Анатолий Андреев
Легкий мужской роман
Предисловие
Побуждаемый желанием быть правильно понятым и стремлением обезопасить свое доброе имя, автор издаваемого романа вынужден прибегнуть к некоторому предварительному разъяснению собственной позиции по отношению к странному роману, где в титрах будет фигурировать мое, автора, имя.
Читатель оценит необходимость предуведомления, если примет к сведению следующее: роман состоит, собственно, из заметок моего приятеля. Заметки – не мои, а роман – мой. Возможно ли сие?
Противоречие, как говорится, налицо.
Тем не менее вынужден подтвердить ранее сказанное. Благо бы это был условный прием, и никакого приятеля и в помине бы не существовало. На беду, господа, приятель существует и здравствует поныне. К сожалению, все изложенное им – правда, а как с нею быть ума не приложу. Приятель изволил эгоистически вывалить мне на стол груду своих заметок, нимало не заботясь о том, чтобы придать своему изложению стройный и пристойный вид. Его заботил он и только он, никто более. Очевидно, втайне он рассчитывал на мою квалификацию, щепетильность и порядочность. У него были на это все основания (без ложной скромности). Я потрудился. Когда мне удалось придать заметкам некое подобие стиля и обработать их композиционно, получился, как мне представляется, органический документ, равно претендующий как на сумбурный материал для психоаналитика, так и на опус, культурпродукт, полухудожественный бред с некоторым шармом, аурой и харизмой.
Приятель печется о репутации своих внуков (судя по всему, к этому идет дело), да и мнением своей очаровательной супруги не манкирует. Сын его становится человеком влиятельным, некоторые из его «Люсек» (если читатель не ограничится предисловием, то вскоре поймет, о ком речь) – особы довольно известные и обидчивые. Словом, у приятеля моего действительно бездна поводов не предавать сию беллетристику публикации и не рисковать репутациями уважаемых членов общества. Лавры Казановы его не беспокоят. И я готов его понять.
Однако существует и другая сторона медали. Данный роман-документ представляется мне по-человечески интересным. Какие страсти человеческие бушуют на изломе эпохи! В конце концов, у моего поколения (я практически ровесник своего приятеля, нас разделяет каких-нибудь десять с небольшим лет, что, с другой стороны, ограждает меня от фамильярности более молодого, но менее авторитетного коллеги) тоже есть самолюбие. И мы жили худо-бедно, мыслили и страдали. Кому перестройка с либерализацией и мать родна, а мы вот старались оставаться людьми.
Примите несколько штрихов к портрету эпохи в назидание потомкам. Более ничего. Вот весь мой бескорыстный интерес. Мне, в свою очередь, не нужны лавры Михаила Ю. Лермонтова.
Выглядит мой приятель как вполне респектабельный джентльмен, с которым, признаюсь, приятно скоротать часок-другой за умной и тонкой беседой. Как водится, позволить себе рюмку до того и сигарету – после того. Но внешность обманчива и легкомысленно непроницательны люди, не умеющие разглядеть за приятной внешностью иные типичные черты. Я не понаслышке знаю большую часть персонажей этой книги, я знаком со многими и весьма даже близко. Поверьте мне, временами я был обескуражен и потрясен.
Впрочем, уклонюсь от прямых оценок. Сегодня у каждого есть свое мнение, а я всего только один из вас, прилежный воспитанник СМИ. Не лучше и, надеюсь, не хуже моих читателей. Замечу только, что я являюсь единственным в стране, да и, пожалуй, на просторах СНГ (а может, и не только СНГ – дух захватывает, как вообразишь!) специалистом по «лишним людям». Представитель сего редкого, поверьте мне, истребленного homo sapiens`ом вида вызывает у меня, простите, чисто профессиональный интерес. В наше время – лишние люди? Все мы сегодня немного лишние, каждый из нас носит в себе частицу души чайки по имени Джонатан Ливингстон (Livingstone – «живущий камень», мыслящая материя, в которую внедрилась жизнь духа; приятель мой считал эту «напыщенную и претенциозную» повесть Ричарда Баха «о пернатом Иисусе» карикатурой на «лишних», западным представлением о лишнем как о «полезном, но временно отвергнутом социальном лидере», «попыткой утилизировать истину и опоэтизировать опарышей»; не могу сказать точно, что имел в виду мой приятель, сами увидите: его порой понять невозможно).
