Анджей Сапковский
Божьи воины
– Интересно знать что?
– Гарантию. Когда Божьи воины придут в Силезию, а это случится вот-вот, когда начнут жечь здесь все до голой земли, ни с вашей конюшней, ни с вашим замком, ни с имуществом ваших подданных не случится ничего плохого. Мы в принципе не сжигаем имущества дружественных нам людей. А тем более союзников.
Долго стояла тишина. Было так тихо, что можно было слышать, как чешутся борзые, укрывающие в шерсти блох.
– Все вон! – неожиданно рявкнул своей свите рыцарь. – Прочь! Вон! Все! Да побыстрее!
– Касательно союза и дружбы, – проговорил, когда они остались одни, Герман Цеттриц-младший, хозяин Шварцвальдау. – Касательно будущего сотрудничества… Будущей общей борьбы и братства по оружию… И дележа добычи, естественно… Можно ли, брат чех, поговорить поподробнее?
Сразу за воротами они дали коням шпоры, пошли галопом. Небо на западе темнело, даже чернело. Вихрь выл и свистел в кронах пихт, срывал сухие листья с дубов и грабов.
– Пан Влк.
– Что?
– Благодарю. Благодарю за освобождение!
Сталеглазый священник повернулся в седле.
– Ты мне нужен, Тибальд Раабе. Мне нужна информация.
– Понимаю.
– Сомневаюсь. Да, Раабе, еще одно.
– Слушаю, пан Влк.
– Никогда больше не смей произносить вслух мое имя.
Деревушка должна была лежать как раз на пути отрядов Баштина из Поростле, которые после прошлогоднего нападения на кшешовский монастырь грабили районы между Ландешутом и Валбжихом. Деревня чем-то, видимо, насолила гуситам, потому что от нее осталась черная выгоревшая земля, из которой только кое-где что-то торчало. Мало что осталось также от местной церквушки – ну, ровно столько, чтобы можно было понять, что это была церквушка. Единственное, что уцелело, был придорожный крест да лежащее за пепелищем храмика кладбище, спрятавшееся в ольховнике.
Дул ветер, прочесывал покрытые лесом склоны гор, затягивал небо черно-синим покрывалом туч.
Сталеглазый священник придержал коня, повернулся, подождал, пока подъедет Тибальд Раабе.
– Слезай, – сказал он тихо. – Я сказал, ты должен дать мне некоторые сведения. Здесь и сейчас.
– Здесь? На этом зловещем урочище? Точно рядом с кладбищем? В полутьме? Под голым небом, с которого того и гляди ливанет? Нельзя поговорить в корчме, за кружкой пива?
– Я уже достаточно из-за тебя раскрылся. Не хочу, чтобы меня видели рядом с тобой. И как-то связывали. Поэтому…
Он замолчал, видя, как глаза голиарда расширяются от страха.
То, что они увидели прежде всего, была туча черных птиц, взлетевших с зарослей вокруг кладбища. Потом увидели пляшущих.
Один за другим, шеренгой, держась за руки, из-за забора кладбища выходили скелеты, отплясывали в диких и гротескных подскоках. Некоторые были голыми, некоторые неполные, некоторые приукрашены рваными истлевшими саванами, они плясали, раскачиваясь и подпрыгивая, высоко выбрасывая костлявые ступни, голени и берцовые кости, ритмично щелкая при этом щербатыми челюстями. Выл ветер, завывал как проклятый, свистел между ребрами и тазовыми костями, играл на черепах, как на окаринах.
– Totentans[106]… – вздохнул Тибальд Раабе. – Dance macabre[107]…
Хоровод скелетов трижды обошел кладбище, потом, продолжая держаться за руки, скелеты направились в лес, растущий на склоне, по-прежнему пляшущим шагом, подскакивая и отплясывая. Они шли, подпрыгивая и постукивая, в пыли листьев и заварухе поднятого с пожарища пепла. Тучи черных птиц сопровождали их все время. Даже тогда, когда призрачные танцоры скрылись в зарослях, бушующие над верхушками деревьев птицы отмечали путь их движения.
– Знак… – пробормотал голиард, – примета! Навалится зараза… Либо война…
– Или и то, и другое, – пожал плечами сталеглазый. – Выходит, хилиасты были правы. У этого мира нет шансов дождаться конца второго тысячелетия, гибель, судя по всем видимым знакам, захватит его гораздо раньше. Скоро, сказал бы я даже. По коням, Тибальд. Я раздумал. Давай все-таки поищем какую-нибудь корчму. Где-нибудь подальше отсюда.
