Андрей Белый
Северная симфония
И король поник.
На зубцы короны сыпался вечерний блеск. Они горели, будто вспыхнувший венок алых маков.
Запахнувшись в свой пурпур и увенчанный маками, чуял он бесшумный лет птицы из родимых стран.
А в небесах летал черный лебедь и манил за собою короля. Он пел о покинутом народе и звал на далекую родину… От этого зова деревья, колыхаемые, уплывали вдаль сонными вершинами.
Король сидел со стиснутыми губами. Черная тень его распласталась на мраморе террасы. Уже месяц – белый меланхолик – печально зиял в вышине.
И вот он встал. Простирал руки окрестностям. Он прощался. Уходил на родину.
Говорил жене и дочери: «Возлюбленные мои; зовут из туманной дали…
«Мой народ зовет… Мой народ в темноте, в убожестве… Зовет.
«Скоро приду… Скоро увижусь с вами… Приведу народ из туманной дали…
«Не горюйте, о, возлюбленные мои!»
И король стал спускаться в низины по витой, беломраморной лестнице, и королевна простирала ему свои тонкие, белые руки, прощаясь с отцом, но ее удерживала мать; слезы текли из глаз державной матери, застывали в морщинах.
И сам король закрывал морщинистое лицо свое красным рукавом. Он не раз останавливался на витой лестнице.
Заглядывал в башенные оконца. Видел черного лебедя, распластанного в небе. И не смел вернуться.
Спускался все нгоке. Закрывалась даль стонущих изогнутых сосен.
Что-то шумело кругом свежим ревом. Когда оно отходило вдаль, деревья будто прислушивались к уходящим порывам.
Скоро увидели короля внизу, внизу на лесной поляне. Он казался совсем маленьким.
Он махнул рукою и что-то кричал. Ветер отнес в сторону его слова. Он ушел в лесную глушь.
Восточная туча, всю ночь залегавшая на горизонте, вспыхнула утренним огонечком. Королевна утешилась.
Низкое темное облако прошло на туманный запад; оттуда перестали капать алмазные слезы.
Утешенная королевна напевала, хлопая в ладоши: «Еще придет… Еще увидимся с ним…»
Стволистая даль темнела синевой… В лесу заплутался усталый король. Его пурпур был весь изорван и зубья короны поломаны.
Он не мог выбраться ни в далекие, северные поля, чтобы идти к родному городу, ни вернуться назад.
Он горевал о покинутых.
Стволистая даль темнела синевой.
У серебряного ручейка отдыхал сутулый колосс, одинокий в этом мире.
Ведь он был только сказкой.
Часы текли за часами. Холодная струйка ручейка прожурчала: «Без-вре-менье…»
Колосс встал. Забродил по окрестностям. Одинокий! Непонятный!..
Снега горбатых гор сверкали лиловым огнем.
Лебеди знакомой вереницей на заре тянулись к далекому северу.
Королевна вышла на террасу башни в легких розовых шелках. Старая мать шепталась и грезила в изразцовой комнатке.
И показалось молодой королевне, что она – одинокая.
Одинокая.
В девственном лесу плутал король – растоптанный венок ароматных роз.
Стволистая даль темнела синевой.
Меж стволов ковылял козлоногий лесник. Пропадал где-то сбоку.
Еще водились козлоногие в лесу.
Иногда земля дрожала от тяжелой поступи прохожего гиганта.
Протекал ручей. Журчал и сверкал. У ручья опустился усталый король.
Печаль образом темным встала над ним.
Старое лицо, изрытое морщинами, глядело из воды: это было отражение в ручье.
Понял он, что – старик, умирает. Не увидится с ними.
Кричал: «Возлюбленные мои…»
Мечтательные призраки всколыхнулись над ручьем. Роптали и смеялись над бесцельной старостью.
Томимый жаждою, пригнулся к ручью. Колыхалось отражение в ручье.
Старый лик дрожал на волнах…
Над лесными вершинами замирал голос прохожего гиганта.
