Андрей Алексеевич Авраменко
Шестая симфония
«Соловей мой, соловей…»
Это ведь мамина песня. Это твои самые драгоценные воспоминания о ней. Как красиво она пела…
С Милюковой – со своей женой – ты связался, потому что у нее был мамин запах. Ты даже не заметил этого, но у нее были те же самые духи: с ароматом пармской фиалки. Запах мамашиных платьев. Сперва, ты пришел к Антонине домой, чтобы отказать ей, но потом этот запах что-то перевернул внутри тебя. Подарил ложную надежду…
С фон Мекк ты познакомился, когда ей было столько же лет, сколько было маме, когда она умерла. Умная, интеллигентная, рачительная мать большого семейства – Надежда Филаретовна заменила тебе маму. Ее образ стоял перед тобой все эти годы во время вашей переписки. Поэтому ты никогда не хотел с ней встречаться. Ты не хотел разрушить, опошлить этот чистый и светлый образ матери, которой тебе так не хватало. Ты с благоговением принимал ее любовь, ее заботу, ее помощь. Но, спустя много лет флер прошел: то ли она перестала походить на маму, то ли ты устал себя обманывать. Ваша переписка с фон Мекк стала тебя тяготить, но как честный человек, в благодарность за ее финансовую помощь ты продолжал отвечать на ее письма. И когда она сама оборвала переписку, ты лишь вздохнул с облегчением. Ее фамилию на Четвертой симфонии ты не написал, потому что она посвящалась маме. Все самое значительное и великолепное, что ты создал в жизни – все связано с мамой, с детством. «Щелкунчик» – это же ваше семейное Рождество. Твой самый любимый праздник – когда обиралась огромная семья, вы все танцевали, пели, веселились, устраивали концерты, запускали фейерверки. Все были счастливы. «Щелкунчик» – это торжество твоего детства. «Евгений Онегин» – откуда ты взял этот сюжет?
ЧАЙКОВСКИЙ. Его… Его мне подсказала Лизонька Лавровская. Мы с ней сидели…
СМЕРТЬ (перебивая). Да-да-да. Так ты и написал в одном из писем Танееву, сделав это непреложным фактом для своих будущих биографов. Да. Но только, ты нигде не написал, что еще сотни людей, родных и близких, ежедневно наперебой советовали тебе взять тот или иной сюжет. И из всего этого многообразия вариантов ты зацепился лишь за «Онегина». Почему? Откуда тебе известны строки:
«Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой.»
ЧАЙКОВСКИЙ. Когда-то в училище мы зубрили наизусть «Онегина»…
СМЕРТЬ (перебивая). Да нет же! Ты слышал эти стихи от матери. Это у нее в училище словесность преподавал Петр Плетнев, лучший друг и издатель Пушкина, которому тот посвятил «Онегина». Мать с другими ученицами так любили Плетнева, что расставаясь, на выпускном, все кинулись обнимать друг друга и разревелись в три ручья: и они, и он. И еще долгие годы потом твоя мать с любовью вспоминала своего учителя и по памяти читала тебе отрывки из «Онегина». А «Лебединое озеро»? Это же детский балет «Озеро лебедей», который ты написал для племянниц на сюжет их любимой сказки. Ты столько времени проводил в гостях у сестры в Каменке, играя с ее детьми – почему?
ЧАЙКОВСКИЙ. Когда умерла мама, наша большая семья распалась… и воссоединилась она только благодаря сестре Саничке. Она тогда вышла замуж за Льва Васильевича Давыдова, и после свадьбы они поселились в его имении в Каменке. Я так их любил. Все их любили. Они были такой прекрасной парой, с замечательными детьми. И я, и братья, и даже отец стали постоянно к ним приезжать. Ее дом, ее семья были для меня укромным уголком, таким милым напоминанием о детстве, где царят уют и покой, где о тебе всегда позаботятся, проявят душевное участие.
СМЕРТЬ. Да… а ведь все дело в том, что с возрастом сестра Сашенька стала внешне очень похожа на маму. Ты так боготворил сестру, ты так идеализировал ее брак, что даже не заметил, как она начала обкалывать себя морфием.
ЧАЙКОВСКИЙ. Она… У нее были страшные боли из-за камней в почках!