– Э‐э‐эх, пан, – сказал Тибальд Раабе. Рот у него был забит горохом и капустой. – А где мне взять такую информацию? Да о том, что я знаю, я рассказать вам могу в подробностях. О Петерлине из Белявы. О его брате Рейневане и о романе Рейневана с Аделью Стерчевой, о том, что из этого получилось. О том, что произошло в раубритерском селе Кромолине и на турнире в Зембицах. О том, как Рейневан… Кстати, как там у Рейневана? Здоров? Как чувствует себя? Он? Самсон? Шарлей?
– Не уклоняйся от темы. Но коли уж мы об этом заговорили, кто он такой, этот Шарлей?
– Не знаете? Это, вероятно, монах или порочный священник, сбежавший вроде бы из монастырской тюрьмы. Говорят также, конкретно-то говорил мне об этом некий Тассило де Тресков, что Шарлей участвовал во вроцлавском бунте 1418 года. Знаете, восемнадцатого июля, когда взбунтовавшиеся резники и сапожники убили бургомистра Фрейбергера и шестерых присяжных. Тридцать бунтарских голов тогда пали под палаческим топором на вроцлавском рынке, а тридцать осудили на изгнание. А раз Шарлей до сих пор голову на плечах носит, значит, должен был быть среди этих тридцати. Я думаю…
– Достаточно, – прервал сталеглазый. – Давай дальше. То, о чем я просил. О нападении на сборщика налогов и на сопровождавший его конвой. Конвой, в котором был Рейневан. И ты, Тибальд.
– Верно, верно. – Голиард зачерпнул ложку гороха. – Что знаю, то знаю. И расскажу, почему бы нет. Но обо всех других вещах…
– О Черных всадниках, кричавших «Adsumus» и, кажется, пользовавшихся арабским веществом, называемым гашш’иш.
– Именно. Я не видел и не знаю об этом вообще ничего. Где б я мог получить такие сведения? Откуда их взять?
– Попытайся, – голос сталеглазого опасно изменился, – поискать в той тарелке, которая стоит у тебя перед носом. Между горохом и шкварками. Найдешь – твоя польза. Сэкономишь время и усилия.
– Понимаю.
– Это очень хорошо. Все сведения, Тибальд. Все, что можно. Факты, слухи, то, о чем болтают по корчмам, на базарах, ярмарках, в монастырях, казармах и замтузах. О чем плетут попы в проповедях, верующие на процессах, советники по ратушам, а бабы у колодцев. Ясно?
– Как солнце.
– Сегодня канун святой Ядвиги, четырнадцатое октября, вторник. Через пять дней, в воскресенье, мы встретимся в Свиднице. После мессы, перед церковью Станислава и Вацлава. Увидишь меня – не подходи. Я отойду, а ты иди следом. Понял?
– Да, пан Влк… Кх-кх… Простите.
– На этот раз еще прощаю. В следующий – убью.
…Tempora cum causis Latium digesta per annum lapsaque sub terras ortaque signa canam…
Ученики коллегиатской школы Святого Креста в Ополе получили на сегодня в качестве задания «Fasti»[108] Овидия. От Млыновки доносились крики рыбаков и визги ругающихся прачек. Вендель Домараск, magister scholarum, убрал в тайник донесения агентов. Содержание большинства рапортов беспокоило.
Что-то надвигалось.
«Тип со стальными глазами, – подумал Вендель Домараск, – ох будут из-за него неприятности. Я понял это сразу, как только его увидел. Ясно, зачем его прислали. Это убийца. Террорист, тайный убийца. Присланный для того, чтобы кого-то прикончить. А после этого всегда начинаются облавы, развязывается дикий террор. И нельзя спокойно работать. Шпионство требует покоя, не терпит насилия и суматохи. Особенно же оно не любит людей для специальных заданий. Почему, – магистр оперся подбородком на сплетенные пальцы, – почему он спрашивал о Фогельзанге?»
– Фогельзанг. Вам о чем-нибудь говорит это название?
– Разумеется. – Домараск взял себя в руки, не позволил себе никак выразить волнение. – Естественно, говорит.
– Посему слушаю.
