© Богданов А.П., 2008
© ООО «Издательский дом «Вече», 2008
В книге рассказывается о людях, которые искали пути духовного совершенствования, стремились познать и улучшить мир, а также о тех, кто старался им в этом воспрепятствовать. И те и другие изначально принадлежали к сообществу верующих, Русской православной церкви. Писатели, подвергавшиеся судебному преследованию, оставались в рамках христианского мировоззрения. Они не были еретиками, но они самостоятельно мыслили и в своих сочинениях отстаивали это право. Церковь как идеологическая организация, имеющая определенную политическую власть, стремилась ограничить свободу творчества, не стесняясь в выборе средств насаждения единомыслия. Высший эшелон церковной иерархии проводил такую политику последовательно на протяжении столетий. И дело вовсе не в моральных качествах или особом консерватизме православных архиереев (среди которых встречались весьма просвещенные и смелые в своих суждениях люди). Объяснение позиции церковных соборов, а позже Синода, осуществлявших суд над русскими писателями, требует более широкого взгляда на церковную организацию как стабилизирующий фактор системы – в данном случае системы феодально-крепостнической, перерастающей в военно-полицейский, бюрократизированный абсолютизм Российской империи.
Дело не только в том, что русская православная иерархия была экономически связана с системой, получала значительную часть доходов от феодальной эксплуатации населения. Со времен принятия восточного христианства князем Владимиром церковная организация на Руси находилась под политическим влиянием светской власти, перераставшим в подчинение единодержавию по мере его становления и укрепления. Уже Иван Грозный терпел возле трона только холопов, без различия кафтанов и мантий. Иерархи, осмеливавшиеся протестовать против государственного произвола, заточались в темницы и истреблялись, как митрополит Филипп, патриарх Гермоген (уморенный боярами-изменниками в союзе с интервентами) и многие другие. Попытка Никона утвердить церковный суверенитет была подавлена мощной машиной абсолютистской власти царя Алексея Михайловича, а его сын – Петр I превратил православное духовенство в служащих духовного ведомства своей империи. С этого времени до 1917 года на деформированную церковную организацию были официально возложены охранительные функции.
Главы этой книги, посвященные конкретным людям и историческим событиям, отражают процесс втягивания церкви в государственную охранительную систему с XVI до начала XX века – процесс равно драматический для русской церкви и российского общества. Единовластие требовало единомыслия – и оно при самом непосредственном участии государственной власти насаждалось в церковной иерархии и церкви в целом. Логика исконно противного человеческому духу авторитарного правления определяла философскую, моральную суть конфликта и его формы. Власть выступала против Человека, силилась наложить оковы на гуманистическую мысль. Ложь, клевета, пытки, послушные продажные и подставные судьи, другие подобные средства сокрытия от народа и искажения сути конфликта с писателем складывались в особую форму политического процесса для уничтожения инакомыслящих и воспитания у благонамеренных ненависти к «чужим».
Церковное осуждение духовных и светских писателей всегда превращалось в идеологический и дидактический акт «отмежевания» от чего-то, якобы чуждого Русской православной церкви, вредного и опасного для государства, а следовательно, и для каждого верующего. Духовное порабощение подразумевало воспитание чувства единства в одинаковости, превосходства этого единообразия над окружающим враждебным миром, насаждение ненависти и страха перед живущими иначе, постоянного поиска врагов-агентов: чуждых идей и чуждых людей. Мощь организации государственной церкви, последовательная трансформация ею христианского мировоззрения не могли не обеспечить успехов на этом пути. Недаром основанием для подавляющего большинства политических процессов на Руси были добровольные доносы.
Читатель этой книги, безусловно, задастся вопросом о причинах страха, почти патологического ужаса церковных и светских судей перед писательским словом, их стремления любой ценой и всеми средствами воспретить письменное или устное обращение подсудимых и осужденных к людям. Нет, организаторы политических процессов не были параноиками. Если они воспринимали листок исписанной бумаги как бомбу, то, очевидно, имели на это основания. Русская литература – духовная и светская, художественная и научная, поэтическая и прозаическая – заключала в себе неосязаемый, но могучий дух сопротивления, а затем и наступления на бастионы единовластия и единомыслия.
