Анджей Дыбчак
Гугара
– С тех пор, как ты здесь появился, огонь замолчал. – Он недоверчиво глянул на меня. – Он думает.
– О чем?
– Духи не хотят, чтобы ты оставался в тайге. Они не понимают, кто ты и зачем сюда приехал.
Дождь барабанил о подоконник, кривой пол терялся во тьме, в которой стоял коленопреклоненный Коля, и лишь лицо его было освещено (как на картинах старых живописцев) светом, исходившим из приоткрытой печки.
– Откуда ты знаешь?
– Огонь всегда тебе всё расскажет, предупредит о человеке или о медведе.
Странное дело, но после его слов в этой погружающейся в темноту и шум дождя кухне как будто кто-то появился. Казалось, темные углы стали его прибежищем, а поскрипывание мебели – отголосками его шагов.
– Ну и что он сейчас говорит?
– Сейчас? – Покачал он головой и пошуровал кочергой. – Сейчас он колеблется.
– Откуда знаешь?
– Вчера в бане специально печку истопил и то же самое. – С тихим скрипом он закрыл дверцу печки и задвинул засов. Зажег свет, мне пришлось зажмуриться. – Ты хоть дал что духам, когда высадился на берег?
– А что я им должен был дать?
Он на мгновение задумался.
– На твоем месте я пошел бы сейчас за дом и выбросил всё, что у тебя в кармане.
Он поставил чайник на огонь. Я встал из-за стола, обулся, надел куртку и вышел. По мокрому дощатому настилу прошел мимо густых кустов картофельной делянки. У сортира сиганул через забор и преодолел кучу лежавшего за ним мусора. Передо мной открылось широкое пространство, поросшее густой травой. За ним черной стеной стояла тайга. Я, как в сказке, повернулся к лесу задом, достал из кармана горсть мелочи и что было сил метнул за спину. Послышалось глухое побрякивание падающих в траву монет. Я оглянулся и увидел, что вечер уже погрузил землю во тьму и лишь обложенное тучами небо бледно светилось. На небольшом деревце неподалеку я заметил промокшего ворона. Друг по несчастью, он мок вместе со мной и смотрел на меня.
– Лучше поздно, чем никогда, – заявил Коля, попивая чаёк. Он встал из-за стола, открыл печь и взглянул на огонь. – Всё еще думает, – сказал он, закрыл дверцу печурки и налил мне чая. – Иди, сейчас новости будут показывать, – сообщил он и направился к телевизору.
* * *
Тепло растекалось по костям, грело тело, укутанное в тяжелое одеяло и прикрытое для надежности покрывалом. Только лицом я еще ощущал холодное дыхание ночи, которому я предавался с удовольствием человека, не поленившегося обезопасить себя толстым теплым коконом. Всё вокруг плясало в такт пляски угасавшего пламени на поленьях. В этом тихом театре теней предметы повседневного обихода принимали самые причудливые формы. На перекладине, колыхаясь от потоков печного тепла, сохли Максимкины штаны.
– Плюнь! Плюнь в огонь! – крикнула Татьяна.
– На фиг?
– Плюнь, говорят!
Слюна зашипела в ярком пламени. На щепке зашкворчал вытопленный из нее сок, своим шипеньем возвращая воспоминания о вчерашнем вечере. О том самом моменте, когда я почувствовал тычок в спину, и оказалось, что это черенок моего ножа. Тогда я вынул его из-под себя и с размаху воткнул в деревяшку, лежавшую перед огнем. Реакция была мгновенной. Татьяна вытащила нож и откинула его в мою сторону.
– Плюнь!
Я видел ее широко открытые глаза, с изумлением смотрящие на меня.
– Помни, держи эту штуку подальше от огня. Не то что-нибудь плохое случится с нами или с тобой.