– Криптоним «Фогельзанг», – магистр постарался, чтобы его тон был деловым, а голос равнодушным, – придали тайной группе для специальных действий, подчиняющейся непосредственно Жижке. У группы был координатор и связной. Когда он погиб при странных обстоятельствах, контакт прервался. Фогельзанг попросту исчез. Я получил приказ группу отыскать. Предпринял действия. И поиски. Безрезультатно.
Он не опустил глаз, хотя стальные глаза кололи как иглы.
– Факты мне известны. – В голосе пришельца не было и следа возбуждения. – Меня интересует ваше личное мнение касательно этой проблемы. И выводы.
«Выводы, – подумал Домараск, – уже давным-давно сделаны. И сделал их Флютек, Богухвал Неплах, который сейчас лихорадочно разыскивает виновных. Потому что Фогельзанг, и это никакая не тайна, получил из Табора фонды. Колоссальные деньги, которые должны были послужить финансированию «специальных операций». Деньги явно были слишком большими, а завербованные в Фогельзанг люди чрезвычайно специфичными. Эффект: исчезли деньги, исчезли люди. И скорее всего исчезли безвозвратно».
– Связной и координатор Фогельзанга, – сказал он, поторапливаемый, подгоняемый взглядом, – был, как я сказал, убит. Обстоятельства убийства были не только загадочными. Они были угрожающими, а слухи превратили их прямо-таки в кошмар. Страх перед смертью может пересилить лояльность и приверженность делу. При большой тревоге за жизнь о лояльности забывают.
– О лояльности забывают, – медленно повторил пришелец. – Вы о своей забыли бы?
– Моя непоколебима.
– Понимаю.
«Надеюсь, так оно и есть, – подумал Домараск. – Надеюсь, он понял. Потому что я знаю, какие в окружении Прокопа и Флютека ходят слухи о предательстве, о заговоре. Заговор – это хорошо. Формируется некая секретная «специальная группа», в нее завербовывают исключительных мерзавцев, которые при первом признаке опасности дезертируют, уворовывая доверенные им деньги. А потом их хозяева начинают вынюхивать заговоры.
И высылают в Силезию убийцу».
Прачки над Млыновкой ругались и обвиняли одна другую в проституции. Рыбаки ругались. Ученики декламировали Овидия.
Adnue conanti per laudes ire tuorum
deque meo pavidos excute corde metus…
«Интересно, – подумал магистр, прикрывая окно, – где сейчас этот тип?»
– Ты знаешь эту женщину? – спросил друга Парсифаль Рахенау. – И эту девушку?
– Ты же видел, что я с ней здоровался, – проворчал, немного ослабив пояс, Генрик Барут по прозвищу Скворушка, – что в ручку чмокал. Думаешь, я привык чужие бабьи руки целовать? Это моя тетка, Грозвита, должно быть, едет куда-то. А та толстощекая – ее служанка. А та, что в чепце, – ее экономка.
– А девушка?
– Теткина дочка, моя кузинка, стало быть. Тетка – жена моего дяди Генрика, который в Смарховицах сидит и которого звать Гейеманом, и не того Генрика, с Голой Горы, по прозвищу Журавль, а того третьего, младшего брата отца, которого зовут…
– Генрик, – угадал не отрывавший глаз от светловолосой девочки Парсифаль Рахенау.
– Ты его знаешь? Значит, все в порядке. Значит, он – мой дядька, тетка – его жена, а девчонка – их дочка. Ее зовут Офка. А чего ты так на нее пялишься, а?
– Я… – Мальчик покраснел. – Да нет. Я просто так…
Офка фон Барут только прикидывалась, будто ей больше всего нравится вертеться на корчмовой лавке, дрыгать ногами, постукивать ложкой по тарелке, рассматривать бревенчатый потолок и теребить конец косы. В действительности она уже давно приметила интерес паренька и вдруг решила прореагировать. Показав ему язык.