Слово истинного писателя, в самые тяжелые времена обращавшегося к лучшим сторонам человеческой души, находило отклик, переписывалось и распространялось, несмотря на все препятствия. Оно выражало и сберегало духовные ценности народа. Оно было идеалистическим, поскольку, не смиряясь с жизненной практикой, открывало человеку более совершенный мир. В то же время оно было реальным по своему противодействию существующему строю жизни, гармонично сливалось с глубинными народными идеалами правды и справедливости.
Донести это слово до читателя – важнейшая задача книги. Ее герои говорят собственным языком (лишь слегка адаптированным для лучшего понимания древних авторов современным читателем) – языком своих книг, поэм, писем, проповедей. По-своему примечательный язык и у антигероев – в доносах, поношениях и проклятиях, судебных обвинениях и приговорах, секретных документах и расписках о заслуженной мзде. Жизнь и труды писателей – не просто наша история, опыт которой только начинает возвращаться обществу. Очень часто это живой урок человеческого поведения в антигуманных условиях, утверждения нравственных основ, форма которых исторична и личностна, но суть вечна. В судьбах писателей – главных героев книги – отразились важные исторические процессы, познание которых не только полезно, но и необходимо.
Содержащийся в книге материал позволяет увидеть закономерность осуждения накануне опричного террора и Великого разорения России монаха Артемия, смиренно проповедовавшего отказ от эксплуатации духовенством чужого труда, любовь к ближнему и духовное совершенствование в противовес стяжательству, ненависти, внешней обрядности. Человек, выступавший против охоты за «еретиками», против беззакония и осуждения за мысль, сам был осужден. Его христианские идеалы были объявлены ересью – и вскоре кровь народа, да и духовенства, реками потекла по Русской земле во славу Ивана Грозного.
«Может ли духовное лицо распалять народные страсти, призывая к кровопролитию?» – задавался вопросом поэт и публицист князь Иван Хворостинин, воевода Смутного времени. Есть ли между врагами – католиками и православными – различие, которым можно было бы оправдать смертоносную ненависть? Мог ли избежать осуждения критик порядков и нравов, сложившихся в условиях массовых репрессий, гражданской войны и интервенции, перераставших в сражение за веру?
Критически мыслящий, отстаивающий свою точку зрения человек оказывался равно неуместен в духовном звании, при дворе и в административном аппарате. После Смуты реакция продолжала наступление, результаты которого сказывались на духовном здоровье народа, деформировали нравственные основы мировоззрения писателей. Если Артемий утверждал, что «еретиков ныне нет», то Хворостинин в запальчивости бросал обвинение в ереси своим доносителям и судьям, а подьячий, поэт и книжник Антоний Подольский участвовал в церковном осуждении своих противников прежде, чем был осужден сам. Ограничение мысли, истребление духовности и насаждение нетерпимости все более сводили религиозную мысль к внешнему ритуалу и букве. Богословие окостеневало, противники уже не способны были слушать друг друга.
Осуждение Антония Подольского, пытавшегося бороться с общественными пороками, но зараженного нетерпимостью к инакомыслию, как бы предрекало судьбу «огнепального» протопопа Аввакума Петрова. Закономерен был раскол Русской православной церкви, не нашедшей выхода из кризиса религиозного мировоззрения. Активнейшую роль сыграла в трагическом развитии событий светская власть во главе с царем Алексеем Михайловичем, подминавшая под себя остатки церковного суверенитета. Раскольниками были не только и не столько Аввакум и его соратники. Высшие иерархи русской церкви и преследуемые староверы, приехавшие в Москву подлинные и мнимые архиереи с православного Востока и направлявшие их действия государственные чиновники – все объединили свои усилия в смертельной вражде к инакомыслию и раскололи веками складывавшееся подлинное церковное единство, осветив свою пиррову победу кострами инквизиции и самосожженцев.
Поиск путей, основы для диалога, а не взаимоуничтожения, заставил настоятеля Заиконоспасского монастыря, историка, поэта и просветителя Сильвестра Медведева обратиться к рационализму. Каждый человек имеет право рассуждать самостоятельно, истина не зависит от воли и авторитета власти, заявил в своих сочинениях этот мужественный человек, нашедший поддержку у народа. Организация травли и осуждение Медведева как политического преступника, якобы желавшего уничтожить светскую и духовную власть, его казнь на Лобном месте показали бессилие церковной иерархии в открытой борьбе с новыми идеями и ее готовность спрятаться под крыло двуглавого орла.