Однако мой приятель всем дает сто очков вперед. Мне так хотелось разглядеть в нем некоторые черты исчезнувшей аристократической духовной породы, так хотелось узреть родственную душу. Вполне возможно, я принимал желаемое за действительное. Обмануть меня было не трудно, я был обманываться рад. Но это глубоко личное. Оставим это.
Итак, господа, вашему вниманию предлагается еще одна история души человеческой.
Тому, что этот труд состоялся, я обязан многим людям, помогавшим мне своей конструктивной критикой в процессе его создания. Выход в свет этой книги был бы невозможен без помощи этих добрых людей. Им – мое благодарственное слово.
Особая моя признательность – Евгению Николаевичу, моему приятелю, любезно предоставившему мне в распоряжение свои разрозненные заметки. Он заставил-таки меня пораскинуть мозгами, тактично не отказывая в многочисленных консультациях. Каким получился роман – судить благосклонному читателю.
Выражаю также благодарность моей супруге, Людмиле Потаповне, по настоянию которой в роман не попали некоторые скандального, даже шокирующего характера сцены и скабрезные выражения. Нравственная цензура – ее заслуга. Одновременно прошу прощения за то, что, щадя ее нравственную опрятность, утаил от нее некоторые куски романа, ей, несомненно, не понравившиеся бы. Душа моя, пойми: я и сам не в восторге от многого. Если б ты знала, из какого сора растут порой шедевры, не ведая стыда. Надо соблюдать и интересы почтенной публики: нет шока – нет романа. И потом: правда жизни – не пустой звук, а мы с вами, слава Богу, не соцреалисты.
Не могу не отметить скромность и бесконечное терпение моей тайпистки, смуглой Гаянэ Комаровой, молодой симпатичной особы двадцати трех лет, разбиравшей каракули Евгения Николаевича со мной сутки напролет и набиравшей своими энергичными нежными пальчиками текст, забавно выскакивающий на светящийся в темноте экран компьютера. Эти долгие часы совместной творческой работы запомнятся мне на всю жизнь.
Дотошная въедливость Горбачева Александра (он бы тут же заносчиво переиначил зачин: «въедливая дотошность») – низкий поклон ему – помогла избежать досадных ошибочек и накладочек. Не спорю, помогла. Дьявол сокрыт в деталях – и дьяволу изрядно-таки досталось от зануды. Правда, излишне усердный, хотя и чрезвычайно художественно чуткий, Александр Ю. Горбачев стал настаивать, что уши дьявола несовершенства торчат также из композиции, как у какого-нибудь Марселя Пруста, и дал дельный совет: переписать роман, а лучше написать новый.
Что за радикализм! Спасибо, конечно, на добром слове, но чем богаты, тем и рады.
Особо хочу поблагодарить корректора проекта, еще свежую и чрезвычайно грамотную женщину Патрицию Бродскую, с которой нас разлучили обстоятельства. Шлю Вам пламенный привет, Патриция. Мы славно потрудились. Нам нечего стыдиться. Мы избежали грамматических ошибок.
К сожалению, невозможно перечислить всех. Всем спасибо, всех вас помню.
Роман посвящается последующим поколениям.
Доктор филологических наук, профессор, академик Академии наук Евразии, почетный член Лиги в защиту культуры, действительный член сообщества «За экологию сознания», писатель
Бенедикт Оскарович Вензель
Конец второго тысячелетия от Рождества Христова
Глава 1
Я был плотно зажат толпой в троллейбусе, экологически чистом общественном транспорте, который натужно кружил по кольцу, опоясывавшему добрую треть города, и начинал свой 17 маршрут с конечной остановки, носившей обреченное название: «Троллейбусное кольцо».
Действие будет происходить в городе, географически расположенном в самом центре свободной Европы, которая простирается, волею судеб, от Атлантики до Урала. К востоку от центра бьется интеллектуальный и, следовательно, гангстерский пульс континента – Москва (согласимся: как много в этом звуке), к западу теснятся земли великих наций, давших миру несравненных философов, музыкантов, писателей, художников, полководцев, которым мы обязаны культурой, цивилизацией и самой демократией, наконец.