– Коза, – с отвращением прокомментировал Скворушка. Парсифаль смолчал. Он был целиком увлечен. Единственное, что его беспокоило, – это проблема кровного родства. Рахенау состояли в родстве с Барутами, одна из сестер дяди Гавейна была, кажется, кузиной тетки жены Генрика по прозвищу Журавль. Это наверняка требовало соблюдения церковных предписаний, а с ними бывало по-всякому. Парсифаль думал о женитьбе как о малоприятной обязанности, если даже не наказании, но сейчас вне всякого сомнения, понимал, что если уж это придется делать, то он в тысячу раз больше хотел бы светловолосую Офку фон Барут, чем тощую как щепка и прыщастую Зузанну, которую настойчиво сватал Рахенау ее отец, старый Альбрехт фон Хакеборн, хозяин Пшевоза. Парсифаль твердо решил тянуть с женитьбой сколько удастся. А с течением лет Зузанна Хакеборн могла, самое большее, увеличить количество своих прыщей, у Офки же были перспективы стать красивой девушкой. Очень красивой девушкой…
Красивая in spe девушка, явно довольная проявленным к ней интересом, сначала приоткрыла нижние зубки, а потом снова высунула на подбородок язычок. Сидевшая рядом матрона в чепце резко одернула ее. Офка показала зубы, для разнообразия – верхние…
– Сколько… – пробормотал Парсифаль Рахенау, – сколько ей годков?
– А мне-то какое дело? – фыркнул Скворушка. – Да и тебе тоже, раз уж мы об этом заговорили. Ешь быстрее свою кашу, надо ехать. Господин Пута будет злиться, если мы вовремя в Клодск не приедем.
– Если не ошибаюсь, – раздалось рядом с ними, – я имею честь общаться с благородными господами рыцарями Генриком Барутой и Парсифалем фон Рахенау?
Они подняли головы. Рядом стоял священник, высокий, седоволосый, с глазами цвета стали. А может, они только казались такими в задымленном помещении корчмы?
– Воистину, – Парсифаль Рахенау наклонил голову, – воистину, святой отец. Это мы. Но мы не рыцари. Нас еще не посвящали…
– Однако, – улыбнулся священник, – это всего лишь вопрос времени. Причем, уверен, недолгого. Позвольте представиться. Я отец Шлосскнехт, слуга Божий… Ну и холод нынче… Хорошо б выпить подогретого винца… Господа рыцари окажут мне честь и не будут возражать, если я принесу по кружечке и для них? Желание есть?
Скворушка и Парсифаль переглянулись, сглотнули. Желание было, к тому же большое. С наличными было хуже.
– Отец Шлосскнехт, – снова назвал себя слуга Божий, ставя на стол кружки, – ныне при бжегской коллегиате. Некогда был капелланом рыцаря Оттона Кауффунга, упокой Господи душу его…
– Капеллан господина Кауффунга! – Парсифаль Рахенау оторвал взгляд от Офки фон Барут, чуть не поперхнулся подогретым вином. – Клянусь головой святого Тибурция! Так ведь он, зарубленный в бою, на моих руках преставился! Два года тому назад это было, в сентябре, в Голеньевских Борах. Я был в той его свите, на которую напали разбойники! Когда они двух девушек похитили, Биберштайновну и Апольдовну. Чтобы потом их обеих опозорить, безбожники.
– Господь, будь милостив, – сложил руки священник. – Невинных дев опозорили? Сколько ж зла в этом мире… Сколько зла… Сколько греха… Кто ж мог на такое решиться?
– Рыцари-разбойники. Атаманом у них был Рейнмар Беляу. Мерзавец и колдун.
– Колдун? Невероятно!
– Поверите, когда я расскажу. Я собственными глазами видел… Да и слышал многое…
– Я тоже много чего рассказать могу! – Скворушка отхлебнул из кубка. Щеки у него уже крепко порозовели. – Ибо видел и я колдовские дела этого Белявы! Ведьм видел, летящих на шабаш! И людей, побитых на тракте под Франкенштайном, у Гороховой Горы!
– Не может быть!
– Может, может, – усердно закивал Скворушка. – Я правду говорю! Людей госпожи Дзержки де Вирсинг, торговки лошадьми, побили черные всадники. Рота Смерти. Дьяволы! У этого Белявы сами черти на посылках! Вы не поверите, когда я вам расскажу!
Сталеглазый священник заверил, что поверит. Подогретое вино ударяло в головы. Развязывало языки.
– Что вы сказали, преподобный? – наморщил лоб Фричко Ностиц, закидывая седло на балку. – Как вас зовут?
– Отец Хабершбрак, – тихо повторил священник. – Каноник у Пресвятой Девы в Рачибуже.
