Андрей Архипов
Волжане: Поветлужье. Ветлужцы. Ветлужская Правда (сборник)

Глава 18
Общий сход

Туманное утро обильно посыпало холодной росой лиловые полураскрывшиеся бутоны колокольчиков, высокие хлысты иван-чая, желто-зеленую россыпь зверобоя.

Сверкающие капли сплошь покрыли низкие заросли розового клевера, а широкие листья лопухов, собравшие на себе целые пригоршни холодной воды, только и ждали, когда их тронут, чтобы вылить накопившуюся влагу на зазевавшегося, сонного человека.

Однако это ничуть не смущало вскочивших чуть свет людей, бродивших по старой пажити босиком по колено в мокрой траве. Утренний кашель и зевание вскоре сменились визгом молодых голосов, затеявших купание в теплой по сравнению с окружающим воздухом воде речной заводи. Начали трещать ломаемые сучья, а одинокий стук топора разбудил тех сонь, кто еще нежился около тлеющих бревен почти погасших костров.

Прибывшим с вечера людям не хватило места, чтобы переночевать в веси, и они расположились прямо на лугу, в сооруженных на скорую руку шалашах, а то и прямо на земле.

Столь выдающееся столпотворение было вызвано невиданным прежде в этих местах зрелищем. Вершился копный суд выборных, другими словами – суд народного собрания, копы, которая была созвана местным воеводой с подачи своего полусотника.

Как официально вершилось судопроизводство на Руси? Только князем и его наместниками. Сам он не мог рассматривать все дела в княжестве и поручал сие хлопотное дело своим управителям, которые звались тиунами. Те оставили о себя недобрую память в сердцах переяславцев, которые убежали на Ветлугу отчасти и от жадности этих посадников, недобрым словом вспоминая, как те толковали людские и княжеские законы, стараясь положить себе что-то в карман.

И не пожалуешься на них – ведь тиуны имели полное право это делать, потому что суд княжеский, как и собираемые ими налоги, являлся доходной статьей, от которой им шла определенная весомая часть.

Потому и старался люд не доводить своих споров до того, чтобы выносить их на такое мероприятие, пытаясь решать все внутри общины, собирая оседлых мужей, сходатаев, на собрание копы. А уж если тебе не мило ее решение, так беги к тиуну, только потом не жалуйся, если он тебя же и обдерет как липку. До кун не один князь лаком.

Сам же копный суд следовал древним обычаям славянских общин, передающихся устно из поколения в поколение. В него входили сходатаи из несколько поселений, которые собирались в одном, особом месте.

По копному праву обиженному предоставлялось отыскивать своего обидчика, собирать улики, совершать обыск. Если же истец не мог отыскать того, кто ему нашкодил, то он требовал собрания копы. Если с какого-нибудь селения никто на копу не являлся, то оное должно было удовлетворить обиженного, а само потом уже могло искать виноватого.

По обычаю такой суд собирался по одному делу не более трех раз. Первое собрание проводилось, если нужно было по горячим следам искать преступника, тогда копа называлась горячей, а если дошло до третьего, то называлась завитою. Но до нее доходили лишь самые запутанные дела.

Собственно, и у отяков в общине все решалось примерно так же, только собирались они малым кругом, обычно родом.

Ныне же общий сход принял совсем другой размах. Естественно, на копу были приглашены отяки, поселившиеся в общине, но и со старых отяцких поселений были позваны так называемые сторонние люди, которые не участвовали в принятии решений, но могли следить за ходом дел.

Все-таки не своих судить собирались, дело-то… скользкое. Как потом перед теми же новгородцами оправдаться, если придут они с вопросом, почему их родичей казнили?

Кроме отяков, присутствовать на общинном суде попросили ближних черемисов, послав к ним две лодьи, хотя и занимал путь до их поселений порядочное время. Помимо самого приглашения, целью визита было узнать, не было ли тем разорения от новгородцев, да и просто познакомиться с ними не мешало бы поближе. Так что собрание для вынесения приговора было не самоцелью.