Не только насилие Петра I, но и логика развития церковной организации в составе российского общества вели к трансформации ее в духовный департамент империи. И до этого церковные суды над видными мыслителями и общественными деятелями проходили при поддержке, участии и даже руководстве светской власти. С 20-х годов XVIII века церковный суд потерял и видимость самостоятельности. Осуждения и отлучения, запретительство духовной цензуры продолжались в XVIII, XIX и начале XX века уже как деятельность одного из государственных учреждений российской монархии. Для истории Русской православной церкви синодальный суд малоинтересен, все более снижалось и его общественное значение.
А человеческая мысль все смелее двигалась по путям рационализма, отбросив, как это сделал М.В. Ломоносов, всякую заботу о соответствии знаний церковным установлениям. Своеобразный индифферентизм Ломоносова по отношению к церкви – сам по себе глубоко показательный – продолжался до той поры, пока чины духовного ведомства не мешали «приращению наук». Попытка Синода осудить Ломоносова окончилась плачевно для духовенства, едко высмеянного замечательным поэтом и разоблаченного великим русским ученым.
Под эгидой самодержавия духовное ведомство все более и более «отступало из культуры». Если в XVI веке Артемий пытался проповедовать гуманистические идеалы христианства в лоне церкви, то для Л.Н. Толстого утверждение любви к ближнему, человеческого равенства, отрицание насилия оказались несовместимыми с православием. Отлучение Толстого в 1901 году стало самоосуждением государственной церкви, завершающей строкой приговора, писавшегося ее преступлениями против человеческой мысли и человеческих прав и совершившегося над ней вместе с падением самодержавия.
Вступая в Новое время, Европа освещала сумрак Средневековья не только светом гуманистической мысли Возрождения, но и огнем десятков тысяч костров, сжигавших плоть еретиков, отступников, ведьм – на деле же силившихся уничтожить вольнолюбивый человеческий дух. Никогда еще христианские народы не вели между собой столь жестоких истребительных войн, никогда еще столь свирепо не избивали «внутренних врагов». Католицизм и реформация, распавшаяся на отдельные потоки, терзали многострадальный континент, с особым изуверством преследуя собственных «уклоняющихся» адептов, «очищая» от них землю всеопаляющим огнем аутодафе. В конце XV и начале XVI века инквизиционные костры запылали и в России, только что сплотившейся в единое государство. С этих пор один за другим следовали судилища над новыми и новыми еретиками, уничтожаемыми Русской православной церковью хоть и в меньших масштабах, чем на Западе, но не менее беспощадно. Жестокостям религиозных конфликтов, одичанию церковных и светских властей и целых народов, орудиям пыток и пламени костров противостояли духовные искания, до сих пор поражающие гуманизмом, глубиной и смелостью нравственного чувства. Малочисленные и безоружные перед сонмами палачей, с одним лишь пером в руках, подвижники человеческого духа воздвигались над кровавыми волнами своего века. Одним из них был русский монах Артемий.
Источников о его жизни сохранилось очень мало. Это – часть его сочинений, чудом дошедшая до нашего времени, доносы и другие материалы преследования его церковным судом, кратчайшие упоминания в летописях и сказаниях, а также высокие отзывы просвещенных современников. Из этих крупиц историкам удалось, однако, восстановить основную канву биографии Артемия{1}. Мы же постараемся, наряду с внешними событиями, проследить внутреннюю жизнь литератора в России, последуем за его пером, тем более что далеко не все, записанное на толстой шершавой бумаге в XVI веке, устарело в наше «просвещенное время» (как называют свои времена современники уже несколько столетий). Мысли Артемия в религиозной форме – господствовавшей в то время форме мировоззрения – содержат легко читающийся общечеловеческий, безотносительный к какой-либо идеологии смысл, не требующий, на мой взгляд, особых пояснений.