– Как же, как же, я слышал о вас, – подтвердил с совершенно уверенной миной Фричко. – И какое же у вас ко мне дело? Настолько срочное, что вы меня аж в конюшне отыскиваете? Если речь о Гедвиське Страуховне, той, что из Рачибужа, то клянусь, пусть меня святой Антоний сожжет, она лжет. Отцом ее бекарта я никак быть не могу, ибо всего только один раз ее трахал, да и то в зад.
– Ах нет, нет, – быстро сказал священник, – речь, уверяю вас, совершенно о другом, не о Страуховне. Хотя, я бы с казал, столь же деликатном. Я хотел бы узнать… Хотел бы узнать обстоятельства смерти моего близкого родственника. Ах, может, все же не… Я предпочитал бы…
– Что б вы предпочли?
– Поговорить об этом с кем-нибудь другим. Поскольку…
– Что-то ты крутишь, святой отец. Или говори, или пошел вон! Мне в дом пора, други ждут. Знаешь, что такое други? Дружина? Ну! Давай говори, в чем дело!
– А вы ответите, когда я спрошу?
– А это, – выпятил губы Фричко Костиц, – будет видно. Потому что слишком уж часто вы, попы, не в свои дела нос суете. Слишком часто. Вместо того чтобы на свой нос смотреть. И в молитвенники. Богу молиться, бедным помогать, как закон велит.
– Так я и думал, – спокойно ответил священник, поднимая глаза, у которых, как оказалось, был цвет стали. – Предвидел, что вы так ответите. Поэтому хотел вас просить только о посредничестве. А поговорить я хотел бы с вашим другом, тем итальянцем… Его мне особенно рекомендовали. Как самого мудрого и опытного среди вас.
Фричко расхохотался так громко, что кони принялись хрипеть и топать.
– Надо же! Ну, дела! Подшутили над тобой, патер, посмеялись. Вителодзо Гаэтани самый опытнейший? В чем? В пьянке, пожалуй. Самый мудрый? Это кобель пьемонтский, тупица, болван неученый. Единственное, что может сказать, – это cazzo, fanculo, puttana porcamadonna[109]. Ничего больше он не умеет. Ты хочешь правду узнать? Тогда у других спрашивай! У меня, чтобы далеко не ходить!
– Ежели на то ваша воля, – священник прищурился, – тогда спрошу. Как и при каких обстоятельствах погиб господин Гануш Трост, купец, убитый два года назад в районе Серебряной Горы?
– Ха! – хохотнул Фричко. – Чего-то подобного я ожидал. Но обещал, так что скажу.
Он присел на конюшенной лавке, указал священнику другую.
– В августе месяце это было как раз два года назад, – начал он. – Выехали мы из Кромолина и тут глядим, кто-то следом едет. Ну, засаду устроили, поймали. И кто ж, видим, в руки попался? Не угадаешь: Рейневан де Беляу. Тот колдун и разбойник, растлитель девиц. Ты слышал о Рейневане де Беляу, растлителе девиц?
– Что общего у растлителя девиц со смертью Троста?
– Щас расскажу. Ну, удивлю тебя, патер. Удивлю…
– Брат Кантор? Анджей Кантор?
– Я. – Дьякон в Воздвижении Святого Креста аж подскочил, услышав голос за спиной. – Это я…
На стоящем за ним мужчине был черный плащ с цветочной вышивкой, серый зауженный в талии дублет и берет с перьями, одежда на манер богатых купцов и патрициев. Но было в мужчине что-то, что никак не ассоциировалось ни с купцами, ни с мещанами. Дьякон не знал что. Может, странная гримаса? Может, голос? Может, глаза… Странные… цвета стали…
– У меня здесь для вас, – сталеглазый достал из-за пазухи мешочек, – плата. За то, что вы выдали в руки Священной Инквизиции Рейнмара фон Беляу. Коий факт имел место, как отмечено в наших книгах, здесь, в городе Франкенштайн, quintadecima die mensis Septembris Anno Domini 1425[110]. Выплата немного задержалась, но, увы, так работает наша бухгалтерия.
Дьякон и не подумал спрашивать, что это за «наши книги» и «наша бухгалтерия». Он догадывался. Взял из рук мужчины кошелек. Гораздо более легкий, чем он ожидал. Однако решил, что нет смысла спорить о процентах.