Я перевернулся на спину, теперь надо мною зияла черная дыра первобытного дымохода. Стенки конусообразного чума сходились к ней, как будто мы лежали в пирамиде или в жерле нацеленного на небо орудия. Остатки света взбирались по брезенту ввысь, слабея по пути и в конце теряясь в чернильном колодце, полном колышущихся в его бездне звезд. Пламя понемногу угасало, темнота постепенно стекала вниз, вбирая в себя всё больше предметов. Сначала она захватывала те из них, что висят повыше, потом остальное, пока в конце концов не зависла на долю секунды надо мной. Брезентовые покровы чума будто исчезли, растворившись во мраке, оставив нас голыми перед пустотой пространства. Единственное, что подтверждало реальность бытия – шум деревьев.
– Помни, – сказал на прощанье Коля, – не свисти там, не нарушай покой мертвых.
Где бы они ни лежали на своих древесных помостах, как в гнездах, просвечиваемые сквозь ребра всеми созвездиями, я почувствовал на мгновение, что, прежде, чем эта мрачная толпа, сокрушая нас, ворвется в рот, нос и уши, все мы будем дышать спокойно.
* * *
Вся деревня спала. Только молодежи, допоздна тискающейся по темным углам, было не до сна. Да еще редкому подгулявшему народу, чьи ругань и громкие разговоры долетали до нас через плотно зашторенные и наглухо закрытые окна. Только по всполохам сигаретных искр можно было узнать, куда не стоило соваться. Телевизор мигал, так что мне пришлось повернуться лицом к стене. Коля лежал на соседней кровати, закинув руки за голову: он как раз смотрел ночной сеанс.
– Грузят нас этими ужастиками, чтобы уничтожить нашу психику, – уловил я его слова, проваливаясь в сон, а во сне – в потрясающей красоты большие голубые глаза… Их зрачки были как глубокие колодцы, к которым по спирали слеталась стая птиц. В колодцах отражались облака. Достаточно было поднять взгляд и они висели над головой на своде небесного купола, как в горах: изгибы местности, лес, пригорки и поле со стогами выцветшего под солнцем сена.
– Жарко? – раздался чей-то голос.
Да, жарко, понял я. Разгар лета, пахло скошенным сеном, а с возвышенности открывался широкий вид на всю долину со старыми домами, костелами и людьми. Городок лез в боковые ответвления долины и в ущелья, минуя сказочные китовые спины пригорков, поросшие лесом и выгоревшей травой, в которой извивалась пестрая лента змеи.
– Берегись! – донеслось неведомо откуда.
И вот змея на тропинке свернулась в кольцо, присмотревшись к которому я понял, что она – радужная оболочка глаза, а трава, доходившая до пояса даже самым высоким (а уж что говорить обо мне!) и скрывающая в себе большие цветки ромашек и колокольчиков, это ресницы «змеиного глаза». По каждой из этих ресничек я пролетел как по доскам сельской мостовой, перескочил на черные клавиши пианино, стоявшее в большой комнате, а рядом с ним была мама. Пианино молчало. Зато звук лился со стеклянного экрана, с которого прямо на меня смотрели глаза ковбоев; а еще звучали душеразлирающим скрипом несмазанные качели, качаясь то влево, то вправо.
– Суд идет, – вновь раздался голос.
Через белый дверной проём я вошел в комнату, где продолговатое зеркало серебрило стену. В комнате кто-то был. Улыбался пухлыми губами, обнажая гнилые зубы, смотрел на меня глазами, обрамленными серпантином татуировки. Я выбрался на его теплое веко и начал своё путешествие.
– Привет, – сказал этот кто-то.
Круги, обрамлявшие его глаз, повели меня дальше, по волнам припухлостей на коже, в направлении густых бровей, росших словно кустарник на берегу ручья. Вода шумела, разбиваясь о мелкие камешки, перекатывала их, становясь бурой, когда подмывала откос, и слезами прожигала борозды на этом лице. Брат сначала бросил камнем через ручей, а потом исчез под черным узором, который раскручивался, разрастался, расползался побегами по всему покрытому морщинами лицу, густой, дикий, он спустился по шее и наверняка пополз еще ниже. Не затронул только кроткие голубые глаза.
– Вижу.