На самом деле сомнений в том, что делать с теми разбойными людьми, которые остались живыми, у переяславцев не было.

«А порубать всем головы разом! Будто дел других нет!»

Однако Иван сразу попытался уговорить их устроить из сего действия небольшое шоу.

Во-первых, говорил он, требовалось собрать и предъявить доказательства всем в округе, чтобы потом проплывающие новгородцы зуба на них не имели. По крайней мере, чтобы не устроили на них поход, оправдывая его местью за родичей, но думая при этом просто убрать помеху на своем пути к булгарам.

Во-вторых, заявить о себе погромче соседнему люду с целью завязать какое-никакое знакомство, ибо торговлишка между переяславцами и черемисами зачахла, не успев начаться. Те из них, кто обитал в верховьях Ветлуги, жили своей жизнью под кугузом, а нижним, чьи поселения были на Волге или среди мордвы, переяславцы ничего не могли предложить, да и купить у тех тоже было особо нечего.

Третья же причина была, по мнению полусотника, самой главной. Необходимо было разрекламировать себя как справедливого, доброго и сильного соседа.

С отяками, пока беда не пришла, как жили? Не ссорились вроде, но общались между собой как чужие. А в итоге? И отяки чуть не поплатились одним поселением, и переяславцев Пычей почти сдал на растерзание буртасам. Вот и с дальними соседями хотелось бы по-новому жить. Глядишь, и упредят о беде какой, и помощь при случае оказать смогут.

Единственное нововведение, которое полусотник предложил ввести для копного суда, – это избрать от поселений выборных, которые дадут присягу судить справедливо. Иначе кто будет определять вину ответчиков из собравшихся на копу полутора сотен человек? Трудно всей толпой это делать, такое мероприятие временами только побитыми рожами и охрипшими глотоками окончиться может.

И опять же получится, что тот, кто вести собрание будет, староста или воевода, все определять и будет. Разве что вмешается кто-нибудь, кто кричит громче других. На удивление Ивана, Радимир на такое отступление от старых обычаев, подумав, согласился, мотивировав это тем, что традиции для новой общности отяков и переяславцев надо ковать, пока горячо. Поэтому решили предложить общинникам на сходе выбрать тех, кто судить будет, причем отдельно от старой веси и от новой. А там уж как решат.

А насчет новгородцев у Ивана, Трофима и Радимира на второй день после ночного боя вышел такой разговор на извечном месте их посиделок, лавке около дружинной избы…

* * *

– Слепня мы замочим в любом случае, как бы суд ни решил, иначе отомстит он нам так, что мало не покажется. А остальных как придется – посмотрим, что за люди, точнее, копа пусть это определяет. Надеюсь, что большинство приговорят, но кого-нибудь вменяемого и отпустить бы надо, чтобы он весть донес до Новгорода, – ответил полусотник на вопрос, что делать с выжившими ушкуйниками. – У нас на родине их бы вообще сразу освободили, после того как они сказали бы, что ни при чем и втихую тугой мошной под полой позвенели. Тогда их разве что за скабрезности и ношение оружия пожурили бы.

– Ну, Слепня ты изрядно замочил, когда его под воду утащил и на глубину уволок, – вмешался Радимир. – Токмо что нам с него мокрого? Злодея сего казнить надобно… И ответь, Иван, пошто у вас люд так не по совести жил? Что меч али лук носить невместно было, про то ты сказывал. А вот отчего люд ваш лишь за себя ответ держал? Вервь наша по любой тяжбе отвечала, егда касалась она земель наших. Убиенный какой у нас найдется, али проступок какой общинник учинит, а у нас желания выдавать его нет, то дикую виру вся весь платит. Мало ли что в жизни случается! Иной раз и вины на человеке может не быть, на защиту чью-то встал, а что потом докажешь? Все друг за дружку стоят, сами себя и к порядку призывают. И с судном новгородским так быть должно. Коли никто слова супротив непотребств на нем не молвил из ушкуйников, то ответ держать все из них должны за дела богомерзкие.