Точкой отсчета этой вселенной выступает наш скромный город, который ждет великое будущее.
Город называется Минск.
Сегодня был мой день: мало того, что мне посчастливилось втиснуться в середину салона, так еще перед носом моим освободилось нагретое тощим задом лохматого пенсионера местечко, и я, не раздумывая, гибким, хищным движением (в мои-то сорок три годика) оккупировал сей завидный плацкарт перед носом обрюзгшей тетки. На ее заплывшем лице не отразилось ни досады, ни удивления, разве что в качестве маленькой мести оккупанту ее кривая гримаса содержала следующий смысловой код: не очень-то и хотелось. Ей, конечно, никто не верил, однако никто не оспаривал мою маленькую победу.
Все так живут. Кто не успел – тот опоздал.
Я поспешил уставиться в окно, гася неприятный осадок после своего слегка хамского маневра. Рядом со мной (у окна!: вот кому пришлось побороться за место под солнышком) расположилась девушка и читала книгу. Молодость и здоровье, что-то около двадцати лет. Я скосил глаза в книгу и бегло охватил взглядом примерно то, что и ожидал увидеть: детский крупный шрифт макулатурного чтива, то ли эротического, то ли религиозного направления. Подобные девицы охотно читают и то, и другое.
Вообще-то уступать место, не заглядывать через плечо, не пялиться откровенно на соседку и уж тем более не пытаться знакомиться – это мои формы протеста против простоватых нравов граждан пассажиров. Для меня общественный транспорт – модель ада, и я вовсе не собираюсь пребывать в аду с комфортом. Я не намерен задерживаться здесь надолго. Я всячески дистанцируюсь от охватившей меня плотным кольцом толпы, незаметно протестую незатейливым гражданским неповиновением, как-то: не смотрю в ту сторону, куда выворачивают шеи эти любопытствующие (далее в тексте нрзб., предположительно «жлобы» – Б.В.), никогда не встреваю в любимую народную забаву, смысл которой состоит в том, чтобы всем салоном втолковывать гостям столицы, очумевшим от провинциального радушия минчан, как и куда следует им проехать, сколько осталось остановок и где лучше сделать пересадку; никогда ни с кем не вступаю ни в какие разговоры. Меня как бы нет в аду. Я не живу в общественном транспорте, я впадаю в анабиоз, в летаргический сон, укрываюсь в невидимую скорлупу от унижения запахами, манерами, соприкосновениями, необходимостью слушать громкий лепет этих «опарышей», как выражается Федор, с удовольствием копошащихся во чреве рогатого троллейбуса. Быть с ними – пытка для меня.
Где же я припарковал свой персональный автомобиль, язвительно спросите вы? В смысле если я такой умный, то почему немножко бедный?
И будете правы: автомобиля у меня нет. Отсутствует.
Но вам вовсе не нужно извиняться за свою язвительность. Разоткровенничался ведь я, а не вы, ну вот и нарвался на сочувствие. Никто ведь не тянул меня за язык, верно? За что боролся…
Все правильно, все нормально. Не прав я. Нелегко распахивать душу перед первым встречным, тем более, если никогда раньше этого не делал. Роман, знаете ли. В романе без откровенности нельзя. Не будем ссориться раньше времени, уважаемый читатель. Вы мне нужны, вы мне более необходимы, чем я вам. Продолжу, с вашего позволения.
Отсутствие автомобиля – форма протеста против того способа добывания денег, которым озабочены пассажиры троллейбуса, стар и млад. Против их образа жизни. Глупо? Неувязочка получается?
Конечно, глупо, разумеется, неувязочка. Не стану спорить. Как говорится, противоречий очень много, но их исправить не хочу.
Кстати, по поводу запахов… От девушки исходит какой-то удивительно гармонирующий с ее обликом легкий, горьковато-тонизирующий чад недорогого парфума. Я поймал себя на мысли, что приятно было бы ощутить, как она женственно подобралась от моего соседства, как она с продуманным, как бы небрежным кокетством контролирует свои жесты и осанку. Это я по себе сужу о людях, никак не вытравлю из себя эту реликтовую дурь.
