А. В. Мудрик
Социально-педагогические проблемы социализации
Создание названных инфраструктур сделает реальным: изучение позитивных и негативных социализирующих и, более узко, воспитательных потенций компьютеров, локальных компьютерных сетей и различных Интернет-ресурсов; целевое создание контента, сетей общения, видеорядов и т. п. в масштабах воспитательных организаций, муниципальных образований и т. д.; актуализация потенциала социальных сетей; использование существующих видов Интернет-ресурсов путем создания актуальных по содержанию для различных целевых групп пользователей, привлекательных по интерфейсу и возможностям самореализации сайтов, форумов, блогов, чатов, живых журналов, конференций и т. п.; использование потенциала электронной почты, ICQ, (а также мобильных телефонов, в т. ч. смартфонов и др.) для дифференциации и индивидуализации взаимодействия воспитателей с воспитуемыми и для влияния педагогов на эти каналы взаимодействия между воспитанниками.
Естественно, что решение проблемы использования компьютеров, локальных компьютерных систем и Интернет-ресурсов в социальном воспитании напрямую зависит от уровня профессиональной подготовки педагогов к работе с информационно-коммуникационными технологиями, решение которой лишь поставлено в повестку дня.
VI. Механизмы социализации в контексте раскола
Соотнося два феномена – раскол и социализацию – можно обнаружить весьма любопытные сближения, о некоторых из которых пойдет речь, предварительно определив оба понятия.
Социализация – развитие и самоизменение человека в ходе усвоения и воспроизводства культуры. Социализация происходит во взаимодействии человека со стихийными, относительно направляемыми (государством и его институтами, например, определение возрастов поступления в школу, совершеннолетия, выхода на пенсию и мн. др.) и целенаправленно создаваемыми условиями развития и ценностной ориентации на всех возрастных этапах (воспитания). Такая трактовка позволяет рассматривать сущность социализации как сочетание приспособления и обособления человека в социуме.
В педагогическом знании для начала вполне достаточно принять дефиницию раскола, данную Ю.А. Левадой: «Ценностный раскол, воплощенный в противостоянии небольшой (относительно – А.М.), но значимой группы доминирующей традиции, системе, строю».
В конце 80-х годов прошлого века на основании анализа ряда исследований истории педагогики (С.А. Князькова и Н.И. Сербова, О.Е. Кошелевой, Л.В. Мошковой и ряда и др.), работ по общегражданской истории России (в частности, В.О. Ключевского, Р.Г. Скрынникова, С.М. Соловьева, Н.Я. Эйдельмана, А.Л. Янова и некоторых других), а также материалов исследований социализации был сделан вывод о том, что феномен воспитания вполне справедливо рассматривать как один из архетипов русской культуры.
Исторический и историко-педагогический анализ феномена воспитания как архетипа русской культуры, а также изучение массива данных о современном состоянии российского населения, в том числе подрастающих поколений, и так называемого «образовательного пространства» дают основание для важного, как представляется, вывода.
Реальности российского бытия и в ретроспективе, и в современности, и, видимо, в перспективе тоже (и не только в ближайшей), во многом связаны (или даже определяются, а уж подвержены существенному влиянию точно) с таким феноменом, который обозначается термином раскол. Присутствие этого феномена на протяжении русской истории позволяет предположить, что раскол также из архетипов русской культуры. И поскольку этот архетип существенно влиял, влияет и будет влиять на бытование воспитания как одного из социальных институтов российского общества (другого архетипа русской культуры), поскольку имеет смысл рассмотреть его под углом зрения социально-педагогического знания. Это важно потому, что даже самый приблизительный анализ российской истории и современности позволяет полагать, что раскол следует рассматривать как один из весьма существенных контекстуальных механизмов социализации и воспитания, как одной из ее составляющих.
В словарно-справочной литературе до весьма недавнего времени (да и сегодня нередко тоже) раскол трактуется как «отпадение от Российской православной церкви больших групп верующих». Подобное толкование восходит, видимо, к словарю В.И. Даля: «Раскол – отступление от учения и правил церкви». Вслед за ним аналогично, но более подробно трактовали раскол «Энциклопедия Брокгауза и Эфрона» и другие справочники конца XIX – начала XX веков.