– Замочить… это для егеря что казнить – одно и то же, – не стал вдаваться в подробности своего сленга полусотник. – А насчет ответа общего… ох, прав ты, Радимир, прав, оттого мы и были каждый сам по себе, оттого и рвали друг друга, как волки, что жили и отвечали порознь! Только и в вашей Правде не все гладко. Сам мне рассказывал, что за все серебром да золотом ответить можно. Если мошна тугая, то убить почти любого для такого человека плевое дело! Заплатил в княжескую казну – и гуляй. Отчего так? У нас тоже можно было откупиться от совершенных злодейств, да только негласно. Если видоков множество было, уже трудно монетой за свободу судье заплатить! Хотя, конечно, от количества зависит…

– Сам и посуди, – принял участие в споре воевода. – Коли все одно откупаются, может, и ладно это? Пусть монета в княжеский доход идет, все на пользу будет.

– Нет, Трофим. – Радимир положил тому руку на плечо. – В этом прав Иван. За злодейства платить кровью своей, долгой работой или несвободой надобно. А не золотом, ибо сие введено было, абы варягов пришлых от суда скорого тяжелых на руку новгородцев отвратить да месть кровавую пресечь. Месть кровавая дело богопротивное, из-за горячности нрава роды вырезались в одночасье, и пресекать сие надобно было. А вот не дать тугой мошне свою вседозволенность показать, так то дело верное. А за откупом под полой особые княжие люди должны следить, что порядок блюдут.

– Так суд же княжеский!

– Следить надобно, егда не сам князь суд ведет, а тиуны его. Самому ему монету совать не будет никто – он и так всем владеет.

– А у нас кто мог бы за порядком следить? – заинтересовался Иван. – Народу прибавляется, скоро тяжбы начнутся, особенно в новой веси. Вот тот же Петр мог бы? Я, кстати, никак не пойму, что за человек он? Вот я под тебя ушел полусотником, а он даже глазом не моргнул. Ведь второй после тебя человек на веси был все это время, дружинными ведал. А теперь как бы в стороне оказался. Иной бы на его месте копать под меня начал… ну, или вслух на мою косорукость с мечом указывать, или на ухо что плохое шептать да позорить втихомолку. А Петр все так же обходителен, как будто и не замечает, что я в чем-то обошел его. Мне это как раз в нем и нравится, да привык я, что людишки власть свою так просто не отдают… Ждать мне от него дурного чего?

– Петр… – задумчиво произнес воевода. – И так, да не так все. Те, кто от жизни кусок хотели урвать, в Суздаль подались. Сюда же вои пошли, у кого сама жизнь кусок души вырвала, так что не тревожься за него, ему твои устремления… а они есть, твои устремления, хоть и городишься ты на словах от власти! Так вот, ему они – как мирская суета монаху. Со мной он будет до конца дней моих или своих, так мне мнится. А может, и с дитями своими, Мстишкой да Ульянкой. Я да они у него одни остались на всем белом свете…

– Так Мстислав… это Петра сын? – озадаченно поскреб в затылке Иван. – Я как-то и не догадывался. Знал только, что дружинного кого-то.

– Так и не было у тебя времени задумываться… – пожал плечами Трофим. – Не успел пообтесаться, как буртасы нагрянули. Далее отяков расселяли, а потом сызнова меч в руки всем брать пришлось, с новгородцами ратились. Первые дни, как спокойно посидеть можно да лясы поточить.

– Чего ж не точишь? – улыбнулся Иван. – На воеводской избе как раз пары штук не хватает, вон прогал под перилами…

– Да устала рука железо держать.

Воевода сладко потянулся, устраиваясь удобнее на нагретой летним солнышком стене дружинной избы.

– Так что с Петром случилось-то? Если не секрет, конечно, – спохватился полусотник.