Я коснулся пальцем запотевшего зеркала, остался след. Так я сначала освободил глаз, потом теплое прикосновение и движение по кругу освобождали (на запотевшем стекле) всё большую картинку. Толстые щеки, большие уши, морщины и брови. Бархатные губы, искривленные в дебильной гримасе или в легкой усмешке, как бы прося прощения, властно, покровительственно. Когда же они открылись, появился первый зуб-лицо, я столкнулся с ним, как с препятствием, потом еще с одним и со всеми последующими. Все возможные формы и размеры, гнилые и здоровые и эти уже давно вырванные. Каждое узнал.
– Прощания, прощания, – передразнивали губы и дунули со всей мочи. И понеслись облака надо мной и над одичалой яблоней, за которой стеной стоял лес. По тропинке пришла черная собака, а долетевший из леса порыв ветра прочесал ее шерсть, каждый волосок. Потихоньку вечер окутал и нас и те далекие фигуры, что прятались между пихтами. Они не отважились приблизиться к нам, их отгонял черный пес, которому только единственному и было дано видеть их. Но в конце концов ушел и он.
Тень, ее отражение в колодце. Как тот мост над широкой рекой, полной отражений домов, машин и людей. По ним плавали лебеди, утки, под ними плыли облака. Каждый день из реки выныривало солнце, каждую ночь в ней тонула луна. Стальной горб моста возвышался между двумя частями треснувшей пополам равнины, как нос возвышается между половинками лица. Его пролеты обтягивала черная паутина самых разных форм и размеров, которую ткали тысячи пауков.
Его глаз был как аквариум – либо пристально смотрящим, либо пустым. Мешки под глазами свекольного цвета, толстые щеки, торчащие уши, железный нос и пухлые губы, своим бормотаньем приоткрывающие руины зубов. В уголке глаза свой хвост расположила змея и развертывалась лентой по сотне черных серпантинов, каждый раз, на каждом круге опоясывая лицо. Мой взгляд прилип к этой линии, как к мухоловке, и следовал через выпирающую, как женская грудь, скулу, которую я гладил, ласкал, окончательно забыв, что это скула, пока не наткнулся языком на черную линию. Мое лицо залила краска стыда.
– Это сон, – последовало объяснение.
Его поверхность была озером, прикрытым ковром вечернего тумана, посреди которого черным зрачком проступал остров. Мягкие дуновения качали склонившиеся над водой деревья. Укрывавшие в своем лоне пропавшее уже несколько минут назад солнце, крутые горы, окружавшие озеро со всех сторон, виделись размытыми и далекими. Ночные птицы, до времени разбуженные, издалека подавали голоса, не давая заснуть дневным, последние из которых уже смежали глазки-пуговки. Здесь же над тёмной поверхностью озера носились летучие мыши, чей полет угадывался по легкому плеску воды, которой касались их крылья.
На берегу стояла стройная женская фигура, волна стелила ей под ноги кружевную пену. Женщина плотно закуталась в шаль и смотрела на лодку, которую верной рукой мужчина направлял к острову, к зрачку. Там, на его дне, в темной комнате висела вязанная картинка, высвеченная снопами фар несущихся по дороге автомобилей.
На поверхности зеркала проступило незнакомое лицо: человек-карп, человек-сад, растяпа, распутник, повеса. Когда он смеялся, его подбородок плясал. Он был маленьким, как муравей, коротышка, малыш, но силач. На черепашьей скорлупе головы клубилась черная татуировка облаков, вся в волютах и завитках. Пересеченные морщинами, перерезанные шрамами на бровях, облака колыхались как настоящие. Он тряс голым животом, разводя в стороны сильные руки. Погружал подбородок в узорной складке жутко изуродованной шеи. Громадная лысая голова готова была взорваться. Широкая улыбка и мягкая насмешливая гримаса становились всё менее выразительными, потому что воздух постепенно стал наполняться светом. Дольше всего в памяти оставались его улыбка и кроткий взгляд.