Толкование термина раскол как относящегося к сфере церковной жизни сохранилось (речь идет об энциклопедических словарях и энциклопедиях) вплоть до «Современного толкового словаря» (2003 г.), в котором раскол определяется как «отделение от Русской православной церкви части верующих, не признавших церковной реформы Никона 1653–1656 гг. Во второй половине 17–18 вв. был идейным знаменем оппозиционных движений.» Во многих изданных в последние два десятилетия энциклопедиях и энциклопедических словарях термина раскол либо нет, либо сам феномен, если и упоминается или даже рассматривается, то опять же как относящийся к делам церковным в статьях, посвященных истории России, истории Русской православной церкви и др. (см., например, «Новая философская энциклопедия», М., 2000–2001; «Политология». Энциклопедический словарь. М., 1993. и др.).
Однако уже в конце XIX – начале XX веков религиозно-церковное понимание раскола утратило монополию в связи с тем, что в русской философии и публицистике этого периода термин раскол стал использоваться рядом авторов для характеристики современных им и исторически предшествующих многогранных реалий русского социума.
Русские философии серебряного века (как, впрочем, ранее славянофилы, употреблявшие другие слова) писали о трагических следствиях петровских преобразований – расколе русского социума, который привел к возникновению двух субэтносов, обозначаемых как дворянский и крестьянский. (Попутно заметим, что, видимо, этот аспект проблематики раскола актуален лишь для определенного географического ареала, который в титуле самодержцев всероссийских именовался «Великие, Малые и Белые Руси» с добавлением Новороссии и Тавриды. В Царстве Польском, Великом княжестве Финляндском, Остзейских и Закавказских губерниях, в автономиях Средней Азии реалии были иные).
Итак, можно констатировать, что в последней трети XIX века появился и набирал силу подход к трактовке проблемы раскола в российской истории, не ограничивавшийся только ее религиозно-церковными аспектами, а рассматривавший эту проблему как одну из коренных для российского социума. Традиция этого подхода была, естественно, прервана и уничтожена в советские годы.
Тем не менее, вопреки господствующей идеологии, видимо, в 70-е или в начале 80-е годов XX столетия отечественный исследователь А.С. Ахиезер, работавший на стыке истории, философии и культурологии, разработал оригинальную теорию социокультурного раскола как специфической формы социокультурного кризиса в России. Социокультурный раскол, по мнению А.С. Ахиезера, является понятием, сущностно определяющим глубокий перманентный социокультурный кризис, прослеживаемый в российской истории. По мнению исследователя, Россия оказалась между двух цивилизаций (либеральной и традиционной), которые сосуществуют в едином историческом пространстве. Это ведет к постоянному расколу традиционных и модернизаторских (либеральных) культурных матриц, т. е. к патологическому состоянию российского социума.
В российской истории можно фиксировать несколько видов социокультурных расколов: церковные, ментально-сословные (на «почву» и «цивилизацию» и т. п.), институциональные (государства и общества, на «земщину» и «опричнину» и др.), межкогортные и внутрикогортные, поколенческие и др. Каждый из них, по-своему влияя на состояние российского социума, специфическим образом влиял на социализацию и воспитание (как ее составную часть) подрастающих поколений, а также и остальных членов социума.
Социокультурные расколы (каждый из которых не ограничивался «делением на два», а давал в итоге несколько расколотых друг по отношению к другу общностей, т. е. расколы имели множественный характер) привели к тому, что, начиная с середины XVII века и по сей день, в России в единых исторических пространствах сосуществовали и сосуществуют все большее количество социокультурных матриц (православная и старообрядческая, традиционная – московитская и модернизаторская, охранительная и нигилистическая и др.), «одновременно сосуществующих и находящихся между собой, как правило, в острых противоречиях, которые раскалывали и раскалывают единые исторические пространства в каждую историческую эпоху».
