Андрей Алексеевич Булычев
История одной политической кампании XVII в.

Полная версия

Светлой памяти моего учителя профессора Александра Лазаревича Станиславского

Введение

Выдающаяся роль украинской и белорусской книжности XVI–XVII столетии в процессе «европеизации» отечественной духовной жизни и в насаждении на российской почве ростков секуляризированной западноевропейской культуры общеизвестна.^[1] Во второй половине 1620-х гг. московские светские и церковные власти развернули хорошо организованную кампанию по законодательному запрету свободного распространения в России «литовских» печатных и рукописных книг, в результате которой русское образованное население почти на целое пятилетие лишилось легального доступа к памятникам кириллической письменности Речи Посполитой.

По сию пору в историографии господствует мнение о прямом влиянии на царя и патриарха, неожиданно превратившихся в беспощадных гонителей православной польско-литовской книжности, неблагоприятных отзывов местных начетчиков, освидетельствовавших богословские писания двух украинских теологов, – Лаврентия Зизания Тустановского и Кирилла Транквиллиона Ставровецкого, соответственно в январе и в начале ноября 1627 г. Свои выводы большинство исследователей основывали на анализе содержания совместных указов Михаила Федоровича и Филарета последних месяцев 1627 – февраля 1628 года. Первый был посвящен конфискации и сожжению сочинений Кирилла Транквиллиона с последующим запрещением торговать на территории страны любыми «литовскими» печатными изданиями и «письменными» кодексами, ввозимыми из-за рубежа. Историки датируют его обычно 1 декабря 1627 г. Второй, выпущенный в начале 1628 г., подробно описывал, по мнению ученых, процедуру изъятия произведений украинско-белорусской книжности не только из частных собраний городских и сельских жителей, но и из всех библиотек церквей и монастырей Московского государства.^[2] При этом лишь немногие исследователи обратили внимание на существование еще более раннего, октябрьского, царского указа 1627 г. о воспрещении россиянам покупать «литовские» книги у иноземных «торговых людей».^[3]

Новый свет на историю законодательного преследования властями Московии единоверной письменности Речи Посполитой во второй половине 20 – X гг. XVII в. проливают делопроизводственные материалы средневековых архивов Оружейной палаты, Посольского, Разрядного и Сибирского приказов, изучению которых и посвящена настоящая книга.

Появление этого исследования не было бы возможно без благожелательного участия коллег «по цеху», сделавших немало ценных замечаний во время обсуждения отдельных его разделов на заседании семинара «Социально-политическая и культурная история России XII–XVIII веков» (РГАДА), а также в многочисленных личных беседах. Поэтому автор считает своей приятной обязанностью выразить искреннюю благодарность за помощь и поддержку А. А. Турилову, Б. Н. Флоре, В. Г. Ченцовой, Ю. М. Эскину, Б. Л. Фонкичу, В.В.Калугину, А.В.Лаврентьеву, С.Н.Кистереву, Л.А.Тимошиной, А.В.Антонову, А. В.Малову, О. А. Курбатову, протодиакону А. Агейкину (РПЦ). Отдельная благодарность моей жене А. К. Булычевой, на чью долю выпало быть первым нелицеприятным читателем данной работы.

1. Законодательные акты конца 20-х – начала 30-x гг. XVII в
О запрещении свободного распространения украинских и белорусских книг в России

В конце XVI – первой четверти XVII столетий «литовские» печатные издания и рукописные кодексы совершенно беспрепятственно распространялись на территории Московского государства.^[4] Ситуация радикально изменилась осенью 1626 г., когда царский указ в Путивль воеводам стольнику Б. М. Нагово (Нагому) и П. Н. Бунакову фактически ввел практику принудительной высылки за пределы страны книготорговцев из Речи Посполитой после досмотра их книжного «скарба» в российской столице. Формальным поводом для его принятия послужил прецедент, созданный во второй половине августа – сентябре теми же путивльскими администраторами, которые сначала задержали, а затем препроводили в Москву киевлян Матюшку Григорьева и Сеньку Селиванова вместе со всеми обнаруженными у них книгами.^[5] Среди отобранных у «торговых людей» изданий имелись экземпляры Анфологиона (1619 г.), «Слова на латинов» Максима Грека (около 1620 г.), «Бесед на 14 посланий святаго апостола Павла» (1623 г.) и «Бесед на „Деяния святых апостол"» (1624 г.) Иоанна Златоуста, Акафистов (1625 г.), отпечатанные в типографии Киево-Печерской лавры. В их число входило и «Учительное Евангелие», изданное, вероятно, в Рохманове в 1619 г.^[6]

Судя по перечню книг, изъятых у М. Григорьева и С. Селиванова, это была рядовая для тех лет торговая партия украинских изданий, часть из которых ранее не только подносилась киевским первоиерархом царю Михаилу и патриарху Филарету в подарок, но и охотно теми принималась без каких-либо явных «прещений».^[7] Тем не менее осенью 1626 г. все эти книги вызвали недоверие у столичных цензоров, отчего продавцам поневоле пришлось вернуться к себе на родину в Речь Посполитую со всем привезенным товаром, без барыша.