Печаль, успокоенная, невидимо стояла над королем. Король опустил венчанную голову. Закрыл глаза.
Столетний владыка сидел на троне, окровавленный рассветом. В дворцовое окошко влетел черный лебедь и заговорил:
«Не жди сына. Погиб от бессилия. Заплутался в лесных чащах, возвращаясь на родину…
«Видел я башню. Там сидит твоя внучка, красавица королевна – одинокий, северный цветок…
«Одинокий, северный цветок…»
И державный покойник сказал, вздохнув глубоко: «Буду ждать королевну, свою внучку – одинокий, северный цветок…
«Одинокий, северный цветок…»
Улыбнулся мертвой улыбкой.
Деревья горевали. Облака, встревоженные и удивленные, тащились по вершинам сосен, словно клочки белой ваты.
Всю ночь горевали и шумели на заре…
Утром королевна вышла на вершину башни. Она узнала, что скончался отец.
Сидя на перилах, тихо плакала о родном покойнике, а лебеди тянулись знакомой вереницей из далеких стран.
Была юная весна.
Настал вечер. На закате еще оставалось много матового огня и еще больше золота. Там протянулась гряда туч, спокойных и застывших… и горела золотом.
Ветер понемногу сгонял и огонь и золото: нагонял синий вечер.
Легкий пар встал над лугами и лесами. Потянул холодный ветерок. Она дрожала от проплывшей свежести. Закрывала ясные очи. Долго задумывалась.
Она уставала от грусти и отдыхала тихим вечером. Вечер становился туманным и грустно-синим.
Этой ночью старуха королева в изразцовой комнатке что-то вспоминала и открыла окно. Ветер участливо трогал седые пряди волос, и они струились и трепетали в грустном сумраке.
Старуха вдыхала впалой грудью запах фиалок и ландышей. Вышла на террасу подышать голубой свежестью.
Стояли и молчали.
Уже летучие мыши неверным полетом шныряли по воздуху здесь и там.
Потом старая королева, залитая атласной ночью, обратила взор свой к дочке. Она прощалась, собираясь в путь.
Ветерок шевелил белыми, как снег, кудрями. И кудри струились. Ветерок принес из далеких чащ запоздалый привет короля.
Старуха указывала рукой на далекие лесные чащи, и обе плакали. Потом старая королева говорила дочке своей: «Я знаю, что ты скрыла от меня».
И обе плакали.
Потом старая королева говорила дочке своей: «Я уже давно приготовилась к этому: по ночам принимала тайные вести.
«А теперь, когда это случилось в лесных чащах, мне больше нечего медлить. Но ты не плачь ни о мне, ни о короле…
«Я поручаю тебя Вечности…
«Уже не раз Она стояла меж нами в час печали. Отныне Она заменит тебе и отца и мать».
Старуха дрожала. Из глаз струились слезы, а вокруг головы – кудри… Она вся заструилась и растаяла облачком.
Над плачущей сиротой склонилась Ночь в виде бледной, строгой женщины в черном.
Бледная женщина в черном целовала и звала на служение себе.
Одинокая королевна долго горевала.
Долго горевала.
Не могла видеть без слез атласные, голубые ночи.
Иногда голубой, атласной ночью над лесными вершинами пролетал запоздалый привет короля.
Слишком поздний.
Иногда проплывало над башней знакомое туманное облачко.
И королевна простирала ему руки.
Но равнодушное облачко уходило вдаль.
Время, как река, тянулось без остановки, и в течении времени отражалась туманная Вечность.
Это была бледная женщина в черном.
Вся в длинных покровах, она склонялась затемненным силуэтом над одинокой королевной. Нашептывала своим гудящим шепотом странные речи.
Это было выше счастья и горя. Печать Вечности отразилась в улыбке ее.
Прилетала серая птица. Садилась на перила. Смотрела родным взглядом. Извещала тревожным криком.
Королевне казалось, что она отходит в вечных снах.