– Хочешь узнать? Изволь… То дело нас обоих касалось, – невесело начал Трофим. – Жил я в веси отроком при отце и матери. Петр с Марушкой были дети соседские, с ними я играл с малолетства. Марушка жинкой опосля моей стала, ежели не слыхал еще. Так вот, как-то взяли нас с Петром отцы наши на княжеский двор – как раз пешего ополчения смотрины были. И приглянулись мы воеводе тамошнему… Чем – не скажу, не упомню. А далее как у всех: и в детских были, и в молодшую дружину оба сразу попали…

– Служили, значит, вместе…

– У князя в гриднях я без малого десяток лет пробыл, а Петр со мной, оба мы к тому времени семьями обзавелись. Я с Марушкой обвенчался, никак забыть ее не мог на княжьем дворе, а Петр в Переяславле зазнобу нашел. Красавица, не описать словами. Да сумел он всех женихов от нее отвадить, от купеческой этой дочки. Не поверишь, что ни день – в синяках да порезах приходил. И это воин, а не смерд, что одними кулачными боями пробавляется! Как до смертоубийства не дошло, сам не понимает. Но сдюжил.

– От, чертяка! – хохотнул Иван, удостоившись осуждающего взгляда от Радимира за упоминание нечистого.

– А через некоторое время удачно посватался, и детки у них родились… А нам вот с Марушей Бог не дал такого счастья. И вот как-то раз решили жинки наши весь навестить, с родней пообщаться… Детей Петр все хотел показать отцу да матери – живы были они еще по ту пору. Отвезли мы их, все честь по чести, да недосуг было нам оставаться, служба князю ждать не будет. Обещали через две седмицы забрать… А приехали к пожарищу. Налетели половцы, похватали тех, кто под руку попался, и в степь. И наших забрали.

Воевода подозрительно поперхнулся но, прокашлявшись, продолжил.

– Княжил в ту пору в Переяславле Владимир Мономах. Бухнулись мы к нему в ноги – так, мол, и так, не откажи в милости, вспоможи нам семьи выручить. А кто набегом на нас ходил, мы к тому времени уже вызнали. Дал нам Мономах полусотню, спаси его Бог, пошли мы с нею искать в поле ветра. Полоняников в Кафу гнали, так мы неделю по следам без роздыху шли, пока настигать не стали. Жара стояла по ту пору такая, что кони с ног валились. Трава на корню ссохлась, в степи не спрятаться, не то что водой разжиться. Колодцы посохли в пути, мутная жижа осталась. Еле перебивались.

– А пленники как же?

– А половцы из-за жары начали резать полон – тех, кто ослаб чуть. Тут мы из последних сил прибавили, а следы взяли да и разделились. Видать, часть из них решила другим путем пройти, дабы воды хватило живым свой товар довести, а может, и погоню нюхом почуяли. Токмо и нам делиться пришлось. Петр в одну сторону направился, а я в другую. Ну, и полусотня пополам за нами разошлась. К концу ночи настиг я своих вражин. Подползли под утро втроем, сняли тех, кто в дозоре стоял, да табун шуганули. Сами к полонянникам кинулись, дабы прикрыть их, а остальные коней подняли да рассыпным строем прошлись по степнякам. Двое раненых у нас всего оказалось. Я, да еще один из дружинных, кто со мной в прикрытии стоял: безбронные мы дозор снимали. Половцы сперва к детям кинулись, как углядели, что лошадок мы увели от них, тут мы и встали втроем насмерть. А в этой части полона одни мальцы были, и Петра дети там же. Но отбили, все живы оказались. Оставили мы десяток с ними, а сами на подмогу Петру кинулись, но…

– Что?

– Да токмо зазря спешили. На полпути их встретили – понурых, глаза отворачивают. А Петр на заводной лошади тела наших жен везет. Остальных на месте, в балке схоронили. Нежданно они наткнулись на степняков. Те как раз из этой балки со стоянки уходили. На свежих конях. Как увидали дружинных наших, начали сечь без разбора полон, а оставшихся на заводных побросали и только пыль из под копыт пошла. Кто-то из баб соскакивать стал на полном ходу, не у всех успели ноги-руки под пузом конным связать, так они сечь таких начали, никто не ушел… А у воев наших кони от усталости падать начали, а заводных уже меняли. Ушли степняки.

Глаза воеводы застил туман, будто он переживал все действо еще раз. И говорил он медленно, вспоминая.