Словно в ответ на мои дерзкие мечты, девушка вдруг тягуче, как псина, зевнула, нимало не смущаясь присутствием интересного соседа, и запах духов ее стал казаться мне ароматом пошлости. Я с вызовом скользнул по ней глазами. Она взмахнула ресницами и как ни в чем ни бывало уперлась в меня взглядом ожидания.
Это мне знакомо. С этим странным поколением «пепсионеров» я тоже разговариваю на разных языках. Девки матерятся с виртуозностью проституток или политруков, их стриженые кавалеры, отрыгивая пивом, мочатся при них на остановках троллейбусов, и вся стая, взлаивая, ржет в ответ на клоунские выходки и «бородатые» репризы записных солистов-остряков.
О, чудное легкомыслие молодости!
Этому поколению доверено довершить сексуальную революцию, так робко начатую язычниками. Эти девки порой возбуждают меня, но они как-то чуют мою спесь, и мне трудно рвать с ними дистанцию.
Но вот уставилась же. Может, попробовать?
Риск благородное дело, а экспромт великая вещь.
– Девушка, гм, Партизанская – это следующая?
– Через две. Нет, через три. Ну, вот как памятник огромному дядьке проедем…
По-моему, она не прочь произвести впечатление. Интонация глубокая, хотя нет игривости. Но нет и фальши.
– А что вы читаете?
– Да так… Подружка дала.
– А куда вы едете? К подружке?
– Нет.
– На свидание?
– Нет, – и первое подобие улыбки кривит кармином подведенные губы.
Я ободрен. Пускаюсь во все тяжкие.
– Держу пари, что у вас есть парень, ну, друг, в смысле бойфренд.
– Ну, есть. И что? – меланхолично интонировала мадмуазель.
– Я ему завидую.
Странное дело: чем больше я себе не нравлюсь, тем более оживает моя красотка. Кем я ей кажусь, интересно?
– А вас случайно не Идалия зовут?
– Нет. С чего вы взяли?
– Да так. Книжка у вас, конечно, эротическая?
– Ну, конечно. Про любовь.
– Это не любовь к трем апельсинам, я надеюсь?
– Какие апельсины? Это сериал сейчас идет, «Разбитое сердце-2». А я уже дальше читаю. Я уже знаю, что будет в следующей серии. Это про Марию и Хуан Антонио.
– Он убьет ее, что ли, этот людоед?
– Да вы что? Он ее любит. Вы разве не смотрите?
– Все как-то одним глазом…Преимущественно левым. Так значит, они поженятся?
– Да он женат давно, и у него дети. Он просто любит Марию.
– И какая там любовь? Вечная? Романтическая?
– Не знаю. Любят друг друга – и все.
– А сердце у кого разбито?
Инициатива пока в моих руках, хотя эти мыльные сериалы – тема скользкая. Но что мне с ней делать, с добытой инициативой?
Следуя логике 43-летнего, делаю выпад, опуская вовсе не лишние, на мой вкус и взгляд, звенья в ритуале многообещающего знакомства. Просто потому, что не знаю как себя вести. Не чувствую.
– Может, выйдем? Пива попьем… Меня, кстати, зовут Хуан. Не Джузеппе, а Хуан, обратите внимание.
– Да что вы говорите? И вы тоже женаты?
– Какое это имеет значение, если речь идет о любви?
– А меня зовут Людмила. Я и без вас выхожу.
– Поздно. Вы уже разбили мне сердце.
Это рок какой-то. У меня уже было пятнадцать Людмил, Люсек, как я их ласково называю. И я бы дорого дал, чтобы эта свежесть и прелесть стала Люськой 16.
Она являла собой то, что я называю мой тип, мой любимый размерчик. Одного со мной роста, 171–173, не тощие, тугие (что принципиально) бедра, роскошная упругая грудь, то есть грудь, которая уже явно не умещается в ладонь, но которую не надо собирать горстями с простыней. Все затянуто, обтянуто до той степени вульгарности, которая заставляет подозревать в каждой студентке порочную тварь.
