Анатолий Мариенгоф
Серебряный век. Лирика

«Пора сказать: я выпил жизнь до дна…»

 
Пора сказать: я выпил жизнь до дна,
Что пенилась улыбками в кристалле;
И ты стоишь в пустом и гулком зале,
Где сто зеркал, и в темных ста – одна.
 
 
Иным вином душа моя хмельна.
Дворец в огнях, и пир еще в начале;
Моих гостей – в вуали и в забрале —
Невидим лик и поступь не слышна.
 
 
Я буду пить, и томное похмелье
Не на земле заутра ждет меня,
А в храмовом прохладном подземелье.
 
 
Я буду петь, из тонкого огня
И звездных слез свивая ожерелье —
Мой дар тебе для свадебного дня.
 

Ностальгия

 
Подруга, – тонут дни! Где ожерелье
Сафирных тех, тех аметистных гор?
Прекрасное немило новоселье.
Гимн отзвучал; зачем увенчан хор?..
 
 
О, розы пены в пляске нежных ор!
За пиром муз в пустынной нашей келье —
Близ волн морских вечернее похмелье!
Далеких волн опаловый простор!..
 
 
И горних роз воскресшая победа!
И ты, звезда зари! ты, рдяный град —
Парений даль, маяк златого бреда!
 
 
О, свет любви, ему же нет преград,
И в лоно жизни зрящая беседа,
Как лунный луч в подводный бледный сад!
 

Любовь

 
Мы – два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы – два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела.
 
 
Мы – два коня, чьи держит удила
Одна рука, – одна язвит их шпора;
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.
 
 
Мы – двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где древняя почиет Красота.
 
 
Единых тайн двугласные уста,
Себе самим мы Сфинкс единый оба.
Мы – две руки единого креста.
 

Осень

 
Что лист упавший – дар червонный;
Что взгляд окрест – багряный стих…
А над парчою похоронной
Так облик смерти ясно – тих.
 
 
Так в золотой пыли заката
Отрадно изнывает даль;
И гор согласных так крылата
Голуботусклая печаль.
 
 
И месяц белый расцветает
На тверди призрачной – так чист!..
И, как молитва, отлетает
С немых дерев горящий лист…

 

Георгий Иванов

«В ветвях олеандровых трель соловья…»

 
В ветвях олеандровых трель соловья.
Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я
Кончаю земное хожденье по мукам,
 
 
Хожденье по мукам, что видел во сне —
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами.
 

«Из облака, из пены розоватой…»

 
Из облака, из пены розоватой,
Зеленой кровью чуть оживлены,
Сады неведомого халифата
Виднеются в сиянии луны.
 
 
Там меланхолия, весна, прохлада
И ускользающее серебро.
Все очертания такого сада —
Как будто страусовое перо.
 
 
Там очарованная одалиска
Играет жемчугом издалека,
И в башню к узнику скользит записка
Из клюва розового голубка.
 
 
Я слышу слабое благоуханье
Прозрачных зарослей и цветников,
И легкой музыки летит дыханье
Ко мне, таинственное, с облаков.
 
 
Но это длится только миг единый:
Вот снова комнатная тишина,
В горошину кисейные гардины
И Каменноостровская луна.
 

«Как всё бесцветно, всё безвкусно…»

 
Как всё бесцветно, всё безвкусно,
Мертво внутри, смешно извне,
Как мне невыразимо грустно,
Как тошнотворно скучно мне…
 
 
Зевая сам от этой темы,
Её меняю на ходу.
 
 
– Смотри, как пышны хризантемы
В сожжённом осенью саду —
Как будто лермонтовский Демон
Грустит в оранжевом аду,
Как будто вспоминает Врубель
Обрывки творческого сна
И царственно идёт на убыль
Лиловой музыки волна…
 

«Легкий месяц блеснет над крестами

 
Легкий месяц блеснет над крестами забытых могил,
Томный луч озарит разрушенья унылую груду,
Теплый ветер вздохнет: я травою и облаком был,
Человеческим сердцем я тоже когда-нибудь буду.
 
 
Ты влюблен, ты грустишь, ты томишься в прохладе ночной,
Ты подругу зовешь, ты Ириной ее называешь,
Но настанет пора, и над нашей кудрявой землей
Пролетишь, и не взглянешь, и этих полей не узнаешь.
 
 
А любовь – семицветною радугой станет она,
Кукованьем кукушки, иль камнем, иль веткою дуба,)
И другие влюбленные будут стоять у окна
И другие, в мучительной нежности, сблизятся губы…
 
 
Теплый ветер вздыхает, деревья шумят у ручья,
Легкий серп отражается в зеркале северной ночи,
И, как ризу Господню, целую я платья края,
И колени, и губы, и эти зеленые очи.
 