* * *
На маленьком экране шел тихий дождь разноцветных многогранников. Они перемещались то вправо, то влево, повинуясь пальцу, нажимающему на две кнопки. Пим – влево – пом – вправо – пим, пим – два раза влево – пом – раз вправо. Неспешной волной опадали и, в зависимости от сноровки игрока, образовывали или плотную стену или полную прорех поверхность, к которой потом ничего нельзя было приставить. Если экран заполняла стена, значит – уровень пройден. Каждое пиканье звучало ударом в барабан на фоне монотонного шума дождя, заполнявшего тишину своим ненавязчивым присутствием. Внутри чума царил зеленый полумрак, прореженный то там, то сям белыми световыми пятнами в тех местах, где брезент был протерт или продран.
Дмитрий Николаевич сидел на оленьей шкуре, прислонясь спиной к свернутому в валик одеялу, грел ноги у догоравшего огня. Весь погруженный в тетрис, он держал двумя руками желтый китайский гаджет, энергично нажимая красные кнопки на пульте управления. Устройство отвечало серией пискливых звуков в то время как на экранчике перемещались темные формы, точно миниатюрные фигурки из театра теней. Дело было уже к вечеру, целый день шел дождь. Я курил, а от подвешенных на жерди над моей головой мокрых штанов и рубахи шел пар.
– В тайге всегда надо иметь две пары штанов, – не отрываясь от гаджета поучал меня Дмитрий, когда увидел меня в одних кальсонах. Мне было всё равно; опершись о поленницу, я тонул в мягком ковре веточек. Сигареты из красной пачки, сушившейся у камелька, были как будто подвяленными, и прежде чем я успевал докурить одну, я уже лез за следующей. Дмитрий азартно жал на кнопки, я же напротив – предался апатии, нагнетаемой бесконечным проливным дождем. Я представил себе, что ливень не прекратится и что наша горка превратится в остров, омываемый водами нового потопа, и что останемся только мы, скрывающиеся на этом пригорке, на острове посреди океана леса, как в Ноевом ковчеге. Словно потерпевшие кораблекрушение, избранники судьбы, голоса которых потерялись в шуме вершащейся вокруг них катастрофы.
* * *
– Ну и Максим! – одобрительно воскликнул Никита. – Ну и дубину себе выстругал!
Парень беспокойно смотрел на огромную палицу, о которую тот опирался. Только что вытесанная из лежащей рядом колоды, она была ростом со своего творца.
– Укороти ее маленько, а то ты ее даже не поднимешь, – посоветовал Алик, не вынимая сигареты изо рта.
– Я да не подыму?! – встрепенулся Максим, но, видимо, Алик выразил не только свои собственные сомнения, поэтому Максим бросил это произведение плотницкого искусства на землю и стал искать топор. В лагере царило спокойствие, собаки дремали, уткнувшись мордой в мох и чернику, а последние олени пошли в лес, лишь время от времени побрякивая издали колокольцами. В этот дождь исчезли мошкара и комары, так что животные были свободны от них, пошли в самопас искать грибы.
– В шаманы, видать, подались, – пошутил Никита, – не иначе: ведь сколько грибов сожрут.
Только один не спешил, аккуратно ступая по мху рядом с чумом. На его ляжке был большой, в две ладони, клок живого мяса. Рана не кровоточила, но из нее сочились белые капли гноя. Она была лучшим доказательством того, что кроме комаров и людей поблизости были и другие голодные.
– Было время и волков по крайней мере травили, с вертолетов отраву разбрасывали, отстреливали, – сказал Дмитрий, заканчивая чистить рану. – Теперь так не делают. Работать невозможно стало. Приходится таиться; этому повезло – вырвался можно сказать прямо из пасти.