Самое главное – ей двадцать лет. Это одно из лучших достоинств женщины во все времена. Если вы так не считаете, то вы хороший, и даже добрый человек; а если считаете, то считается, что вы циник, циник, злой, злой. В двадцать лет женщины предпочитают последних, годам, эдак, к сорока явно тяготеют к доброте людской. Как неоднократно говаривала Люська 12, двадцати пяти лет, я из породы «спасателей», защитников, подставляющих плечо, – надо полагать, не циников.
Судя по всему, она в чем-то права, иначе чем объяснить, что моим роком и бичом стали умные и серьезные, следовательно, компенсирующие недообъем размерчика. Порядочные, опять же. Хотя тут все сложнее. Я даже подозреваю, что порядочность в моих глазах – качество сексуальное. Порядочность меня возбуждает, я начинаю неотразимо куражиться и зажигательно импровизировать с женщинами по человечески интересными, но как-то в меру умными. Умных – не люблю (а они ко мне липнут), я к ним равнодушен, а дур – просто не переношу. И ум, и глупость для меня качества в женщине равно отталкивающие. Самец во мне дохнет. Лучше всего простота и бесхитростность. Если все это развито до степени естественности – это уже божий дар. Люська 9 не жеманясь докладывала мне, что у нее почти сразу же начинаются сладкие спазмы в то время, когда она разговаривает с мужем по телефону, а я снимаю с нее трусики, раздвигаю сзади ягодицы и делаю проникающий кинжальный выпад. И это ничуть не унижало ее в моих глазах. Вообще мы с ней, как только остаемся вдвоем, все с себя снимаем и шастаем по комнатам (комнате: как придется) в чем мать родила. А с мужем, от которого у нее дочь, она ни разу не переспала днем. Стесняется. В этом есть что-то естественное.
Чем-то меня Люська 16 зацепила. «Загадочность» ее, казалось, была простоватого плана. Незаурядные женские стати, тщательная обводка кармином – и тяжеловатая, как бы не поощряющая бойкой легкомысленности угрюмость. И при этом, повторю, все женское подчеркнуто и подано. Товар лицом, весь облик провоцирует легкий флирт.
– Люсенька, а твой принц – с мерседесом?
Тут надо сразу определиться: завышенные женские ожидания ни к чему хорошему не приводят. Если она не прочь клюнуть на меня как на перспективного, состоятельного ухажера, лучше развеять иллюзии сразу. Со мной хорошо и комфортно женщинам определенного типа: не примадоннам, не снобирующим куклам. Вот почему я избегаю броских див. Очень красивые шлюхи – для очень богатых. Такова жизнь.
– Нет, мой бой-бойфрендна вас похож, седоватый и в годах. Не мальчик, в общем. Любит меня, и все такое. Да, он женат. Нет, не крутой, не бизнесмен. Он художник. Говорит, что у меня эта, как ее, вечная женственность на лице написана. Я ему позирую, и все такое…
– Зачем он тебе нужен?
– А ты ведь тоже женат?
– Как тебе сказать…
– Да ладно. Мне все равно.
Как-то все вяловато, без возбуждающей игривости. Словно заученно. И вдруг – замечательная, определенно теплая улыбка, сопровождающаяся живым мерцанием в глазах. Какое-то зловещее зеленоватое озарение.
Ничего не могу понять, не собирается ее образ в нечто законченное. Какие-то черты живут сами по себе. Между прочим, это плохой знак. Но где наша не пропадала.
– Ты его любишь, мужчину своего?
– Мне как-то все равно.
Она ответила прежде, чем подумала, поэтому возникла неловкость из-за интимной искренности.
– А где ты работаешь? (То, что она не учится, сомнений не вызывало.)
– Цветы продаю.
– Тюльпаны?
– В основном, розы. С колючками.
Вяло, но честно.
Сидим, пьем пиво. Публика отмечает нас грубым своим любопытством как пару, в общем, колоритную. Контрастную, что будоражит похотливое воображение граждан. Пригласить ее к себе, в мою берлогу-хрущевочку?