– Я… – отважился он. – Я завсегда… Священная Инквизиция завсегда может на меня положиться… Я только как подозрительного узрю… Сразу же доношу… Вприпрыг к преору лечу… Вот не дале как в прошлый четверг крутился по суконницам один тип…
– За этого Беляву, – прервал сталеглазый, – мы особо благодарны. Это был крупный преступник.
– Ну! – возбудился Кантор. – Разбойник! Колдун! Говорят, людей убивал! Травил, говорят. На самого зембицкого князя руку поднял. В Олесьнице замужних женщинов магией одурманивал, одурманенных порочил, потом магически делал так, что они все забывали. А дочку господина Яна Биберштайна взял и похитил, а потом насильно… это… насиловал.
– Насильно, – повторил, кривя рот, сталеглазый. – А ведь мог бы, будучи колдуном, магией одурманить, одурманенную насиловать спереди и сзади, потом магически сделать так, чтобы она обо всем забыла… Что-то тут, дружок, логики маловато, тебе не кажется?
Дьякон молчал, раскрыв рот. Он не очень знал, что такое «логика». Но подозревал самое худшее.
– А если ты такой внимательный, как хвалишься, – довольно равнодушно проговорил сталеглазый, – то не выспрашивал ли кто о Беляве? Уже после его ареста? Это мог быть сообщник, гусит.
– Вы… спра… шивал один, – вопреки желанию пробормотал Кантор. Он боялся новых вопросов. В основном одного: почему не донес на того, кто выпытывал. А не донес из-за страха. Из-за опасности, которую вызывал у него выспрашивавший. Черноволосый, одетый в черное, с как бы птичьей физиономией. И взглядом дьявола.
– Как он выглядел? – сладко спросил сталеглазый. – Опиши. Как можно точнее. Прошу.
В приходской церкви – к удовольствию человека со стальными глазами – не было ни души. На пустую и пахнущую кадилом пресвитерию взирала с центральной доски триптиха покровительница, святая Катерина Александрийская, окруженная выглядывающими из-за облачков пухлыми ангелочками.
Сталеглазый опустился на одно колено перед алтарем и лампадкой над ларцом со святыми дарами, встал, быстрыми шагами направился к укрытой в тени бокового нефа исповедальне. Однако, прежде чем он успел присесть, со стороны ризницы долетело громкое чихание и несколько более тихое ругательство, а после ругательства полное отчаяния «Господи, прости». Сталеглазый тоже выругался. Но «Господи, прости» попридержал. Потом полез под плащ за кошельком, поскольку походило на то, что без взятки тут не обойдется.
Приближающимся оказался согбенный священничек в косматой сутане, вероятно, исповедник, поскольку шел он именно в сторону исповедальни. Увидев сталеглазого священника, он словно вкопанный остановился и раскрыл рот.
– Слава Всевышнему, – поздоровался сталеглазый, изображая на лице по возможности приятную гримасу. – Приветствую, отец. У меня к вам…
Он осекся.
– Брат… – Лицо исповедника вдруг обмякло, обвисло в удивлении. – Брат Маркус! Ты? Ты! Уцелел! Выжил? Глазам своим не верю!
– И правильно делаешь, – холодно ответил священник с глазами цвета стали. – Ибо ошибаешься, отче. Меня зовут Кнойфель. Отец Ян Кнойфель.
– Я брат Каетан! Ты меня не узнаешь?.. Но я тебя узнаю. – Старичок исповедник сложил руки. – Как ни говори, мы четыре года провели в монастыре в Хрудиме… Мы ежедневно молились в одной и той же церкви и вкушали в одной и той же трапезной. Ежедневно встречались на хорах. До того ужасного дня, когда к монастырю подошли еретические орды…
– Ты путаешь меня с кем-то.
Исповедник немного помолчал. Наконец лицо у него просветлело, а губы сложились в улыбку.
– Понимаю! – сказал он. – Инкогнито! Опасаешься слуг дьявольских с длинными и мстительными руками. Напрасно, брат, напрасно! Не знаю, Божий странник, какие тебя привели к нам дороги, но ныне ты среди своих. Нас здесь много, нас тут целая группа, целая communitas[111] несчастных беглецов, изгнанных с родины, изгнанных из своих разграбленных монастырей и обесчещенных храмов. Здесь брат Гелиодор, который еле живым ушел из Хомутова, аббат Вецхоузен из Кладрубов, есть беглецы из Страхова, из Яромира и Бжевнова… Хозяин этих земель, человек благородный и богобоязненный, благоволит к нам. Позволяет нам вести здесь школу, читать проповеди о преступлениях кацеров… Хранит нас и защищает. Я знаю, что ты пришел, брат, понимаю, что не хочешь раскрываться. Если такова твоя воля, я соблюду тайну. Слова не произнесу. Захочешь идти дальше – никому не скажу, что видел тебя.