Осенний указ 1626 г. упоминался во вступлении к более поздней грамоте из Государева Разряда в Вязьму воеводам, стольнику князю В. П. Ахамашукову-Черкасскому и Д. А. Замыцкому, и дьяку М. Сомову, составленной, по-видимому, между сентябрем – началом октября 1627 г. (документ № 1).^[8] Такую датировку указной грамоты, от текста которой сохранилась лишь преамбула, можно аргументировать следующими соображениями. Во-первых, описание коллизии, сопровождавшей появление правительственного постановления осени 1626 г., снабжено пояснением: «в прошлом во 135-м году», что убедительно свидетельствует о времени составления самого документа после означенного года. А во-вторых, во введении к аналогичному приказному акту с изложением октябрьского царского указа 1627 г. сделана прямая ссылка на предшествующее распоряжение московского монарха, очевидно, близко совпадавшее с ним по содержанию: «И те книги из Киева и из иных из литовских городов мимо твой государев указ торговые люди привозят в Путивль и в ыные городы и продают для смуты всяким людем».^[9] Иными словами, выпущенный в конце августа – сентябре 1626 г. первый законодательный памятник с его относительно мягкими условиями депортации иноземных книготорговцев создал столь необходимый для начала полномасштабной кампании юридический прецедент. Изданный почти год спустя, в сентябре 1627 г., второй подобный акт, преамбулу которого сохранила грамота, отправленная из Разрядного приказа вяземским воеводам, представлял собой, скорее всего, документ более «общего» характера, запрещавший ввозить на территорию Московии какие бы то ни было украинско-белорусские издания и рукописи для сбыта их на внутреннем книжном рынке. Похоже, что именно его имели в виду авторы октябрьского постановления правительства, упоминая предшествующий «государев указ» о запрещении воеводам приграничных городов пропускать через рубежи Русского государства негоциантов с «литовскими» печатными изданиями и «письменными» кодексами.

Практика принудительной высылки иностранцев, привозивших на продажу в Россию украинские или белорусские книги, получила свое дальнейшее развитие в новом законодательном акте, выпущенном от имени московского самодержца, вероятно, в октябре того же 1627 г. По нему провинциальным администраторам вменялось в обязанность следить за строгим соблюдением вводимого для населения запрета покупать «заповедные» издания и кодексы у купцов из Литвы не только внутри страны, но и за ее рубежами. Понятно, что это постановление касалось главным образом русских «торговых людей», нередко доставлявших из-за границы партии книг «литовской печати», вполне сопоставимые по своим объемам с поставками их украинских и белорусских коллег. О том, как оно претворялось в жизнь, поведал один из пострадавших отечественных книготорговцев, посадский человек Кирилка Савостьянов: путивльские воеводы заставили его вывезти обратно в Речь Посполитую все приобретенные там издания, предложив организовать их продажу уже за пределами России.^[10] Тех же иноземных негоциантов, кто осмелился бы нарушить царский указ прямо в его владениях, ожидала немедленная депортация со всем товаром назад в Польско-Литовскую державу.