Полагают, что Артемий родился в начале XVI века на псковской земле. Он не был свидетелем кровавой расправы над еретиками после присоединения Пскова к Москве, но вырос среди очевидцев этих событий. Артемий постригся в монахи в Печерском монастыре, что стоял в 56 верстах от Пскова, на границе с Лифляндией. Духовным развитием Артемия руководил игумен Корнилий, «муж свят, и во преподобию мног, и славен» (по отзыву князя Курбского), проповедовавший столь ненавистное церковным властям и богатым монастырям нестяжание – отказ от имений (в 1570 году Корнилий был убит Иваном Грозным). Монахи жили трудом своих рук, стремясь к духовному совершенствованию и познанию. «Христово имя, – писал в одном из посланий Корнилий, – честнее всякого богатства».
Честная жизнь и изучение святых книг считались в Печерском монастыре важнее соблюдения ритуала. Артемий читал много, не только Священное Писание, но и произведения духовных писателей, таких, как Василий Великий, Исаак Сириянин, Иоанн Дамаскин, Григорий Богослов, Дионисий Ареопагит, Ефрем Сирин, Максим Исповедник, Максим Грек и другие. Любимым его русским богословом стал знаменитый подвижник Нил Сорский – проповедник нравственного совершенствования и аскетизма, нестяжательской скитской жизни, призывавший к соблюдению божественных заповедей для познания бога в себе самом, осторожному отношению к различным «писаниям», которых «много, но не все божественны суть» и которые нельзя принимать на веру, без исследования. Артемий столь преуспел в книжных занятиях, что счел себя в силах отправиться в соседний ливонский город Нейгауз для публичного диспута с каким-либо «книжным человеком» (протестантом или католиком). Достаточно ученого богослова для диспута в Нейгаузе не оказалось, а игумен Корнилий смог беспрепятственно основать в этом городе православный храм. Характерно, что уже тогда Артемий ездил не обличать иноверца, а «поговорить книгами» с представителем иной церкви, поспорить с иной точкой зрения.
В 1536 году Корнилий благословил Артемия отправиться в Заволжье – средоточие нестяжательствующего монашества, ведущего скитскую жизнь, удалившись от соблазнов больших богатых монастырей. Пришелец поселился на Белоозере в Порфирьевой пустыни, где провел много лет, по завету Нила Сорского «умным деланием» – самой жизнью и напряженной духовной работой – утверждая свои идеалы. Здесь вокруг него сложился небольшой кружок учеников и последователей (куда входил, среди прочих, Феодосии Косой, будущий создатель «рабьего учения» городской и крестьянской бедноты). От книжной работы Артемия этого времени сохранилась (чудом!) лишь одна рукопись – обширная Постническая книга Василия Великого с послесловием «многогрешнаго инока Артемия, написавшего книгу сию».
Казалось бы, какое дело суетному стяжательскому миру, погруженному в свары и раздоры, до одного затерявшегося в заволжских лесах монаха?! Какое общественное значение могли иметь его скитское затворничество и аскетические раздумья над Священным Писанием? Правда, Артемий имел учеников, сблизился с блаженным Феодоритом и другими видными заволжскими старцами, проповедовал словесно и письменно, приобретал все больший авторитет. Но Артемий остался бы малозаметным, если бы массы людей не видели столь явно отталкивающих черт господствующего богатого и жестокого иосифлянского (по имени духовного отца стяжателей – Иосифа Волоцкого) духовенства, не искали нравственного идеала, дававшего хотя бы проблеск надежды на более светлую и чистую жизнь. Слухом о человеке, живущем в соответствии со своей проповедью, полнилась Русская земля. Духовнику царя Ивана IV протопопу Благовещенского собора Сильвестру не было нужды преувеличивать, когда он писал, что Артемий «всеми людьми видим был, и ближними, и дальними».
Это были не пустые слова хотя бы потому, что протопоп Сильвестр решил использовать известность Артемия в своих целях, возвысив его, чтобы несколько ослабить позиции иосифлян среди церковных иерархов. Заволжскому старцу было послано из Москвы предложение возглавить Корнильевский монастырь в Вологде. Артемий не просто отказался, но «явственно» объявил себя противником монастырского землевладения, пояснив, что стяжатели не спасают свои души. Иосифляне это ему запомнили. Видимо, отсюда можно начать отсчет борьбы могучей церковной иерархии и тихого старца из заволжской пустыни, среди трудов по пропитанию и молитв предающегося литературным занятиям. Откроем единственное сохранившееся от этого времени письмо Артемия и посмотрим, о чем он думал{2}. Я привожу слова Артемия отчасти в пересказе, отчасти в адаптированных цитатах, чтобы язык XVI века не создавал дополнительных трудностей для понимания смысла его проповеди.