Сталеглазый священник какое-то время глядел на него.
– Конечно, – сказал наконец, – не скажешь.
Молниеносное движение, удар, усиленный всей мощью плеча. Вооруженная зубатым кастетом пятерня ударила исповедника прямо в кадык и вдавила его глубоко в раздавленную гортань и трахею. Брат Каетан захрипел, схватился за горло, глаза вылезли из орбит. Он пережил резню, которую табориты Жижки устроили Хрудимскому монастырю доминиканцев в апреле 1421 года. Но этого удара он перенести не мог.
Святая Катерина и пухленькие ангелочки равнодушно наблюдали за тем, как он умирает.
Священник со стальными глазами снял с пальцев кастет, наклонился, ухватил труп за сутану и затащил за исповедальню. Сам присел на лавочке, прикрыв лицо капюшоном. Он сидел в полной тишине, в запахе кадил и свечей. Ждал.
Около полудня сюда, в приходскую церковь, носящую имя своей покровительницы, должна была прийти – вместе с ребенком – Катажина Биберштайн, дочь Яна Биберштайна, хозяина Стольца. Сталеглазого интересовали грешные мысли девы Катажины Биберштайн. Ее грешные деяния. И определенно исключительно грешные факты ее биографии.
В городе Свиднице, в воскресенье девятнадцатого октября, вскоре после мессы, пение и звуки лютни привлекали прохожих на улицу Котлярскую, в район лавочки горшечника, находящейся сразу у переулка, ведущего к синагоге. Стоящий на бочке немолодой голиард в красном капюшоне и кабате с зубчатой бейкой тренькал на струнах и напевал:
Nie patrzając na biskupy,
Którzy mają złotych kupy;
Boć nam ci wiarę zelżyli,
Boże daj, by się polepszyli…
С каждым новым куплетом слушателей прибывало. Небольшая толпа, окружающая голиарда, росла и плотнела. Правда, были и такие, которые спешно сбегали, сообразив, что голиардская песенка говорит не о сексе, как они ожидали, а об опасной в последнее время политике.
Dwór nam pokasił kapłany,
Kanoniki i dziekany;
Wszystko w kościele zdworzało,
Nabożeństwa bardzo mało…
– Правда, правда, святая правда! – выкрикнули несколько голосов из толпы. И моментально начался спор. Одни бросились яро критиковать клир и Рим, другие – наоборот – принялись их защищать, заявляя, что если не Рим, то что? А голиард воспользовался оказией и потихоньку смылся.
Он свернул в Хмельные Арки, потом в улицу Замковую, направляясь к подвалу у Гродских ворот. Вскоре увидел цель похода: вывеску дома «Под красным грифом».
– Хорошо пел, Тибальд, – услышал он за спиной.
Голиард приоткрыл капюшон, довольно вызывающе глянул прямо в глаза цвета стали.
– Часа два, – проговорил с укором, – я ждал вас после мессы у церкви. Вы не соизволили показаться.
– Хорошо пел. – Сталеглазый, сегодня одетый в рясу минорита, не счел нужным ни оправдываться, ни извиняться. – Мне понравилось. Только немного опасно. Не боишься, что тебя снова в темницу?
– Во‐первых, – надул губы Тибальд Раабе, – pictoribus atque poetis quоdlibet audendi semper fuit aequa potestas[112]. Во‐вторых, а как мне по-другому работать для нашего дела? Я не шпион, скрывающийся во тьме либо переодетый. Я агитатор, моя задача – быть с народом.
– Хорошо, хорошо. Излагай.
– Давайте присядем где-нибудь.
– Обязательно здесь?
– Здесь отличное пиво.