Расколы привели российский социум к началу XX века в такое состояние, которое позволило Н.А. Бердяеву сделать вывод о том, что «Русское общество – самое расколотое общество». (Очень возможно, что эти слова остаются справедливыми и спустя столетие).
Тема раскола становится весьма актуальной во второй половине 80-х годов и далее в 90-е годы XX столетия и в нулевые годы XXI века, «обогащаясь» расколом государства, этнических сообществ, поколений и т. д. Весьма любопытно то, что эта тема наиболее «громко» была заявлена не в обществознании, а в искусстве. В 1988 году появляется концертный альбом архипопулярной в те годы рок-группы «NatilusPompilius», получивший название «Раскол». В 1922 году выходит сериал режиссера Сергея Колосова «Раскол» о II съезде РСДРП и расколе на большевиков и меньшевиков. Рефлексия, усиленная и углубленная российскими реалиями, продолжается в искусстве другим сериалом Николая Досталя «Раскол», вышедшим в 2011 году, о людях расколотого никонианскими реформами российского «истеблишмента» середины XVII века.
Фундаментальный труд А.С. Ахиезера вышел в свет лишь в 1991 году весьма незначительным тиражом и до сих пор (несмотря на переиздание), остается достоянием рафинированной части научной элиты. А упоминавшиеся выше артефакты культуры имели самое широкое распространение.
Попутно заметим, что для русской истории довольно типично, когда тектонические сдвиги в социуме предваряются появлением культурных артефактов. Стоит вспомнить Великие реформы Александра II и его сотрудников (например, реформе образования предшествовала статься Н.И. Пирогова). Повести «Оттепель» Ильи Оренбурга и «Не хлебом единым» Владимира Дудинцева стали провозвестниками XX съезда КПСС. Вышедшие на экраны в 1986 году фильмы Тенгиза Абуладзе «Покаяние» и Юриса Подниекса «Легко ли быть молодым?», а также «шквал» литературных и публицистических текстов стали провозвестниками не только перестройки, но и смены эпох в России.
Секуляризация, условно говоря, проблемы раскола, переход к рассмотрению раскола как социокультурного феномена привели к появлению различных определений понятия «раскол», которые нередко толкуют его, как кажется, либо редукционистски, либо безбрежно расширительно. Приведем соответственно два довольно «свежих» определения как иллюстрации сказанного.
«Раскол. Термин, заимствованный из теологии. Означает раскол политической системы по этническим или идеологическим признакам. Используется в довольно широком смысле, иногда, чтобы указать на расхождения в величинах, например, при социальном расслоении общества».
И вторая иллюстрация – безбрежность определения. «Раскол – особое патологическое состояние социальной системы, больного общества, характеризуемое острым застойным противоречием между культурой и социальными отношениями, распадом всеобщности, культурного основания общественного воспроизводства, пониженной способностью преодолевать противоречия между менталитетом и социальными отношениями, обеспечивать гармоничный консенсус».
Секулярные аспекты проблемы раскола приобрели столь существенную значимость в жизни российского социума, в бытии российского общества, в функционировании российского государства, что постепенно стали предметом рефлексии ряда современных философов, культурологов, политологов. А педагогика, да и психология тоже, насколько известно, по сию пору не видели предмета своего интереса в проблеме раскола.
Проблематика социокультурного раскола, поставленная и в той или иной мере и в тех или иных аспектах, рассматриваемая уже в работах русских философов и публицистов XIX–XX веков, осталась вне поля зрения отечественных педагогов того времени и нынешних историков педагогики (во всяком случае, не припоминаются соответствующие работы, появившиеся тогда и сейчас). Это, конечно, жаль, ибо существенно ограничило описание, анализ, объяснение контекста воспитания, весьма обеднило и сделало однобоко-ущербной картину педагогической действительности и ее рефлексию в трудах педагогов-теоретиков и в педагогической публицистике. Впрочем, имплицитно социокультурный раскол отразился, как представляется, в русской педагогике XIX – начала XX веков, ибо вся она (даже та, которая была занята церковно-приходскими школами) фактически «работала» в рамках модернизаторской матрицы, игнорируя (а, может быть, и не понимая) наличия другой – традиционной (называемой вслед за А. Яновым московитской, восходящей к Московии XVII века), и уж тем более не беря во внимание матрицы, порожденные и порождаемые другими видами расколов того времени.