Она молилась, чтобы миновал сон этой жизни и чтобы мы очнулись от сна.
Успокоенная женщина смотрела в очи королевны безвременьем.
Задевала ее своими черными, воздушными ризами. Звала к надмирному.
Прижималась к щеке королевны своим бледно-мировым лицом.
Шептались о великом неизвестном и близко-дорогом.
Прошел год.
И еще год… Время изгладило горечь утраты.
Лишь в изгибе рта оставался след одинокого горя.
Она посвятила себя Вечности.
А была весна. У ручья цвели голубые фиалки.
Прозрачный ручей все жаловался о чем-то, катя струи.
Иногда из стволистой дали неслись звуки волынки…
Это была игра козлоногого фавна…
Цвели фиалки. Роняли слезы.
Так проходил год за годом.
Вторая часть
Лес был огромный и непрорубленный. Зелень странно шумела в роскошной дичи. Было бездорожие. Чуть знали о дорогах.
Хотя не была чаща пустыней: здесь обитали лесные жители всякого рода.
У костра справлялись чудеса новолуния и красного колдовства.
Не раз можно было видеть среди темноты рубиновые глазки старого гнома; не был он лесником, но выползал из поры покурить трубку с киркою в руке: он боролся под землей с притяжениями.
Жаркими, августовскими ночами бегали лесные собаки, чернобородые и безумные; они были как люди, но громко лаяли.
Приходил и горбун лаврентьевской ночью[1].
В час туманного рассвета вдалеке разливались влажные, желтые краски. Горизонт бывал завален синими глыбами. Громоздили глыбу на глыбу. Выводили узоры и строили дворцы.
Громыхали огненные зигзаги в синих тучах.
Бледным утром хаживал среди туч великан Риза.
Молчаливый Риза опрокидывал синие глыбы и шагая по колено в тучах.
В час туманного рассвета сиживал у горизонта на туче, подперев безбородое лицо.
Беззвучно смеялся Риза каменным лицом, устремляя вдаль стеклянные очи… Взметывал плащ свой в небеса и пускал его по ветру…
Исчезал, пронизанный солнцем.
Были темные времена кулачного права и гигантов.
Среди необъятных лесов ютились рыцарские замки. Рыцари выезжали грабить проезжающих.
Отнимали и убивали.
В те времена можно было встретить мрачного всадника, горбоносого и с козлиной бородой.
Всадник ездил по чаще и призывал козлоногого брата.
И в ответ на зов смотрел из чащи козел тупыми глазами ужаса: недаром ходили козлы вместе с людьми на шабаш ведьм.
Прижимал рыцарь руки к груди, поглядывал на козла и пел грубым басом: «О, козлоногий брат мой!..»
Сам был козлобородый рыцарь. Сам обладал козлиными свойствами: водил проклятый хоровод и плясал с козлом в ночных чащах.
И этот танец был козловак, и колдовство это – козлование.
Был холм, поросший ельником. С холма открывалась туманная даль. Вечерело.
На черноэмалевый горизонт выползал огромный красный шар. Проезжий рыцарь в грусти затянул разбойничью песню.
Вдали, на горе, высились силуэты башен: это был замок. Сзади высоко взметнулись тяжелые, синие купола, излучающие молньи.
Рыцарский замок был стар и мрачен. Окна его были из драгоценных стекол.
Низки были своды темных коридоров.
Там жил мальчик. Он был робок и бледен. Уже сияли глаза его, темные, как могила. Это был сын рыцаря.
Скучная темнота окутала младенчество робкого мальчика.
Ранее из темноты звучал серебристый голос. Милое, худое лицо выступало из сумрака.
А потом совсем утонуло материнское лицо в сонную темноту. Не звучал серебристый голос.
Помнил он сквозь туман горбоносого рыцаря с черной козлиной бородой и острым взглядом.
Даже звери косились на темного отца, а собаки выли и скалили ему зубы.
Вспоминал наезды темного рыцаря в замок.
Выносили образа. Пугались. В коридорах топтались и шумели неизвестные.