– Тех черных всадников, о которых вы спрашивали, – начал голиард, когда они уселись за стол, – в Силезии видели неоднократно. Конкретно, что любопытно, их встречали как под Стшелином, когда убили господина Барта, так и в районах Собатки, когда погиб господин Чамбор из Гессельштайна. В первом случае их видел придурок пастух, во втором – пьяный органист, то есть, как легко догадаться, ни тому, ни другому не поверили. Более достойными доверия я считаю конюхов и машталеров госпожи Дзержки де Вирсинг, торговки лошадьми, на свиту которой рыцари в черных латах напали и разгромили под Франкенштайном. Есть много свидетелей этого события. Интересные вещи рассказывают также оруженосцы инквизиции…
– Ты расспрашивал оруженосцев инквизиции?
– Да что вы. Не сам. Через доверенных. Оруженосцы выболтали, что папский инквизитор, преподобный Гжегож Гейнче, уже по меньшей мере два года ведет интенсивные розыски по делу каких-то демонических всадников, разъезжающих по Силезии на черных конях. Им даже название дали – Рота Смерти, или библейское: Демоны Полуденной Поры. И еще их называют… Мстители. Но так, чтобы инквизитор не слышал. Потому что уже давно стало ясно, что Рота Смерти убивает людей, подозреваемых в содействии гуситам, торговле с ними, доставке провианта, оружия, пороха, свинца… Либо коней, как, например, упомянутая Дзержка де Вирсинг. Следовательно, черные рыцари наши союзники, а не враги, шепчутся за спиной инквизитора его люди. Зачем их преследовать, зачем им мешать? Благодаря им у нас меньше работы.
– А нападение на сборщика, везшего подати? Как ни говори, предназначенные для войны с гуситами.
– Неизвестно, напала ли на сборщика Рота. Об этом деле ничего не известно.
Сталеглазый довольно долго молчал.
Наконец сказал:
– Меня интересует, мог ли кто-нибудь после этого нападения остаться живым.
– Не думаю.
– Ты остался.
Тибальд Раабе слегка усмехнулся:
– Опыт. Я непрерывно или скрываюсь, или убегаю так часто, что у меня выработался инстинкт. С того времени, как я покинул краковскую Alma Mater ради бродяжничества, лютни и песни. Вы знаете, как все обстоит, пан Влк: поэт – все равно что черт в женском монастыре, на него всегда все свалят, всегда его во всем обвинят. Надо уметь убегать. Инстинктивно, как косуля. Чуть что, сразу ноги в руки, недолго думая. Впрочем…
– Что «впрочем»?
– Тогда, на Черной Порубке, мне здорово повезло. Понос меня замучил.
– Что-что?
– Была в свите девушка, я говорил вам, рыцарская дочка… Никак нельзя было поблизости от девушки, стыдно… Поэтому я пошел опростаться подальше, в камыши, к самому озерку. Когда случилось нападение, я сбежал через болото. Нападавших даже не видел…
Сталеглазый долго молчал.
– Почему, – спросил он наконец, – ты мне раньше не сказал, что там было озерко?
Утопец был очень чуткий. Даже обитая в затерянном среди лесов озерке у Счиборовой Порубки, на пустоши, даже в сумерках, когда вероятность встретить кого-либо была практически равна нулю, он вел себя сверхосторожно. Выныривая, поднимал волну не крупнее рыбьей, если б не то, что зеркало воды было совсем гладким, притаившийся в зарослях сталеглазый мог бы совсем не заметить расходящихся кругов. Вылезая на поросший камышами берег, существо едва хлюпнуло, едва зашелестело, можно было подумать, что это выдра. Но сталеглазый знал, что это не выдра.
Оказавшись уже на сухом месте и удостоверившись, что ему ничто не угрожает, утопец стал вести себя поувереннее. Выпрямился, затопал большими ступнями, подскочил, при этом вода и тина обильно и с плеском полились из-под его зеленого балахона. Уже совсем осмелевший утопец стрельнул водой из жабр, раззявил лягушачью пасть и заскрежетал громко, напоминая окружающей природе о том, кто здесь командует.
Природа не отреагировала. Утопец немного покрутился среди трав, покопался в грязи, наконец двинулся вверх к лесу. И попал прямо в ловушку. Он скрипнул, видя перед собой насыпанный из песка полукруг. Поднес плоскую ступню, попятился, изумленный. Неожиданно сообразил, в чем дело, громко заквакал и вернулся, чтобы бежать. Однако было уже поздно. Сталеглазый выскочил из зарослей и замкнул магический круг насыпанным из мешка песком. Замкнув, уселся на подгнившем стволе.