В педагогической литературе и словарно-справочных изданиях не удалось обнаружить статей, посвященных расколу как социально-педагогическому феномену. Естественно, что в работах по истории педагогики и воспитания в России XVII века упоминается церковный раскол 1653–1656 годов, но лишь как исторический факт, без серьезного анализа его влияния на собственно педагогические проблемы.
В педагогическом знании для начала вполне достаточно принять приведенную выше дефиницию раскола, данную Ю.А. Левадой напомним: «Ценностный раскол, воплощенный в противостоянии небольшой, но значимой группы доминирующей традиции, системе строю»).
Это определение, видимо, универсально, ибо, как об этом свидетельствует история, расколы всегда имеют то или иное ценностное основание, будь то церковный или поколенческий, а также любые другие расколы. Ценностное основание любого раскола не может, очевидно, оставаться нейтральным по отношению к его субъектам, будь то поколения, религиозные общности или что-то иное, следовательно, именно ценностное основание определяет содержательные, а нередко или, как правило, и процессуальные аспекты становления появившихся в результате раскола субсоциумов, социальных или иных слоев, групп (больших и малых) средой или контекстом социализации людей, в них оказавшихся по своей воле или по воле исторического провидения, или даже по воле случая.
Соотнося два феномена – раскол и социализацию – можно обнаружить весьма любопытные вещи, о некоторых из которых скажем особо, предварительно еще раз напомнив понимание социализации.
Социализация – развитие и самоизменение человека в ходе усвоения и воспроизводства культуры, что происходит во взаимодействии человека со стихийными, относительно направляемыми (государством и его институтами, например, определение возрастов поступления в школу, совершеннолетия, выхода на пенсию и мн. др.) и целенаправленно создаваемыми условиями развития и ценностной ориентации на всех возрастных этапах (воспитание). Такая трактовка позволяет рассматривать сущность социализации как сочетание приспособления и обособления человека в социуме.
Изучение ценностных оснований различных расколов позволяет предполагать (а в ряде случаев и утверждать) наличие более или менее существенной зависимости от них тех или иных характеристик социализации.
Так, приспособление и обособление человека в субсоциумах или в общностях, в которых он оказался в результате какого-либо раскола, приобретают, видимо, специфические проявления. Первоначально в любом случае перед человеком встает в качестве приоритетной проблема (или задача, если проблема им осознана) приспособления к ценностям, нормам, поведенческим сценариям образовавшейся общности. Проблемы обособления, очевидно, отходит на второй план и в течение периода условно говоря первоначального приспособления становится неактуальной. Но она не исчезает, ибо становится неактуальным и, порой, даже опасным индивидуальное обособление, но уже сам раскол (неважно какой) приводит к появлению каких-либо «мы» и «они», т. е. к обособлению субсоциумов, социальных и иных слоев, больших групп. Одни из них допускают или предполагают, или даже стимулируют обособление внутри своей общности тех или иных групп и индивидов, а другие ограничивают, преследуют, показывают попытки обособления как индивидуального, так и отдельных групп.
Далее, в зависимости от того, какие ценности лежат в основе раскола, в образовавшихся вследствие его общностях (массовых, больших, порой даже в малых) социализация входящих в них людей имеет преимущественно или в большей или меньшей степени субъект-объектный (когда общность – субъект, а образующие ее люди – объекты ее воздействия) или субъект-субъектный характер (когда субъектами выступают и общности, и входящие в них люди). Например, можно полагать, что внутрикогортный, межпоколенческий раскол образованной молодежи во второй половине XIX века привел к тому, что поколение так называемых «белоподкладочников» (студенты, не участвовавшие в политических акциях), очевидно, социализировалось в большей мере по субъект-субъектному варианту, а их антагонисты – по субъект-объектному (субъектом выступало поколение студентов, объединенных идеологией народничества и ее позднейшими вариантами вплоть до марксистской).