Артемий отвечает на вопросы монаха одной из заволжских пустыней, обращаясь к нему и его братии. Прежде всего он выражает удовлетворение, что адресат понял необходимость исследования истины, и, извиняясь по обыкновению за свое малоразумие, предлагает собственное мнение по поставленным вопросам, разумеется не «из головы», а по Евангелию и Отцам Церкви.
Адресат «хотел бы ведать заповеди Господни». Вопрос кажется наивным, но лишь на первый взгляд. Речь идет об основных жизненных установках, о том, в чем же суть христианства? На эту тему, справедливо замечает Артемий, сказано много и разнообразно. Он же формулирует основной закон жестко и афористично, исходя непосредственно из евангельского учения: «Первее всех заповедей есть – возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всей душой твоей, и всей мыслью твоей. Это первая и главная заповедь. Вторая же подобна ей: возлюби ближнего своего, как самого себя. На этих двух заповедях весь закон и все пророки утверждаются. И больше этой иной заповеди нет!» Все остальные слова Христа – лишь интерпретации и пояснения этих заповедей, исходя из уровня понимания слушателей. «Видишь ли, – пишет Артемий после своих аргументов, – как эти две великие все вместе заповеди в себе объемлют и затворяют и вновь две они воедино сливаются, ибо единой силой держатся…»
В «лукавое время», когда христиане вставали друг на друга и истребляли друг друга во имя Божье из-за неких различий в своих учениях, Артемий не просто отметает все эти предлоги взаимоуничтожения, но подчеркивает слова апостола Иоанна: «Кто говорит: “Я люблю Бога”, а брата своего ненавидит, тот лжец». Вера и ненависть к людям несовместимы. «И что много говорить?.. Сам Бог есть любовь», только имея любовь, можно иметь в себе Бога. Артемий отлично сознает, что человеку с таким сознанием нелегко жить среди современников, но настойчиво призывает адресата сосредоточиться на идее добра и несотворения другому того, чего не хотел бы себе.
Рассказав еще одну евангельскую притчу, Артемий прямо подчеркивает антииосифлянскую направленность своих убеждений, ибо «неудобь имущим богатство в царство Божие внити». «Внимай опасно говорящееся! – обращается он к адресату. – Прежде всего требует Господь сохранять естественные заповеди, в законе писаные, чтобы удаляться от злых дел. Когда же достигнешь этой степени совершенства – Господь повелел раздать неимущим все достояние и следовать за ним не просто, но взяв крест – то есть быть готовым умереть за истину!.. Говорит бо сам: в мире скорби будете. Ибо обычай есть живущим временными интересами ненавидеть Христовых учеников. Потому что премудрость Божия супротивна мудрости мира сего. Совершенная премудрость, говорит апостол, – это не премудрость века сего, временных князей… ее никто от князей века сего не разумел!» Надо надеяться лишь на то, что напасти и бедствия не превзойдут сил верующего.
«Ты спрашиваешь, – продолжает проповедник, – как не заблудиться от верного пути?» Для этого Артемий советует следовать истинным божественным писаниям: как говорил еще Нил Сорский, «писаний много, но не все божественные. Ты же ищи настоящую истину от чтения и бесед с духовными разумными мужами. Потому что не все, но разумные разумеют». Артемий обстоятельно поясняет, что есть истинный и ложный разум, «ибо всегда были пророки – и многие лжепророки, и когда явился Христос – многие лжехристы, и когда апостолы – лжеапостолы, вместо учителей – лжеучители, и когда законы здравые вкоренились – растленные супостаты всюду плевелы всеяли». Так же и с книгами, в которых много человеческой хитрости и лести.