– Как летом Алюна не вернулась из леса, я неделю плакала, – добавила Татьяна. – Мне было так жалко, так жалко, просто слов нет…
В конце концов, и этот олень не устоял перед искушением. Неспешно, задевая мокрые ветки, побрел куда-то. Также и мы, под глухие звуки Максимова топора стали собирать вещи, надевать болотные сапоги, куртки и всё, что у кого было. К звукам топора добавился стук капель по листьям, и темный потолок над нашими головами протёк. Мы вышли, вскоре к нам присоединился Максим, тащивший на плече изрядно похудевшую булаву. Алик и Никита забрали свои, мы со Славой взяли три больших мешка. Никита кликнул собаку, и весь караван чинно направился через лес вниз по пригорку, на котором стояли чумы. Шли бодро, я с трудом успевал уворачиваться от шлепков мокрых веток.
Дождь усилился, лес подернулся белесым туманом, одежда прилипала к телу. Мы шли след-в-след через сырость и холод едва заметными тропинками. Лес был низкий и редкий. Время от времени нам приходилось огибать разлитые в тусклой и придавленной дождем пустоте жирные пятна топей, поросших чахлым мхом и травой. Вдруг что-то шевельнулось вдали. Поднимая вокруг себя сотни брызг, собака резко рванула и после нескольких прыжков исчезла из виду. Мы на мгновение остановились.
– Шабаш, – объявил Никита, оперся о ствол, задрал голову и внимательно посмотрел вверх. Остальные собрались вокруг, кто сидел на корточках, кто стоял. Достал из кармана пачку и пустил по кругу. Мы затянулись в безнадежной попытке сдержать потоп с помощью пяти огненных точек, пульсирующих в ритм нашего дыхания.
– Пёс-то твой где? – Спросил Максим.
Никита пожал плечами.
– Хороший, охотничий, – добавил Слава.
– Вернется? – спросил я.
– Таа… вернется…я бы хотел это увидеть, – проворчал Максим.
– Всё мужики, шабаш, если будем так сидеть, кедровки всё сожрут, – забеспокоился Никита.
Появились комары, снова принялись за своё. Я достал спрей от мошкары и опрыскался, что называется, от души.
– Есть желающие?
Моим предложением воспользовался только Миша, зато тоже от души.
– Пёс не дурак, – кисло изрек Слава, выглядывая из-под мокрого капюшона. – Сто процентов – уже вернулся в стойбище.
– Вот подлец, – сказал Максим.
– Грёбанный, – уточнил Алик.
* * *
Монотонный ритм пиканий на мгновение прекратился, чтобы взорваться чем-то вроде мелодии. Игра сменилась. Я придвинулся к Дмитрию и заглянул из-за спины. Теперь он правил лодкой, перед которой стояла задача перехватить как можно больше парашютистов. По обеим сторонам лодки было полным-полно черных треугольников, проступавших над водой и не оставлявших сомнений относительно судьбы неперехваченных парашютистов. С другой стороны камелька пристроились Максим с матерью над шахматной доской.
– Хи-хи-хи, – радостно пищала Татьяна, очередной раз побеждая сына молниеносной шашечной атакой.
– А как насчет шахматишек? – предложил парень, пытаясь оторвать мать от шашек, в которых у той не было конкурентов. Восторженно созерцая доску, она продолжала сидеть, обхватив ноги и положив подбородок на колени.
– Еще разок! Одну партеечку! – уговаривала она сына, потерявшего интерес к игре.
Я почувствовал рядом чьё-то присутствие, обернулся – собака, Мальчик. Пользуясь тем, что хозяева чем-то заняты, он влез в чум и теперь лежал и грелся у огня, беспокойно поглядывая по сторонам, не заметил ли кто его. Пиканье внезапно прекратилось. Собака поняла это по-своему, вскочила и тихо вышла из чума.
– Может, чайку? – предложил хозяин.
Аккуратно отложил гаджет и уселся поудобнее. Татьяна оставила шашки и засуетилась, собирая поесть. Повесила чайник на крюк и раздраженно принялась перетряхивать уже порядком исхудавшие мешки. Окончательный выбор пал на рожки с консервами, которые мы съели, жадно сгребая макароны со сковородки ложками и кусками хлеба.
– Андже… – в конце подал голос Дмитрий сквозь облако табачного дыма. – У вас там, где ты живешь, в Иисуса ведь верят, да?