– Вот видит Петр нас, снимает тела с лошади, раскладывает да причесывать начинает. Как ни горестно было мне в тот момент, а мыслю, что с ума воин сходить начинает… Признавался он мне потом, что подумал про нашу неудачу, видя, как мы одни возвертаемся. Поблазнилось ему, что всю семью он потерял. От усталости мниться начало, видать: две ночи до того с короткими перерывами шли, как первые трупы увидали. Ну и начала от него душа отходить да в сумраке теряться. Еле растолкал, к детям с сопровождающими отправил… А сам к Марушке своей сел.

Воевода еще несколько мгновений смотрел вдаль, но потом, резко встряхнув головой, закончил свой рассказ.

– И раньше мы с ним неразлей-вода были, а после того Петр совсем ко мне прилип. И слов никаких не говорит, а токмо по нему видно, что куда я, туда и он. Разве что дети могут его на другой путь подвигнуть.

Несколько минут над собравшимися стояла тишина, которую, казалось, можно было потрогать руками.

Но все преходяще. Склонившееся к верхушкам деревьев солнце стало окрашивать багрянцем раскудрявившиеся облака над лесом, у коновязи всхрапнул вечный дежурный Буян. Наконец у колодца раздались звонкие голоса домохозяек, в очередной раз вспомнивших неугомонного Фаддея, и их смех слегка разрушил смутные печальные образы давно минувших деяний, навеянные рассказом Трофима.

– Ну и как ты отнесешься к тому, чтобы Петр службу внутреннюю вел? – прервал молчание Иван.

– Доверяю я ему, как себе, теперь и ты, надеюсь, к тому же придешь, – ответил воевода. – Токмо обскажи осмысленнее – что делать ему надобно?

– Это у нас называлось внутренними делами и контрразведкой, – попытался сформулировать мысль полусотник. – Слово «внутренние» указывает на то, что к именно к своим проблемам силу приложить надобно. Или к корыстным людям, или к тем, кто разбоем занимается на землях наших. Охрана и покой поселений к этому же относится. Практически все, кроме суда, да и то схваченный разбойный люд ему же сторожить. Тут смешивать власти не надо, вред будет. А контрразведка – то противоположное разведке. В той что-то выведывать надо, а в этой…

– Скрывать? – ухмыльнулся Радимир.

– Нет, не давать чужим выведывальщикам у нас жить вольготно. Только к такому делу призвание нужно, поэтому и спрашивал, потянет ли Петр, – изогнул бровь Иван.

– Спросим. А согласится, да не получится, другого поставим. Петр на мое слово не обидится, сам уже должен понимать, – уверенно ответил воевода. – А то, что в помощь мне надо кого выделить, так то верное дело. Если дальше расти будем, то не справлюсь я в одиночку без помощников.

– Главное, власти эти под одно крыло брать не надо, каждый за свое отвечать должен. Суд – за справедливость, внутренняя сила – за порядок, внешняя – за защиту от врагов, умные люди да старейшины – за законы, печать за… она книги будет печатать.

– Это как? – удивился Радимир. – От руки пишут, а не печатью какой, ту токмо для указов князь бережет как знак свой.

– А вот так же и печатать можно, – отвлекся Иван. – Вырезается много буковок, набирается из них одна страница, другая, третья. Макают их в чернила да на лист бумажный и ставят. Сразу много листов напечатать можно.

– От какое дело, – загорелись глаза у Радимира. – Об этом мы с тобою потом потолкуем.

– Поговорим, а как же, зима впереди долгая, – кивнул полусотник. – Так вот, у многих должна быть возможность сказать свое посредством этих букв печатных. Продадутся многие, чтобы не свое слово, а чужое донести, да почти все, считай. Будут говорить за того, кто больше заплатит, но без печати все равно нельзя. Один да найдется тот, кто правду донесет до людей. И на эту власть над мыслями людей тоже замахиваться нельзя. А только помогать тем, кто слово правдивое несет, даже если обидное слово это будет для Петра того же.