Только глубокое исследование Священного Писания позволяет избежать заблуждений, распространенное же неведение его гибельно. Здесь Артемий вполне согласен с реформацией (не вступая, впрочем, в прямой конфликт с официальной позицией православной церкви). Более того, он принципиальный противник веры «ради чудес»: «Ибо истинная вера от Священного писания, а не от чудес познается». Чудо само по себе ни о чем не говорит, в конце концов, чудеса и знамения свойственны и лжепророкам. Чудеса, знамения, пророчества, откровения, нетленные много лет мощи – все это «бесовские действования», если они не подтверждены совершенным следованием господним заповедям и плодами духа. «Не всяк, пророчествуя, преподобен, не всяк, бесы изгоняя, свят, но как Господь научил, сказав: от плодов их познаете их. И если некоего человека найдем благочестивого жизнью, просвещенного разумом, творящего господни заповеди по свидетельству божественных писаний, способного отличить лучшее от худшего и пекущегося ежечасно не о сей жизни, но о будущей… говорящего от избытка сердца – такой творит или не творит знамения – воистину свят есть, потому что действие Святого Духа в нем познается больше всех знамений и чудес! И хулящие такого ради его смиренной жизни – самого Святого Духа хулят, по Василию Великому: не подобает уничижать действующего благодатью Божиею в любом даровании, глядя на его бедность».
Артемий, как видим, решительно отдавал предпочтение нравственному совершенству перед внешней атрибутикой. С этой позиции он взялся за острейший вопрос своего адресата: «О различии учителей и как тех слушаться подобает?» Вопрос этот прямо касался духовной власти, но заволжского старца не испугал, а обрадовал: «И о сем добре вопрошавши! – пишет он, – ибо каков учитель, такие бывают в большинстве ученики его… и слеп слепа если поведет – оба в яму упадут, и свет миру учитель глаголется, и соль земли, и прочее». Нам с вами в XX веке значение вопроса об идейном наставнике понятно еще более. Как же решал его Артемий? На мой взгляд, весьма поучительно.
Опираясь на авторитет Василия Великого, проповедник указал, что ученики должны знать Священное писание и постоянно согласовывать с ним слова своего учителя, то есть они должны исследовать истину, а не следовать за вождем. Двумя способами можно отличить волка в овечьей шкуре: по учению его и по жизни. Нет, Артемий не призывает к сопротивлению церковным властям, по крайней мере открытому. «Если мы видим священника, – пишет он, – ведущего нечистую и зазорную жизнь, хотя и праведно проповедующего евангельскую заповедь… не следует отказываться причащаться от руки его… благодать действует и недостойными».
Но если священник неправедно учит – не следует уклоняться вслед за ним от истины. «И если такой проклинает или не благословляет – не будем печься о том, поскольку суд Божий тому не последует, по божественному Дионисию (Ареопагиту. – А. Б.). Тот пишет: прокляты уклоняющиеся от заповедей твоих, а не от человеческих преданий… Если кто учит не по заповеди Господней… желая быть хвалимым людьми и всем угодить, – по этому познается ложный учитель, учащий не от божественных писаний, но от своего умышления, по чьему-то желанию».
У тех, кто внимал Артемьевой проповеди, вряд ли могли быть сомнения в том, что он обличает иосифлянских богословов, состоящих на службе единодержавной власти и богатой церкви, противопоставляя церковным иерархам заволжских аскетов, стремящихся возродить чистоту раннего христианства. Того, кто учит от Священного Писания, утверждал Артемий, «если даже он нищ и неизвестен, достоит слушать: Божие глаголет, а не свое. Если же кто учит противно Богу, то есть покушаясь исказить его заповедь, или осквернить ее добавлением запрещенного, или обкрадывать ее обычаями человеческими (например, владением селами, легко догадывался читатель) – то пусть такой будет в славе и великом сане, мерзок должен быть каждому любящему Бога… Такие, говорил (апостол Павел римлянам. – А. Б.), работают не Господу нашему Иисусу Христу, но своему чреву!»
Артемий утверждает, что нельзя просто повиноваться ни святителям, ни властям, ибо сказано: «Не будьте рабы человекам», то есть не будьте рабами в духовном смысле. Апостол «не еже рабом быти возбрани, но еже в человеческиа послушати и на всяко дело благо готовом быти. Ни бо раб человеку таковий, но Богу. И владыка несвободен, – писал Артемий, – если не управит себя по Богу жить, поскольку раб есть греху. Что в том, что он царь, а не может себя освободить от пламени греха и потопа страстей?!» Современнику, помимо морального урока, трудно было не увидеть здесь обличение отечественного царя Ивана, действительно тонущего в море страстей. И особо значимо звучал в завершении рассуждения призыв апостола к человеческому разуму: «Братия! не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни». И в ином месте: «Хочу, чтобы вы были мудры во благо!»