– Ну, можно и так сказать.
– Ага… – Затянулся сигаретой и искоса взглянул на меня. – Это хорошо, потому что Иисус всё знал заранее, умел предсказать будущее, предвидел и Ленина, и Сталина.
– Ленин на жизненный путь нас поставил, – встряла Татьяна и тут же, смутившись, стихла.
– Иисуса замучили до смерти, потому что он всё знал. Слишком много знал. – Дмитрий достал очередную сигарету.
Внутри чума сделалось темно. Татьяна подкинула хвороста в огонь, после чего принялась прибираться по хозяйству. Отделенная от нас стеной глухоты, она тихонько мурлыкала себе под нос грустную мелодию. Максим куда-то исчез, оставив приподнятый полог чума, по которому внутрь стекали тяжелые капли дождя. Вскоре вернулся с кучей шишек.
– Бурундук появился, – весело заметил он. – Уже пирует в шишках. Чуть не по головам собак скачет.
Как бы в подтверждение этих слов раздалось скуление, лай и отчаянное царапание собачьих когтей о кору дерева.
– Залез на дерево, – заметил отец.
Каждый взял по шишке, насадил на прутик, и выставил печься над огнем. Шишки быстро пошли смолянистым соком и потянуло резким живичным запахом. Отблески костра оставляли глубокие борозды теней на лице Дмитрия Николаевича. Его припорошенные сединой волосы нелепо торчали во все стороны.
– А вы что же, в духов что ли верите? – спросил я.
– В духов?! – громким эхом отозвалась Татьяна, оторвавшись от своих занятий. Явно заинтересованная темой, она придвинулась поближе к огню, достала из пачки сигарету и, сев на корточки, прикурила от горевшей веточки.
– А чего в них верить, когда они вон по лесу ходят, – тихо сказал ее муж.
– Так и ходят?
– Угу…, – и утвердительно покачал головой. – По ночам возле чумов ходят.
– И что?
– И ничего. У них свои пути-дорожки, у нас свои. Мы друг другу путь не заступаем.
– Эээ. Андже, – нетерпеливо махнула рукой Татьяна, – его спрашивать – пустое дело, ничего не скажет. – И заговорщически подмигнула. – Я бы рассказала тебе, только вот он, – и кивнула в сторону мужа, – запрещает мне. Потом греха не оберешься.
Дмитрий недовольно скривился и покачал головой.
– У каждой земли есть свой хозяин, – сказал он тихо, снял закоптившуюся шишку с веточки и принялся методично отщипывать торчавшие чешуйки, доставая горячие ядрышки. Остальные были заняты тем же самым и вскоре весь чум заполнил треск разгрызаемых скорлупок, чавканье и отзвуки выплевываемой в руку мокрой шелухи.
* * *
Никита еще раз взглянул наверх, недовольно поворчал и бросил под ноги обслюнявленный бычок.
– Что я говорил, а? – сказал он громко. – Кедровки раньше нас выбрались на охоту.
– Вон еще сколько осталось! – показал Максим на высокое дерево неподалеку.
Я сжал тяжелую колотушку и двинулся в указанном направлении. В результате оказалось, что этот инструмент пришлось таскать мне. Я встал в боевую стойку и изо всех сил саданул дубиной по стволу. Сначала меня «освежил» мелкий рукотворный дождь и тут же одна за другой стали падать шишки, облегчая ветви дерева. С шорохом пролетев сквозь хвою, они стукнули по мне и упали на землю. Одна, вторая, третья, четвертая, пятая… И всё? Всего пять штук? И тогда я размахнулся и еще раз со всей мощи долбанул по стволу, только получилось низковато – дерево даже не шелохнулось. А вот я чуть не взвыл от боли в руках. Отовсюду слышались глухие удары, а это означало, что и все остальные приступили к работе. Я потер руки и ударил еще раз. На мгновение мир исчез за мокрой пеленой. Но на этот раз тишина… Ни шишечки.