– Мыслишь, Петр под себя грести будет на службе своей? – нахмурился Трофим. – Зря я тебе сказывал историю его, втуне все пропало.

– Да нет, Трофим Игнатьич, не пропало, – возразил Иван. – Не только о Петре я, но и о тебе. Нельзя тебе вмешиваться, к примеру, в дела тех, кто законы вершит, только отвергнуть их указы можешь. И в дела суда стараться не лезть. Зато и положительная сторона в этом есть: коситься на тебя никто не будет за свершения их. А вот силой всей распоряжаться… это будет именно твоя первая задача. Да и не о тебе я говорю, а о будущих поколениях. Мало ли кто захочет все к рукам прибрать и творить, что ему вздумается. А от того кровушка льется ой как. Те же князья…

– Нишкни, Иван! – стукнул клюкой Радимир. – То божья власть! Не смей!

– И я тебе про это говорил, – многозначительно произнес воевода. – Успокой язык свой, до добра он тебя не доведет. А насчет власти так скажу: я и не суюсь в мирские дела. Иначе, окромя суеты и замятни, не будет ничего.

– Так это я только при вас язык свой распускаю, – согласно развел руки в стороны Иван, но продолжил гнуть свое. – А по поводу… божьей власти одно скажу, Радимир: власть от бога в усобицах меж собой не бьется. Вот Мономах сидит сейчас крепко, и дай бог ему еще править так многие лета. И то распри меж князей идут. А вот придет после него слабый правитель – и что?

Радимир на этот раз ничего не ответил – видимо, полусотник затронул какие-то его потаенные мысли. Только покряхтел и задумчиво положил подбородок на свою клюку, оголовье которой было причудливо вырезано в виде бурого медведя, чуть приподнимающегося на задних лапах.

– И еще одну власть я забыл, Трофим Игнатьич, – повернулся уже к воеводе полусотник. – Местную. Когда князь под себя все гребет, то ему самому от этого худо становится. Ставленники его многое разворовывают да под себя берут. А местная власть – это как община наша. Все в ее распоряжении должно быть, кроме богатств рудных, да еще чего особо ценного. А ты, воевода, только налог с нее брать должен, да не все серебро и медь, что та соберет, а лишь меньшую от всего часть. Половину самое большее. Именно часть, а остальное этой властью должно тратиться на людишек своих.

– И на что же?

– Мосты да дороги должны на те монеты строиться, ремесла развиваться, а не к себе в карман главой местной власти класться через подрядчиков знакомых. От того община богаче будет, и тех же налогов больше получишь. И суд она вести может на основе своих законов и традиций, не дергать попусту тебя. А за такой властью пригляд с двух сторон будет. Со стороны общины и с твоей стороны. Только ставленник твой должен не вмешиваться в дела старосты, а проверять лишь, честно ли тот дела ведет. Много я еще могу сказать, и не все так хорошо сделать получится сразу, как я тут вам говорил, но… никто из нас пока не готов к такому разговору. Да и не факт, что надо все организовывать именно так, как я вам толкую. Давайте лучше о хорошем!

Иван таинственно улыбнулся и замолчал.

– И чего же ты доброго нам приготовил? – поглядел с сомнением на него Радимир.

– Да вот привыкнуть никак не могу, что поселение ваше вы весью величаете, а новое место называете новой весью. А отяки, так те вообще верхним, средним да нижним гуртом свои селения кличут. Как бы названия им придумать?

– О! То дело, – цокнул языком воевода. – Токмо на названиях мы не сошлись поначалу, да и весь была одна – от чего отличать ее? Надумал, поди, что?

– Ну… предложить хочу. А уж далее на сходе решайте.

Иван лучился довольством, будто предложение его было поважнее дел, им свершенных. А может, и так – все-таки названия эти, возможно, останутся с людьми навсегда, унося с собой в даль веков частицу его души.

– Эту весь Переяславкой назвать. Вроде по делу и старое место напоминает. А новую весь – Сосновкой. Уж больно сосновый бор там красивый, посмотришь вдаль – лес прозрачный, чистый от кустарника. Сердце замирает, когда солнечный луч тебе в глаз светит сквозь хвою, и небо такое синее-синее на фоне зеленых иголок… Ну, это… расчувствовался я, конечно.