(Попутно надо пояснить, что когорта понимается, как совокупность людей одного возраста (± несколько лет), а поколение – метафора, обозначающая различные части той или иной когорты, которым присущи те или иные наборы норм, ценностей и поведенческих сценариев.) Это, если действительно имело место (а полагать так позволяет анализ мемуарной и художественной литературы), можно попытаться объяснить следующим образом. «Белоподкладочники» идентифицировали себя как студентов, дворян-мещан-разночинцев и пр., членов тех или иных землячеств и/или клубов и т. д. и т. п., но не считали себя (конечно, имплицитно в подавляющем большинстве случаев) связанными какой-то одной системой ценностей, что, безусловно, просматривается у их антагонистов-студентов, более или менее активно связанных с протестными вплоть до революционных движений.
Еще один аспект: расколы не могли не влиять на то, какие механизмы социализации преобладали в возникших субсоциумах и пр. общностях, а также на содержательные характеристики функционирования одних и тех же механизмов в этих общностях (имеются в виду охарактеризованные в 1983 году в работе А.В. Мудрика «Личность школьника и ее воспитание в коллективе» механизмы социализации: традиционный – через семью и ближайшее социальное окружение; стилизованный – через субкультуры; институциональный – через институты и организации общества и государства; межличностный – через взаимодействие со значимыми лицами).
Так, традиционный механизм социализации был и остается наиболее эффективным и у православных-никониан, и у старообрядцев. Однако его содержательные характеристики весьма различны изначально. Со временем эти различия усугубились. Среда старообрядцев сохраняла большую меру изолированности (не по своей воле зачастую), что консервировало те ценности, нормы, обычаи, которые транслировались от поколения к поколению в семьях и общинах через традиционный и межличностный (довольно жестко встроенный в традиционный) механизмы социализации. Православные-никониане, не испытывая прессинга власти (кроме советского периода) и гнета стигматизации (так, например, термин— стигмат «раскольники» как официальное наименование старообрядцев был признан юридически ничтожным лишь в 1905 году), со временем все больше и больше стали социализироваться не только с помощью традиционного, но и с помощью институционального, стилизованного и межличностного механизмов социализации.
Можно полагать (и для этого есть немногочисленные исследовательские данные), что расколы того или иного свойства создают условия, в которых специфическим образом проявляются и другие универсальные характеристики социализации. В общностях, формирующихся вследствие того или иного раскола, различно соотношение стихийной, относительно направляемой и относительно социально контролируемой составляющих социализации. Ценностные основания того или иного раскола определяют различия в функционировании не только социально-педагогических механизмов социализации, о чем кратко сказано выше, но и психологических механизмов (подражания, экзистенциального нажима, рефлексии и др.), а также содержательное наполнение универсальных средств социализации. В условия, создаваемых тем или иным расколом, по-разному идет взаимодействие субъектов социализации с различными макро-, мезо- и микро факторами. Можно продолжить примеры соотношения феномена раскола с феноменом социализация.
Думается, что педагогике следовало бы внимательно отнестись к самому феномену раскола. Важно найти и использовать источники, которые позволят охарактеризовать каждый из названных выше расколов с точки зрения их влияния на:
– быт и бытие российского социума и его отдельных сегментов как среды социализации подрастающих поколений и не только;
– содержание, средства, механизмы социализации различных социальных, гендерных и возрастных групп населения;
– становление и функционирование воспитания как социального института, специфику семейного, религиозного, социального, а затем и диссоциального и коррекционного воспитания в различных этноконфессиональных, социокультурных и регионально-поселенческих слоях населения.
Следует попытаться наметить самые общие контуры педагогического интереса к проблематике раскола в связи с заявленным выше признанием раскола архетипом русской культуры, который стоит рассматривать как контекст социализации и воспитания как ее составной части. Попробуем охарактеризовать с этой точки зрения ряд периодов российской истории нового и новейшего времени.
