Анатолий Максимов
Операция «Турнир». Записки двойного агента
Глава 2
«Снаряд» против коком
«Гридневка»
Летом 1959 года меня вызвали в кадры Особого отдела Северного флота и приказали срочно выехать в трехдневную командировку в Москву.
Через несколько дней я входил в помещение приемной Комитета госбезопасности на Кузнецком Мосту. Там было малолюдно. Моя черная морская форма резко контрастировала со светлыми летними гражданскими костюмами.
К этому времени три моих товарища по учебе в военно-морских училищах Ленинграда, контрразведывательной школе и затем сослуживцы по Северу тоже прибыли в Москву. Нас приняли на площади Дзержинского в 10-м отделе Первого главного управления. Отдел этот впоследствии стал основным подразделением научно-технической разведки.
Талантливый разведчик, отличный организатор и большой поклонник нового Валентин Васильевич Рябов побеседовал с каждым из нас. После встречи с руководством главка он посоветовал нам забыть о военной форме и ходить только в штатском.
Сдав дела в своих особых отделах и отгуляв отпуск, в конце августа в группе будущих слушателей мы выехали на автобусе к месту учебы под Москвой. Только по названиям улиц мы догадывались, что едем в восточном направлении. Проскочив какой-то поселок, автобус свернул налево с трассы Москва – Горький.
Высшая разведывательная школа – единственное в своем роде учебное заведение – располагалась на территории в несколько гектаров. «Гридневкой» она звалась по фамилии начальника школы генерала Всеволода Васильевича Гриднева. Здания просматривались среди вековых сосен и елей. Все здесь напоминало дом отдыха. Не вписывалось в общую картину лишь новое здание учебного корпуса.
С каждым прибывшим побеседовал начальник факультета капитан 1-го ранга Визгин, начальник курса и руководители учебных отделений. Вместо своих фамилий мы получили псевдонимы. Поскольку в тот момент в школе была мода на флотоводцев, среди моих товарищей по курсу оказались «Ушаков», «Истомин», «Сенявин», а из «североморцев» – «Корнилов» и я, «Макаров». В эту плеяду не попали два наших товарища по Северному флоту – их имена начинались на «П» и «Т», а имен знаменитых адмиралов на такие буквы не нашлось.
Уже во время учебы по здоровью был отчислен «Корнилов» – мой однокашник по военно-морскому училищу. Однако через несколько лет он все же пришел в главк и не одно десятилетие работал по линии оперативной техники. После окончания учебы исчез из поля зрения «Сенявин». Встреча с ним произошла в ПГУ в середине восьмидесятых, когда он возвратился на родину после двадцатилетней работы за рубежом в нелегальных условиях.
В школе был основной факультет, на котором вместе занимались слушатели всех направлений разведки – политической, научно-технической и контрразведывательной.
Жили мы по два-три человека в комнатах двухэтажных домиков. В них было чисто и уютно. Опрятные ковровые дорожки, занавески на окнах в маленьких, на несколько человек, фойе, картины с русскими ландшафтами на стенах. Весной и летом слушатели в тенистых аллеях и на глухих тропинках зубрили язык, зимой быстро перебегали из дома в дом на очередные лекции, семинары, практику, самоподготовку. В многоэтажном кирпичном здании располагались аудитории и классы по спецдисциплинам, страноведению, основам марксизма-ленинизма. Здесь же находились волейбольно-баскетбольный и актовые залы.
Домики были отведены под жилые помещения слушателей первого и второго курса основного факультета и факультета усовершенствования. Двухэтажный дом, напоминающий небольшую сельскую школу, был предназначен для языковой кафедры и классов. Там же находился фонд языковой библиотеки и маленький уютный зал на пятьдесят человек для лекций и общественной работы.
Одно время моим соседом по комнате был эстонец под школьной фамилией Палей. Его оперативная биография начиналась в пятидесятые годы в лесах и болотах Прибалтики, когда чекисты гонялись за вооруженными группами националистов. Несколько замкнутый, но добродушный в общении прибалт в учебе был сосредоточен и трудолюбив. Трудно ему давался английский язык, особенно произношение – он и по-русски говорил с сильным акцентом. Мы подшучивали над его частыми заменами «п» на «б» и «з» на «с».