– А с железным болотом что?

– Его предлагаю просто Болотным величать. Нечего для противников наших слово «железо» называть попусту. Пусть не знают до поры, какие дела у нас тут твориться будут. Как вам такой расклад?

– А что? Добрые названия, а для нашей веси оно и вовсе памятное, – огладил свою бороду Радимир. – Старое-то не прижилось. Неклюдовкой главная весь общины прозывалась. По Неклюду, ее основавшему.

– Вынесем до суда на сход, – согласился воевода. – А отяцкие для нас как назовешь?

– Да не дело без них-то, – засомневался Иван. – Будут от их общин люди на суде, спросим, да и наши отяки с Сосновки слово скажут, тем более что нижний гурт все одно за нами остался. Уж его как-то обзовем.

– А детишки твои как, Иван, ожили после тягот своих? – поинтересовался Радимир. – Остальных лекарь не пускает, вон гонит, со знахаркой отяцкой закрылся и таинства над сборами травяными творят. А мне дюже непонятное отвечает. С тобой же словом нет-нет да перемолвится.

– Тимка оклемается, это Вячеслав точно сказал… – Иван поморщился от нахлынувших воспоминаний. – Крови он много потерял, ребра поломаны, но молодость свое взяла, а заражения крови, ну… той же огневицы, нет. Спасла его Радка. Приходить в сознание начал понемногу. Травами его поят, навар мясной давать начали, дай Бог, поправится. А вот с девчушкой худо пока. Знахарка ее первым делом в баню отвела, хоть и вырывалась она, да смотрела ее там долго. Вячеслав ей все травы подносил да советы какие-то давал. Не было насилия над ней – то ли не смог Слепень на ушкуе ее взять, то ли оставил как сладкое на вечер: шли они с низовьев часа три-четыре всего. Однако избил крепко.

– Так купец сам кричал о том… – недоуменно воззрился на полусотника воевода.

– Слова то были, чтобы побольнее нас задеть. Вот и задел, себе на беду. В любом случае попытку сделал он. Сопротивлялась она крепко, видать: ноги расцарапаны все, а лицо вообще один синяк. Однако по женской части в порядке все. А вот насчет душевного здоровья сказать ничего пока не могу. На несложные вопросы начала отвечать, но в основном молчит, да в точку смотрит. Что уж там у них случилось, понять сложно, да только трое прибитых буртасов сами за себя говорят. Про Антипа слышали уже?

Воевода кивнул, но Радимир, пропустивший эти события, живо этим заинтересовался.

– Что с ним?

– Живым его охотники, что на лодье с Ишеем в низовья спускались, обнаружили, только качает его всего и рвет постоянно. По голове сильно ударили. Ну да ничего, живой – и то ладно. С дочкой сидит, точнее, лежит рядом с ней. А Любима да Николая лекарь наш почти сразу прогнал, дал только поглядеть разок, и все. Помочь не помогут, а дело свое застопорили… – Иван стукнул себя по лбу. – Забыл сказать, что Николай просил передать. Трофим Игнатьич, до конца июля… тьфу, серпеня не управимся мы со всем, как ты наказывал. Уж больно сложно все получается, никакое малое дело до конца нормально не закончишь, пока домницу не пустишь, а она от кирпича зависит да от колеса, что мехи качать будет. Кирпич тоже на колесе завязан – оно для плинфы глину мешает, а колесо ломалось уже раз без железных деталей. Николай же всему не учился, книги только читал. Бить его сильно не будешь, спрашивает?

– Да пусть его, – мрачно улыбнулся воевода. – Лишь бы когда закончил все свои измудрения. Тот срок другим людинам при других временах назначен был. Ныне изменилось все, да и мы сами. Число тех же придумок умножили. К вересеню бы что-то получилось, торговать в самый раз отправиться бы.