«Мелодия становится цветком…»

 
Мелодия становится цветком,
Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком,
Летящим на огонь весенним мотыльком,
Ветвями ивы в воду опускается…
 
 
Проходит тысяча мгновенных лет
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в «Ваше благородие»
В корнета гвардии – о, почему бы нет?..
 
 
Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу.
– Как далеко до завтрашнего дня!..
 
 
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.
 

«Оттого и томит меня шорох травы…»

 
Оттого и томит меня шорох травы,
Что трава пожелтеет и роза увянет,
Что твое драгоценное тело, увы,
Полевыми цветами и глиною станет.
 
 
Даже память исчезнет о нас… И тогда
Оживет под искусными пальцами глина
И впервые плеснет ключевая вода
В золотое, широкое горло кувшина.
 
 
И другую, быть может, обнимет другой
На закате, в условленный час, у колодца…
И с плеча обнаженного прах дорогой
Соскользнет и, звеня, на куски разобьется.
 

«Охотник веселый прицелится…»

 
Охотник веселый прицелится,
И падает птица к ногам.
И дым исчезающий стелется
По выцветшим низким лугам.
 
 
Заря розовеет болотная,
И в синем дыму, не спеша,
Уносится в небо бесплотная,
Бездомная птичья душа.
 
 
А что в человеческой участи
Прекраснее участи птиц,
Помимо холодной певучести
Немногих заветных страниц?
 

«Распыленный мильоном…»

И. Одоевцевой

 
Распыленный мильоном
           мельчайших частиц,
В ледяном, безвоздушном,
           бездушном эфире,
Где ни солнца, ни звезд,
           ни деревьев, ни птиц,
Я вернусь – отраженьем —
           в потерянном мире.
И опять, в романтическом Летнем
           Саду,
В голубой белизне петербургского
           мая,
По пустынным аллеям неслышно
           пройду,
Драгоценные плечи твои обнимая.
 

«Это только синий ладан…»

 
Это только синий ладан,
Это только сон во сне,
Звезды над пустынным садом,
Розы на твоем окне.
 
 
Это то, что в мире этом
Называется весной,
Тишиной, прохладным светом
Над прохладной глубиной.
 
 
Взмахи черных весел шире,
Чище сумрак голубой…
Это то, что в этом мире
Называется судьбой.
 
 
Я тебя не вспоминаю,
Для чего мне вспоминать?
Это только то, что знаю,
Только то, что можно знать.
 

«Край земли. Полоска дыма…»

 
Край земли. Полоска дыма
Тянет в небо, не спеша.
Одинока, нелюдима
Вьется ласточкой душа.
 
 
Край земли. За синим краем
Вечности пустая гладь.
То, чего мы не узнаем,
То, чего не нужно знать.
 
 
Если я скажу, что знаю,
Ты поверишь. Я солгу.
Я тебя не вспоминаю,
Не хочу и не могу.
 
 
Но люблю тебя, как прежде,
Может быть, еще нежней,
Бессердечней, безнадежней
В пустоте, в тумане дней.
 

«Эмалевый крестик в петлице…»

 
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно…
Какие печальные лица
И как это было давно.
 
 
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны —
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны…
 

<1949>

Николай Клюев

«Есть на свете край обширный…»

 
Есть на свете край обширный,
Где растут сосна да ель,
Неисследный и пустынный, —
Русской скорби колыбель.
 
 
В этом крае тьмы и горя
Есть забытая тюрьма,
Как скала на глади моря,
Неподвижна и нема.
 
 
За оградою высокой
Из гранитных серых плит,
Пташкой пленной, одинокой
В башне девушка сидит.
 
 
Злой кручиною объята,
Все томится, воли ждет,
От рассвета до заката,
День за днем, за годом год.
 
 
Но крепки дверей запоры,
Недоступно – страшен свод,
Сказки дикого простора
В каземат не донесет.
Только ветер перепевный
Шепчет ей издалека:
«Не томись, моя царевна,
Радость светлая близка.
 
 
За чертой зари туманной,
В ослепительной броне,
Мчится витязь долгожданный
На вспененном скакуне».
 

«Мне сказали, что ты умерла…»

 
Мне сказали, что ты умерла
Заодно с золотым листопадом
И теперь, лучезарно светла,
Правишь горным, неведомым градом.
 
 
Я нездешним забыться готов,
Ты всегда баснословной казалась
И багрянцем осенних листов
Не однажды со мной любовалась.
 
 
Говорят, что не стало тебя,
Но любви иссякаемы ль струи:
Разве зори – не ласка твоя,
И лучи – не твои поцелуи?
 

«Я люблю цыганские кочевья…»

 
Я люблю цыганские кочевья,
Свист костра и ржанье жеребят,
Под луной как призраки деревья
И ночной железный листопад.
 
 
Я люблю кладбищенской сторожки
Нежилой, пугающий уют,
Дальний звон и с крестиками ложки,
В чьей резьбе заклятия живут.
 