Сам бледный мальчик в озаренных коридорах встретил странного незнакомца.
Однажды осенью молнья убила темного рыцаря.
Был у тихого мальчика чудный наставник в огненной мантии, окутанный сказочным сумраком.
Водил мальчика на террасу замка и указывал на мутные тени. Красный и вдохновенный, учил видеть бредни.
И бредни посещали мальчика: он свел знакомство с самим великаном Ризой… По ночам к замку приходил сам Риза, открывал окно в комнате у бледного маленького мечтателя и рассказывал ему своим рокочущим, бархатным голосом о житье великанов.
Однажды в солнечный день постучал гигант пальцем в окно к ребенку.
Однажды проходил вечером старый Риза и бросил на замок свою длинную тень.
Но прошло детство. Улетели с детством туманные сказки.
Он стал красавцем и юношей. Носил густые кудри и латы. У него было бледное лицо с памятными чертами, большой нос и курчавая бородка.
Он казался отдаленным свойственником козла.
Стал он рыцарем этих мест. Часто задумывался на берегу великой реки.
На реке ходили волны.
Прежний рыцарь носил железные латы и вороново крыло на железном шлеме. Был горбоносый и одержимый.
Однажды осенью привезли его в замок с черно-синим лицом, спаленным лиловою молньей.
После смерти заговорили о днях лаврентьевских безумств. О том, как близ замка падал кровавый метеор, а дворецкий всю ночь ходил в коридорах замка.
Как он носил красный шарик на серебряном блюде. Подавал горячий шарик старому рыцарю.
Обуянный ужасом волшебств, рыцарь подбрасывал горячий шарик и пел грубым басом: «Шарик, мой шарик».
И это был обряд шарового ужаса.
Молодой рыцарь знал, что от старых мест подымаются старые испарения шарового бреда и ужасных козлований он бросил дедовский замок и построил новый замок на берегу великой реки.
И когда подъезжал к новой обители, вдалеке шумел сердитый лес, посылая угрозы.
Молодой рыцарь жаждал заоблачных сновидений, но в душе поднимались темные наследственные силы.
Иногда он подходил к окну замка, чтобы любоваться звездными огнями, а у окна подстерегали…
Вытягивались в знакомое очертание… Кивали. Улыбались… Приглашали совершить обряды знакомых ужасов… Нашептывали знакомые, невозможные слова…
Понимал молодой рыцарь, что не Бог зовет его к себе… Испуганный приходом Неведомого, зовущего в тишину ночную, тщетно падал перед озаренным Распятием.
Потому что от старых мест тянулись старые испарения шарового ужаса и ужасных козлований… И все кивали, – все улыбались… Приглашали совершить обряды знакомых ужасов… Нашептывали невозможно-бредовые слова.
И рыцарь садился на коня. Как угорелый мчался вдоль лесов и равнин, чтоб заглушить слова Неведомого, Зовущего в тишину ночную…
Бывало, на лесной поляне качаются золотые звездочки и пунцовые крестики, а уже страх пропадает, становится туманным и грустно-задумчивым.
Бывало, разливается рассвет, а в вышине совершается белая буря над застывше-перистыми тучками, и они разметываются по бледно-голубому.
А ужас убегает, полыхая зарницами с далекого запада.
Тогда останавливает молодой рыцарь коня, отдыхает от страха на рассвете.
А у ног его качаются золотые звездочки и пунцовые крестики на длинных стебельках…
Когда заезжал рыцарь далеко в лесную глушь, бывало, из лесной глуши проносилось легкое дуновение.
Словно звук лесной арфы замирал в стволистой дали. Словно была печаль о солнечных потоках.
Словно просили, чтобы миновал сон этой жизни и чтобы мы очнулись от сна.
Уже вечер становился грустно-синим, а рыцарь все прислушивался к пролетающему дуновению.
Уже стволистая даль подергивалась синей, туманной мрачностью. Уже в мрачной стволистой синеве горели багровые огни.