Начнем с религиозного раскола XVII века. Он породил две социокультурные матрицы – никонианскую и старообрядческую. Они только на самый поверхностный взгляд имели лишь «обрядовые» противоречия, что стало очевидным позднее. Эти две матрицы пережили XVIII и XIX века, все трагические перипетии истории России XX века и демонстрируют своеобразный ренессанс в конце XX – начале XXI веков. То, что осифлянско-никонианская (модифицированная в сергианскую) и старообрядческая (в различных ее ипостасях – т. н. толках и согласиях) социокультурные матрицы были и в определенной мере остаются различными контекстами социализации своих адептов (включая воспитание), следует подробно изучать.
Попутно надо сделать два замечания.
Во-первых, проблемы места и роли РПЦ в процессе образования и религиозного образования рассмотрены довольно всесторонне как с религиозно-церковных, так и светских позиций и в истории педагогики, и в общегражданской истории. Воспитание, включая образование, у старообрядцев изучено, насколько известно, весьма приблизительно и описано лишь в нескольких работах последнего десятилетия.
Во-вторых, поскольку история воспитания как отрасль педагогики в России пребывает в зачаточном состоянии, поскольку ни воспитание в истории и в современной РПЦ, ни тем более воспитание в старообрядчестве, что вчера, что сегодня, как представляется, концептуально не исследованы (исключение – работы Т.В. Скляровой и О.Л. Янушкявичене).
Все, что известно по рассматриваемой проблеме, позволяет высказать общее предположение о том, что осифлянско-никонианско-сергианская и старообрядческая социокультурные матрицы были и остаются специфическими контекстами социализации.
Принципиально иной, не религиозный раскол произошел в российском социуме в результате тектонического сдвига, порожденного петровскими преобразованиями в начале XVIII века, продолженными с большей (Екатериной Великой) или меньшей (Анной Иоанновной) энергией его наследниками на троне вплоть до Александра I (Петр царствовал до 1725 года, Александр до 1825, по мнению историка А. Янова, это было второе европейское столетие России Первое на рубеже XV и XVI веков было прервано безумствами Ивана IV).
Раскол, начатый при Петре, углублялся в течение ста или (по другим мнениям) двух сотен лет. Метафизически его иногда обозначат как раскол на «цивилизацию» и «почву».
Первую представляли более или менее (всегда относительно немногочисленные) образованные группы, а затем и слои российского социума (сначала небольшая, но постепенно растущая часть дворян, затем часть купечества, а в XIX в. слой т. н. разночинцев – к началу XX в. до 10 % населения).
Вторая – основная крестьянская масса, дополненная мелким городским людом.
Коренные различия этих двух субкультур и порожденных ими под давлением государства (что очень важно отметить) социокультурных матриц были связаны с тем, что у них сложились принципиально различные ценности, определявшие быт, образ и стиль жизни, коренным образом отличавшиеся жизненные сценарии их носителей.
Таким образом, петровский раскол привел к появлению сначала небольшой, но весьма значимой группы в правящей элите, ставшей носительницей ценностей европеизации-модернизации, т. е. к появлению новой социокультурной матриц.
Новая социокультурная матрица сосуществовала и в той или иной мере сосуществует с социокультурной матрицей допетровской Московии. Никуда не делась и старообрядческая матрица, сохранявшаяся и «в чистом виде», и причудливым образом сосуществовавшая (весьма немирно со стороны властей – светских и церковных) с социокультурными матрицами модернизации и «московитства».
В середине XIX века можно констатировать еще один социокультурный раскол – раскол «цивилизации» на, условно говоря, «правительство» и «интеллигенцию». Сложился специфически российский тип человек-интеллигента (хотя слово «интеллигент» имеет латинские корни), дать общепринятое определение которого до сих пор так и не удалось. В самом общем виде, согласно стереотипам, свойственным обыденному сознанию, интеллигент, с одной стороны, имеет высокий уровень образования и занят умственным трудом, с другой – выполняет функции создания и передачи культурных ценностей, осмысления состояния общества, текущих политических задач и пр., с третьей – имеет определенную социальную позицию (обычно отличную от официальной), с четвертой – интеллигенту приписываются такие свойства, как, например, преобладание творческого интеллигента над практическим рассудком, способность стать выше непосредственного опыта, а также совестливость, порядочность, гуманность, уважение к личности и к правам человека и многое другое.