Я уже явно поддался волне неопределенности, в чем-то подстроился под Люську. Не знаю, что делать. Мне хочется легких, ни к чему не обязывающих отношений. Но я упорно, бессознательно, каким-то культурным инстинктом ищу в каждом новом романе каплю счастья. Чаще всего получаю животную, витальную радость, которую доставляет новое тело, новый запах, иной опыт. А вот новой души – не встречаю, и, что бы я ни говорил, всегда откладывается новый осадок разочарования. Давно пора бы стать разумным циником, умом-то я это понимаю. А вот реликтовый романтизм окрашивает самые заурядные отношения в экзистенциальные, а значит, грустные, тона.
Ну, что нового ждать мне от Люськи 16?
Грудь у нее, судя по всему, как у Люськи 10 (то были волшебной сладости сосцы!), ноги, фигура – все это мой тип, все это я перещупал, перенянчил, губами знаю наизусть, еще не раздев ее…
Да что там врать: я ее, конечно, хочу. Только настораживает меня непредсказуемость, что ли, ее, какая-то закрытость; боюсь нажить себе обузу, хотя, с другой стороны, слишком уж мимолетные, мотыльковые отношения не приносят мне радости. Не радуют. Если честно, мне нравится, когда меня любят. Собственно, это непременное условие моих отношений с женщинами. Меня грустно, безнадежно любят, а я с грустью позволяю себя любить. Красота. Силовой секс, чистая жеребятина – пройденный этап, все это не то что унижает, а как бы угнетает меня.
Легкое озарение пивного хмеля – мой союзник. Я произношу давно проверенные, безотказно действующие на всех женщин слова:
– Люся, какая у тебя грудь… Какой-то особой, волнующей конфигурации. А самое сумасшедшее в тебе знаешь что? Походка. А еще…
И так далее. Импровизатором любовной песни. Что самое интересное – говорю правду, но только ту правду, которую хочет знать и слышать о себе каждая женщина. Не знаю более древнего, более простого и более действенного приема обольщения. Не подводил ни разу.
Люська не останавливает меня, не напрашивается на комплимент, а смотрит в сторону и расплывается в блаженной улыбке, из-за которой на нас стали оборачиваться в два раза чаще. Уже не прежняя, абстрактно-человеческая улыбка поселилась на ея устах, а возбуждающая меня и мне адресованная. Люська меняет положение ног, закидывая их одна на другую, в позе появляется расслабленность предвкушения. Я хмелею и смелею. Начинаю говорить вещи рискованные, опускаю свои уже даже не двусмысленные комплименты все ниже и ниже. Поощрительная улыбка не гаснет.
Наконец, мы продолжительно и глубоко заглядываем в глаза друг другу, поднимается и томно лавируем между пластмассовыми столиками, причем я, бережно направляя Люську, расчетливо забыл руку на ее талии. Намека «не распускать руки» не последовало.
Люську не смутила разобранная и изрядно помятая постель на две персоны, галантно и порочно раскинувшаяся на добрую половину моей единственной комнатенки. Это Ванька шалил: я без ханжества делюсь с ним квадратными метрами жилплощади.
Моя новая подруга, не особенно смущаясь, раздевалась, сосредотачиваясь на мелочах туалета, в то время как я вибрировал в унисон с ее подрагивающими округлостями, и, нагая, попыталась принять на широком, два на два метра, разложенном диване позу не без изящества – но в мгновение ока была смята пургой зрелой и владеющей собой мужской страсти.
Ее бессмысленно-печальные глаза красивой собаки были вежливо закрыты. Бедной девочке нечем было мне ответить. Она просто не хотела обмануть мои эротические ожидания. Ее сухие губы, скудно увлажнившееся лоно, ее чересчур бесстыдные, оттого трогательные жесты, нетвердо разученные, – все, все выдавало недавно и не очень счастливо утраченную девственность, не ведавшую еще чувства.
Ее телу не нужна была моя горьковатая и упорная нежность. Ее, наверно, надо было просто пожалеть. Она действительно не знала, чего хочет.
Ее образ собрался для меня в облик несчастного ребенка, зажигавшего меня своей холодностью, сводившего меня с ума вздрагивающей и не теряющей формой грудью, порочно и вместе жалко раскоряченным задом, в недра которого я с восторгом отчаяния изливал и никак не мог до конца излить свое сладко затянувшееся содрогание.