СМЕРТЬ. Да-да… Нестерпимые… Так ты себя успокаивал. Ты выбрал «ничего не замечать»: решил не вмешиваться в их семейную идиллию, лишь бы ничего в ней не нарушить, лишь бы у тебя по-прежнему оставалось место, где бы ты мог прятаться от своих проблем. Но потом игнорировать это стало уже нельзя – страсть к морфину переняли дети: твои любимые племянницы и племянник. Ты старался их спасти, возил тайно в Европу на лечение, но увы… Все их нутро, их души уже были отравлены этим ядом. Дом в Каменке перестал быть для тебя уютным гнездышком. Обезображенные наркотиком черты лица сестры перестали напоминать мамины. Снова горе. Снова одиночество, тоска… Ты искал утешение в последнем, что у тебя осталось – в музыке! Ты решил рассказать в своей новой симфонии обо всей своей жизни: об утерянном детском счастье, о страхах, о боли… и о надеже. Это должна была быть симфония ми-бемоль мажор, с жизнеутверждающим аллегро в конце. Ты озаглавил ее симфония «Жизнь». Но потом от передозировки морфия, прямо во время бала умерла племянница Таня. Ей было всего 25 лет. Затем умерла племянница Вера. И, наконец, сестра Саша. Все надежды на светлое будущее рухнули. Нет никакой «Жизни», впереди только смерть: симфония си минор…
ЧАЙКОВСКИЙ. В тот субботний вечер, в Петербурге, в Большом зале Дворянского собрания, в первом отделении концерта оркестр впервые исполнил Шестую симфонию. Я стоял за дирижерским пультом… и когда после финального тягучего адажио четвертой части, я повернулся к зрителям… Я увидел… Нет, не презрение… и не восторг. Я увидел на их лицах… недоумение. Зал взорвался овациями. Все меня горячо поздравляли, хвалили. Но я видел, что они ни-че-го не поняли. Они не поняли, что симфония – это моя жизнь. Они не видели меня в этой музыке. Я чувствовал, будто рядом со мной стоит приемный негритенок, а я изо всех сил пытаюсь убедить остальных, что это мой родной сын. Они видели во мне полубога. «Величайший русский композитор», «Член Парижской академии искусств», концерты в Европе и Америке, личное покровительство Государя-императора… Что этот человек может знать о страдании? Какое право он имеет писать такую музыку: полную горя, тоски, бессилия… Они не видели, что весь нотный стан залит моей кровью… Лучше этой симфонии, я никогда не писал, и я горжусь ей более чем каким-либо другим своим сочинением. Я лишь хотел, чтобы они поняли, чтобы услышали…
Пауза.
СМЕРТЬ. Ты спрашивал про будущее? Твой любимый философ Барух – или, как ты его знаешь, Бенедикт Спиноза – не оставил после себя детей. И я не знаю, как долго бы существовал его род, но его творчество точно пережило бы всех его правнуков. В этом вы с ним похожи…
Музыка заменила тебе все. В детстве ты был счастлив. Ты был любим. Но потом это страшное одиночество. Смерть ребенка от скарлатины. Смерть мамы – самого дорого человека. Ты всегда хотел быть, как все. Ты хотел семью, детей. Но ни одна женщина не могла сравниться в твоих глазах с мамой. Детей ты боялся, потому что перед тобой все время стоял образ маленького Коли Вакара, мертвого по твоей вине. Но сказано: «Плодитесь и размножайтесь»… И твоими детьми стали твои симфонии… А последняя, Шестая, стала твоим любимым – младшим ребенком. Ты знаешь, Петя, почему родители, обычно, больше любят своих младших детей? Потому что родительская любовь – это как некоторый ресурс, как будто жидкость в родительском теле. Сперва они ее берегут – не изливают на своих чад в полной мере. Не зная, сколько еще детей впереди, родители боятся, что ее на всех не хватит. А когда рождается последний ребенок, то беречь становится уже незачем. На это счастливое дитя изливается вся материнская любовь, вся без остатка. Все, что старшие дети когда-то недополучили, все достается последнему… Твоя Шестая симфония рождалась в таких муках. Через такую боль и страдание провела твоя душа эту музыку. Но люди ее не приняли. Люди отвергли твое великолепное, твое любимое дитя. Они не прочувствовали той смертельной тоски, которой проникнута вся симфония. И тогда, Петя, ты как жертвенная мать орлица бросился на защиту своего чада. Твоей Шестой «Патетической» симфонии не хватало патетики. И ты ей ее дал. Твоя смерть, укрыв траурным саваном твое последнее произведение, сделало его твоим величайшим произведением. Твоим Реквиемом.