Весьма любопытное определение дала литературовед М. Гаспаров: интеллигенция – это «слой» общества, воспитанный в расчете на участие в управлении обществом, но за отсутствием вакансий оставшийся со своим образованием не у дел.
Раскол между интеллигенцией и «правительством» определился в 70-е годы XIX века и нашел кровавое подтверждение казнями народовольцев, а в советские годы жертв «разоблачения» бесчисленных «заговоров».
Раскол между интеллигенцией и «почвой» проявился также в 70-е годы XIX века, когда пошедших в народ студентов крестьяне сдавали урядникам, а затем – в бесчинствах трех революций и большевистской диктатуры.
Наличие различных социокультурных матриц привело к тому, что и социализация, и ее составная часть – воспитание, приобрели новые черты. Они требуют специального изучения на стыке истории, этнологии, социологии, культурологи и педагогики, т. е. в рамках истории детства, тщанием В.Г. Безрогова и его соратников развивающейся в России, и истории воспитания, которая находится в зачаточном состоянии. Ниже попытаемся обозначить лишь некоторые новации, появившиеся в социализации в послепетровскую эпоху и фиксируемые в последующие исторические периоды.
Во-первых, знакомство с мемуарной литературой и публикациями дневников и писем (единичных в XVIII в. и более многочисленных в XIX и XX вв.) позволяет предположить, что никогда раньше и позже стихийная социализация не различалась в такой степени в различных социальных слоях по контенту и по результатам социализированное™ носителей той или иной субкультуры (формировались типы личностей, модальных для того или иного слоя – дворянства, крестьянства, купечества, разночинцев, отвечающие ценностям той или иной социокультурной матрицы – модернизационной, московитской, старообрядческой).
Во-вторых, наряду со стихийной и относительно социально контролируемой (воспитанием) появляется новая составляющая относительно направляемая социализация. (Понятие «относительно направляемая социализация» введено в 1994 г. и отражает деятельность государства, направленную на реализацию им различных своих функций, которая объективно оказывает или может оказывать влияние на жизненный путь тех или иных категорий населения.)
Петровские реформы – пример относительно направляемой социализации, когда государство в лице самодержца, решая задачи завоевания новых земель и создавая для этого армию, артиллерию и флот по европейским лекалам, новый аппарат управления, определяет социализацию и дворян (они все должны служить вплоть до издания Петром III в 1763 году Манифеста о вольности дворянству), и части крестьян, до Великих реформ XIX в. рекрутировавшихся на 25 лет в армейскую службу. На протяжении XVIII–XIX веков государство в той или иной мере направляло социализацию целых социальных страт, этно-конфессиональных групп (различные ограничения для старообрядцев, иудеев, отчасти мусульман и др.), ограничивая женщин до конца XIX века в получении высшего образования и пр., и пр. Все эти и многие другие аспекты относительно направляемой социализации по отношению к различным стратам в различные исторические периоды достойны самого серьезного изучения. Иначе нельзя в полной мере понять и оценить тезис о том, что раскол – контекст социализации и воспитания в России.
В-третьих, появляются абсолютно новые возможности для образования сначала элитарных групп населения, а затем для средних слоев и даже для мизерной части крестьян (либо по воле случая, либо в силу чрезвычайно выдающихся способностей, замеченных кем-либо из тех, кто мог и захотел помочь их развитию – помещиком, чиновником, купцом-меценатом, священником). Создание и развитие системы образования в России XVIII – начала XX века изучено в истории педагогики. Но в известных работах остались вне поля зрения исследователей социализирующие потенциал и эффекты образовательных учреждений (хотя, например, «Очерки бурсы» Н.Г. Помяловского или воспоминания П.Н. Кропоткина о пажеском корпусе в «Записках революционера», да и другие мемуарные и эпистолярные источники дают для этого немало интереснейшего материала.)