После всех этих слов и у проповедника, и у читателей (да и у нас с вами) невольно закрадывается мысль о расплате за смелость. И действительно, Артемий переходит к вопросу о суде. Как понимать выражение: «Не судите, да не осуждены будете»? Логично было бы предположить, что Артемий истолкует его буквально, как отрицание всякого права на суд человека человеком. Но заволжский старец гораздо тоньше: не судить запрещает Господь, пишет он, а различает разные суды и суждения. Проповедник порицает крайние взгляды (распространенные, видимо, в нестяжательской среде), будто нельзя осуждать никого. А как же тогда устраняться от зла? – резонно замечает Артемий. Невозможно отказаться от спора, а следовательно, и от осуждения в области богословия, невозможно не отстаивать истину. Не следует лишь судить «прежде времени», присваивая себе право решать человеческую судьбу.
«Возбраняет же апостол судить друг друга, – пишет Артемий, – в человеческих вещах, чтобы никто не осуждал по поводу еды, питья или праздника». Следует лишь уклоняться от злых обычаев мира, уводящих от спасения души: «Что за пользу получит человек, – говорит автор словами апостола, – если весь мир приобретет, душу же свою погубит или даст измену за душу свою?» «Имея пищу и одежду, – призывает Артемий адресата и его братию, – этим довольны будем. Хотящие богатеть впадают в напасти и похоти многие, коие погружают человека в мятеж и погибель. Ибо корень всему злу есть сребролюбие, говорит божественный апостол. Усердно последуй божественным писаниям и их словами, как живой водой, напояй свою душу, и старайся насколько возможно действовать по ним. И обличать обидящего, – возвращается Артемий к теме суда, – надо благовременно, не страстью своего отмщения, но желанием братнего исправления».
Автор не напрасно затеял этот разговор, поскольку среди заволжских аскетов появились крайние воззрения. Их носители считали необходимым жить в абсолютной чистоте и воздержании, принципиально осуждали брак, заставляли братию жестоко ограничивать себя в еде и питье, утверждая, что только так можно спасти душу. Артемий видел в этом отклонение от гуманистических идеалов христианства и не мог не вступить в спор с братией.
Для монахов, давших обет чистоты, брак запретен, пишет он, ибо это значило бы нарушение Божьего обета, осквернение возводимого в душе храма. И все же «лучше жениться, чем разжигаться похотью». Для мирян брак законен, по апостолу: «Честен брак и ложе нескверно. Только блудников и прелюбодеев судит Бог». Лгут и лицемерят те, кто требует ограничивать себя в еде. По Евангелию всякое создание Божье хорошо, нет ничего, что было бы плохо само по себе; только тому, кто помышляет о чем-либо скверно, – тому-то и вправду бывает скверно. «Не нечисто Божие создание, но мы немощны». Недаром в правиле апостольском сказано: «Если кто брака, и вина, и мяса отрицается не ради воздержания, но гнушаясь – да отлучится». Очевидно, что «не пища зло и питье, зло – объедение и пьянство, не женщина зло – но блуд».
Духовная сторона жизни в проповеди Артемия, безусловно, превалирует над внешним благочинием. И в отношениях между братьями монахами он требует ни на миг не забывать главную заповедь любви к Богу и ближнему. «Некушающий чего-либо кушающего да не осуждает, и кушающий некушающего да не укоряет… И еще: блюдите, чтобы власть ваша не была преткновением немощным. Да не погибнет немощный брат в твоем разуме, когда за него Христос умер!.. Если из-за еды твой брат скорбит, то ты уже не в любви ходишь: царство Божие ведь не еда и питье, но правда, мир и радость о Святом Духе». Христос «не заповедь положил есть или не есть, но всюду учил стремиться к благу ближнего», будь то еврей, грек или христианин, «ища не свою пользу, но многих, да спасутся». Понятно, что, если твое поведение служит соблазном более слабому духом, воздержись. Лучше вовеки не есть мяса, чем брата своего соблазнить.