 
Зорькой тишь, гармонику в потемки,
Дым овина, в росах коноплю…
Подивятся дальние потомки
Моему безбрежному «люблю».
 
 
Что до них? Улыбчивые очи
Ловят сказки теми и лучей…
Я люблю остожья, грай сорочий,
Близь и дали, рощу и ручей.
 

«Певучей думой обуя…»

 
Певучей думой обуян,
Дремлю под жесткою дерюгой.
Я – королевич Еруслан
В пути за пленницей – подругой.
 
 
Мой конь под алым чепраком,
На мне серебряные латы…
А мать жужжит веретеном
В луче осеннего заката.
 
 
Смежают сумерки глаза,
На лихо жалуется прялка…
Дымится омут, спит лоза,
В осоке девушка – русалка.
 
 
Она поет, манит на дно
От неги ярого избытка…
Замри, судьбы веретено,
Порвись, тоскующая нитка!
 

<1912>

Старуха

 
Сын обижает, невестка не слухает,
Хлебным куском да бездельем корит;
Чую – на кладбище колокол ухает,
Ладаном тянет от вешних ракит.
 
 
Вышла я в поле, седая, горбатая, —
Нива без прясла, кругом сирота…
Свесила верба сережки мохнатые,
Меда душистей, белее холста.
 
 
Верба – невеста, молодка пригожая,
Зеленью – платом не засти зари!
Аль с алоцветной красою не схожа я —
Косы желтее, чем бус янтари.
 
 
Ал сарафан с расписной оторочкою,
Белый рукав и плясун – башмачок…
Хворым младенчиком, всхлипнув над кочкою,
Звон оголосил пролесок и лог.
 
 
Схожа я с мшистой, заплаканной ивою,
Мне ли крутиться в янтарь – бахрому…
Зой – невидимка узывней, дремливее,
Белые вербы в кадильном дыму.
 

<1912>

«Любви начало было летом…»

 
Любви начало было летом,
Конец – осенним сентябрем.
Ты подошла ко мне с приветом
В наряде девичьи простом.
 
 
Вручила красное яичко
Как символ крови и любви:
Не торопись на север, птичка,
Весну на юге обожди!
 
 
Синеют дымно перелески,
Настороженны и немы,
За узорочьем занавески
Не видно тающей зимы.
 
 
Но сердце чует: есть туманы,
Движенье смутное лесов,
Неотвратимые обманы
Лилово – сизых вечеров.
 
 
О, не лети в туманы пташкой!
Года уйдут в седую мглу —
Ты будешь нищею монашкой
Стоять на паперти в углу.
 
 
И, может быть, пройду я мимо,
Такой же нищий и худой…
О, дай мне крылья херувима
Лететь незримо за тобой!
 
 
Не обойти тебя приветом,
И не раскаяться потом…
Любви начало было летом,
Конец – осенним сентябрем.
 

Осинушка

 
Ах, кому судьбинушка
Ворожит беду.
Горькая осинушка
Ронит лист – руду.
 
 
Полымем разубрана,
Вся красным – красна,
Может быть, подрублена
Топором она.
 
 
Может, червоточина
Гложет сердце ей,
Черная проточина
Въелась меж корней.
 
 
Облака по просини
Крутятся в кольцо,
От судины – осени
Вянет деревцо.
 
 
Ой, заря – осинушка,
Златоцветный лёт,
У тебя детинушка
Разума займет!
Чтобы сны стожарные
В явь оборотить,
Думы – листья зарные
По ветру пустить.
 

1908, 1912

Михаил Кузмин

««Люблю», – сказал я не любя…»

 
«Люблю», сказал я не любя —
Вдруг прилетел Амур крылатый
И, руку взявши, как вожатый,
Меня повлек вослед тебя.
 
 
С прозревших глаз сметая сон
Любви минувшей и забытой,
На светлый луг, росой омытый,
Меня нежданно вывел он.
 
 
Чудесен утренний обман:
Я вижу странно, прозревая,
Как алость нежно – заревая
Румянит смутно зыбкий стан;
 
 
Я вижу чуть открытый рот,
Я вижу краску щек стыдливых
И взгляд очей еще сонливых
И шеи тонкой поворот.
 
 
Ручей журчит мне новый сон,
Я жадно пью струи живые —
И снова я люблю впервые,
Навеки снова я влюблен!
1907
 

Утро

 
Звезды побледнели,
небо на востоке зеленеет,
ветер поднялся,
скоро заря засветит.
Как легко дышать
после долгой ночи,
после душных горниц,
после чада свечей заплывших!
Пенье доносится снизу,
с кровли виден город,
все спит, все тихо,
только ветер в саду пробегает.
Как лицо твое бледно
в свете звезд побледневших,
в свете зари нерожденной,
в свете грядущего солнца!
 

1907