– Кстати, Тимка, шельмец, знаете что нашел? Николай говорил, что не известняк в его мешке оказался, а доломит. По мне, так разницы нет, тем более Степаныч говорил, что похожи они и иной раз не разберешься на ощупь, что за камень. А вот для того, чтобы печь выложить изнутри, в роли огнеупорного кирпича доломит в самый раз будет. Только обжечь его надо вроде… Кстати, людишек бы ему для помощи, в первую очередь чтобы плинфу делать.

Иван вопросительно посмотрел на Трофима.

– Да откель я возьму их? – пожал плечами тот. – Плотники частью на болоте Николаю помогают, частью на постройке веси новой, Сосновки, как ты ее обозвал. Лес заготавливают да заодно место под огороды расчищают. Бабы ихние копают да корчуют, а людины да дружинные твои срубы ставят. Все при деле. У нас… в Переяславке, тоже пора горячая. Сенокос да жатва на носу. Нет никого. Через месяц, мнится мне, с Сосновки люди освободятся частью.

– Поздно это. А пацанва отяцкая? Вот бы в помощь направить Вовке с ребятами, заодно и обучение он бы вести мог. А захотят – так всем скопом и воинское дело изучать там можно было бы, – закончил свою мысль полусотник.

– Отроков для молодшей дружины готовить? – вскинул брови воевода. – Да грамотных? То мысль, озвучим сие на сходе. А платой за обучение и руки свои приложат на дела болотные. Свару я поставлю над ними, а тобой самолично займусь. Как тебе такой расклад?

– Да зашибись расклад-то, э… добрый расклад, говорю. Ребятишек отяцких, что в нужный возраст вошли, под семь-восемь десятков будет. Все бреши закроем. Только отпустят ли их?

– Посулим от доли людина в прибытках, – вмешался Радимир, – так еще и пригонят отцы их. А за учение грамоте да счету те, кто поумнее будет, зубами зацепятся. Токмо речи нашей им выучиться надобно будет, да то, мнится мне, решаемо. Пычеевский младший разумеет по-нашему, он и толмачить будет сперва, и своих в узде держать. Сам-то не дитё уже, броню вздевал, однако совсем из юного возраста не вышел. Как новик у нас писался бы. Они со Сварой и руководить теми щенками будут.

– Это почему ты их щенками кличешь? – поинтересовался у Радимира Иван.

– Да не пошто, а за дело, – опередил того воевода. – Как соберутся отроки в одну свору, так зубки и начнут показывать. Как же без того? Иначе мужей из них не воспитаешь. Вон наши переяславские, пока под присмотром родичей были да болезные лежали, так смирные были, а как Вовка ваш впряг их в одну упряжь с окончанием мора, так перегрызлись все. И за внимание его, и за работу полегше. Тот ведь, окромя плинфы своей, вокруг не видит ништо.

– И чем дело кончилось? – поинтересовался Иван.

– Чем дело могло кончиться? Верховодство Андрейка там взял, сынишка дружинного моего. Это в отсутствии Мстиши, вестимо: тот всех под собой держал. Порядок ныне при изготовке плинфы. Разбитые носы да губы не в счет. А вот отяцкие придут – и сызнова начнется все. Потому и пригляд за щенками нужен. Обскажи лучше, Иван, чему учить сбираешься ты их?

– Ну, мечному да лучному бою Свара будет. Плашек дубовых для мечей только наготовить надо, а луки охотничьи у родителей поспрошают – может, найдут те для детей своих что полегче. Я про полководцев древности рассказывать буду да про то, как они свои битвы вели, скрытности да разведке обучать, бою рукопашному. Вовка – грамоте да счету учение вести будет, как прежде. А у кого сметка мастеровая проявится, тем Николай про механику да рудное дело расскажет, а Вовка к делу поставит. Вячеслав тоже себе помощников наберет, если желающие будут, а остальных научит, как первую помощь раненым оказывать… Я тут подумал, школа выходит у нас настоящая, место под нее присматривать надобно. Может, на болоте и стоит ставить? Руки рабочие рядом завсегда будут, и к Сосновке путь перекроет, чужой не проскочит.