Во вступительной части октябрьского указа жесткие ограничения торговли произведениями единоверной украинской и белорусской книжности мотивировались известием о переходе в унию талантливого полемиста и богослова Кирилла Ставровецкого, который после своего отпадения от православия «в Учительные Евангилья и в ыные книги литовские печати… многие латынские ереси вводит тайно».^[11] Откровенно преувеличенные обвинения в его адрес появились в грамотах с текстом указа, очевидно, под воздействием резко отрицательного отзыва переяславского никитского игумена Афанасия Китайчича о личности автора и содержании рохмановского Учительного Евангелия, сделанного в специальном челобитье царю и патриарху в начале октября 1627 г.^[12] Любопытно, что Афанасий, критикуя сочинение Транквиллиона, ссылался, в частности, на факт его осуждения священноначалием Киевской митрополии на Соборе 1625 г. Для выходца из Речи Посполитой, к коим принадлежал никитский настоятель, подобная апелляция была вполне естественной, однако вряд ли можно согласиться с широко распространенным в отечественной историографии мнением об авторитетности этого соборного постановления для справщиков Печатного двора в Москве.^[13] В деяниях архиерейского собора, созванного в одной из епархий Константинопольского патриархата, сборник проповедей Кирилла Ставровецкого объявлялся неправославным произведением, которое «никому от… благочестивых христиан ни в церквах, ни в домех не держати, не чести, ни покупати». Несмотря на всю прагматическую выгодность такой негативной оценки рохмановского Учительного Евангелия для патриарха Филарета Никитича или работников государственной типографии, оно не имело ни канонической, ни юридической силы не только для духовенства и мирян автокефальной Русской церкви, но и для епископата и паствы других епархий Цареградской патриархии. Иными словами, московские цензоры произведения Транквиллиона, безусловно, должны были оценить удобство вердикта Киевского архиерейского собора 1625 г., существенно упрощавшего поставленную перед ними задачу, однако они явно не воспринимали его решения для себя обязательными и, тем более, авторитетными.

Для иностранных «торговых людей» этот указ предусматривал совершенно другое, абсолютно деидеологизированное, объяснение вводимых санкций: воеводы порубежных городов обязаны были убеждать приезжих купцов, что в «Московском государстве всяких книг много московские печати» и именно поэтому предлагаемый ими товар в России ненадобен.^[14]

Обоснования учреждаемых октябрьским законодательным актом запретительных мер в обоих случаях не выдерживают сколько-нибудь беспристрастной научной критики. Так, религиозная измена заурядного иеромонаха, чье реальное влияние на дела киевской кафедры оставалось ничтожным вплоть до момента его присоединения к унии,^[15] вряд ли могла явиться действительной причиной введения столь строгих ограничений в торговле с соседней страной. Похоже, что и духовные и светские власти в Москве, отлично осведомленные обо всех по-настоящему авторитетных лидерах православной церкви в Литве, явно лукавили, наделяя Транквиллиона способностью «портить» издания целой митрополии, которая к тому же стала для него, униатского архимандрита, отныне совсем чужой. Наконец, не менее фантастической выглядела правительственная декларация о полном обеспечении внутреннего книжного рынка продукцией единственной в ту пору русской типографии – столичного Печатного двора.^[16]

Положения царского указа октября 1627 г. известны ныне только по его пересказам в отписках провинциальных воевод о получении на местах грамот из Разряда. Подробное изложение нормативной части этого памятника встречается в одной из самых ранних воеводских отписок об исполнении его предписаний, отправленной в Разрядный приказ из Великих Лук стольником В. А. Третьяковым-Головиным с местным сыном боярским С. Костюриным, которую тот и доставил в Москву 27 ноября 1627 г. (документ № 2).^[17] Текст преамбулы октябрьской указной грамоты, опущенный при составлении ответного документа в Великолуцкой приказной избе, читается в позднейшей отписке торопецкого воеводы стольника князя В. Г. Ромодановского и подьячего Д. Алексеева от 9 февраля 1628 г.^[18]

Монарший указ октября 1627 г. предоставил в распоряжение правительства весьма эффективный правовой механизм полного прекращения легальных поставок на территорию Российской державы «литовских» книг из Речи Посполитой. В середине ноября августейшие соправители – Михаил Федорович и Филарет Никитич – приступили к созданию аналогичного законодательного инструмента для окончательного пресечения свободного распространения украинско-белорусских печатных изданий и «письменных» кодексов внутри страны. Причем проблема состояла не только в ликвидации торговли в Московии «заповедными» книгами, ввезенными на ее территорию до выхода осенних запретительных актов 1627 г., но и в подготовке массовой конфискации таких изданий и рукописей у населения и духовных корпораций. Наиболее подходящей юридической формой для проведения этой беспрецедентной акции стал совместный указ московских самодержца и первосвятителя,^[19] учитывавший нюансы средневекового права с его довольно широким судебным иммунитетом и, главное, имущественной независимостью Церкви от «градских» властей.^[20]

Первый по времени такой законодательный акт предписывал провести повсеместное изъятие и вслед за тем принародное сожжение сочинений Кирилла Ставровецкого с запрещением подданным впредь торговать «литовскими» книгами на всем пространстве обширного Русского царства. Нарушителей, утаивших издания «Кирилова слогу», а также замеченных в продаже или покупке украинско-белорусских книг, ожидало суровое «великое градцкое наказание» – бичевание кнутом и церковное проклятие. Отписки о получении на местах указных грамот с подробным описанием своих действий по их исполнению воеводы обязаны были направлять на Патриарший Двор (на самом деле – в Патриарший Разряд) боярину князю А. В. Хилкову и дьякам Ф. Рагозину и Г. Леонтьеву.^[21] Туда же следовало отсылать и специальные именные росписи лиц, хранивших по домам произведения Транквиллиона.

Содержание первого совместного указа царя и первосвятителя знакомо большинству исследователей по его пересказу в грамоте из Приказа Казанского дворца верхотурскому воеводе князю С. Н. Гагарину и подьячему П. Максимову от 1 декабря 1627 г.^[22] Единственная на сегодня публикация этого интересного документа, выполненная еще в 1820-х гг., к сожалению, изобилует погрешностями при передаче текста.^[23] Более того, ошибочно приняв рядовой приказной акт за какую-то особую «окружную грамоту», археографы первой четверти XIX в. невольно способствовали неоднократным попыткам представить в позднейшей историографии его датировку в качестве даты судоговорения указа в Думе.^[24]

Уточнить время, когда было принято данное постановление царя Михаила Федоровича и патриарха Филарета, определившее дальнейшую судьбу «литовской» православной книжности в России, позволяет находка в архиве Оружейной палаты комплекса делопроизводственных материалов Владимирской и Галицкой четвертей. Благодаря обнаруженным документам можно проследить изменения текстовой формы указа едва ли не с момента его записи со слов «великих государей» в Боярской думе и до дня отправки из территориальных приказов грамот по городам с лаконически точным изложением составленного в Разряде исходного текста.^[25]

Наиболее раннюю редакцию этого законодательного акта, явно восходившую к первоначальной записи судоговорения, отразила подлинная память^[26] из Разрядного приказа дьяку Г. П. Золотареву во Владимирскую и Галицкую четверти о посылке в подведомственные города указных грамот с его пересказом. «Приписана» она была вторым дьяком Государева Разряда М. Ф. Даниловым 25 ноября 1627 г. (документ № 3).^[27] Судя по датировке приказного документа, непосредственное принятие самого указа могло состояться в Думе не позднее второй декады ноября.^[28]

Предписание разрядной памяти Г. П. Золотарев выполнил в конце ноября – декабре 1627 г., когда в подначальных ему учреждениях завершилась работа над указными грамотами во Владимир и Коломну, тексты которых послужили образцом для аналогичных им актов, разосланных в провинцию. В них под пером столичных бюрократов исходная запись указа «великих государей», сделанная в Разряде, обрела законченную форму приказного документа, уже вполне пригодного для распространения по российским городам.

Черновой отпуск указной грамоты во Владимир воеводе К. Н. Волкову и подьячему С. Дохтурову «писан на Москве» в одноименном четвертном приказе 30 ноября 1627 г. (документ № 4).^[29] В делопроизводственной приписке к основному тексту памятника сообщалось, что подобные акты были отправлены из Владимирской чети еще в двенадцать других городов: «во Тверь, в Торжок, на Тулу, в Переславль, в Зараской, в Торусу, в Путивль, в Рылеск, Воротынеск, в Колугу, на Волуйки, в Боровеск». Позднее запись о посылке документа в Тарусу по неясной причине оказалась вычеркнута из этой приписки.

Второй черновой отпуск подобной грамоты, адресованной властям Коломны, приказные дельцы Галицкой четверти составили в декабре 1627 г.^[30] В отличие от предыдущей рукописи, текст настоящего акта сохранился не полностью: в его начале утрачен примерно один столбцовый лист. Как следует из поздней делопроизводственной приписки к документу, сходные по содержанию указные грамоты направлялись из Галицкой чети, помимо Коломны, «во Брянеск, в Карачев, во Мценеск, в Белев».^[31]

Воеводские отписки о выполнении на местах распоряжений ноябрьского указа ясно доказывают существование двух, отличных друг от друга, видов приказных актов, отсылавшихся из столичных приказов по городам в последней декаде ноября – декабре того же года.

В первом случае такой документ извещал местных администраторов о только что принятом совместном постановлении московских самодержца и патриарха середины ноября месяца. Кроме обнаруженных ныне указных грамот Владимирской и Галицкой четвертных приказов, аналогичный юридический акт был направлен 30 ноября 1627 г. из Казанского Дворца в Тобольск воеводам князю А. А. Хованскому и И. В. Щепину-Волынскому, дьякам И.Федорову и С. Угоцкому.^[32] Грамоты этого типа рассылались центральными ведомствами Российской державы в течение еще довольно продолжительного времени: одну из них великолуцкии воевода В. А. Третьяков-Головин получил из Государева Разряда лишь 25 декабря того же года.^[33]