Для разминки произношения перед языковыми занятиями мы придумали для Палея сложную фразу, позволяющую контролировать глухие и звонкие звуки. Первое время в его устах она звучала так: «Балей цитает Абулея “Солотой озел”». В переводе на общедоступный язык это означало: «Палей читает Апулея “Золотой осел”». Как ни странно, но эта трудная для эстонца скороговорка помогла ему в освоении английского и налаживании русской речи.
Начальником курса был опытный разведчик Михаил Михайлович Юрьев или, как мы его звали за глаза, «Мих-Мих». Он частенько принимал на себя замечания начальника школы, когда отпускал слушателей в город в не положенные для этого дни.
Руководитель учебного отделения, Борис Николаевич Журавлев, человек большого спокойствия и выдержки, начинал свою чекистскую деятельность в фашистской Германии и был активным участником вызволения советских сотрудников из этой страны в тревожные первые дни войны. Ему мы обязаны важным для разведчиков правилом: любые увлечения могут быть использованы в практической работе с иностранцами.
В школе многие начали собирать марки, чему способствовали приходящие в школу сотни газет и журналов из десятков стран всех континентов. Участие в драмкружке и постановки на сцене любительского театра рассматривались как серьезное подспорье в оперативной подготовке.
Поощрялось и увлечение живописью. Многие часы провел я за самодельным мольбертом, наедине с замыслами, красками и кистями. Со временем тяга к живописи превратилась в глубокое увлечение всем, что затрагивает этот вид искусства: сотни книг – биографий художников, мемуары из различных времен, альбомы и открытки репродукций, каталоги и проспекты с выставок и галерей многих городов Союза и стран мира… В разной степени все это пригодилось в оперативной работе.
Много времени слушатели проводили на кафедре спецдисциплин: разведки и контрразведки, оперативной техники. Спецкабинет, организатором и хранителем которого был энтузиаст своего дела Дмитрий Петрович Заложный, редко пустовал. Основные пособия – таблицы, схемы изготовлялись слушателями. До позднего вечера трудились слушатели в мастерской при спецкабинете над изготовлением контейнеров к практическим занятиям в городе.
Другим местом паломничества в школе был кабинет страноведения. Это направление оперативной подготовки возглавлялось эрудированным и мягким Василием Иосифовичем. Кабинет был оформлен слушателями нескольких поколений под его руководством. Василий Иосифович прекрасно рисовал и чертил, виртуозно разрабатывал плакаты – наглядные пособия. Карты, схемы, планы столиц мира, уголки природы на картинках или открытках представали перед слушателями. Здесь можно было увидеть и подержать в руках буклеты, монеты и марки из разных стран, железнодорожные билеты, наборы открыток, экзотические бытовые вещи и сувениры из Европы, Америки, Азии и Африки. Василий Иосифович сам побывал в нескольких странах и умел красочно поведать об увиденном, услышанном и прочитанном.
Закрепленный за английским направлением, я изучал Лондон, нанося на немую карту-схему города основные правительственные, военные, общественные и культурные объекты.
Городские занятия проводились кафедрой, где курс наружного наблюдения читал Нисский. Моим первым преподавателем сложной работы в городе в условиях противодействия контрразведки противника был Игорь Александрович Ругажин. После работы с наставником по наружному наблюдению у нас не возникало желания упрощать свои действия под НН, например, в виде проверочных манипуляций с завязыванием шнурков или «фотографированием» исторических памятников аппаратом без пленки.
Уже работая в резидентурах, я не только помнил наставления по работе с фототехникой – мне даже слышались характерные интонации голоса Павла Герасимовича Ерагина, нашего строгого наставника. Он пресекал малейшую попытку уклониться от «железных» рамок подготовки и проявления фотопленок или изготовления микроточек.
Зимними вечерами в фойе жилых домиков появлялся скромного вида человек с мягкой улыбкой. Это был Василий Михайлович Зарубин, выдающийся разведчик прошлых лет. Сняв пиджак и оставшись в серой шерстяной кофте не первого года носки, он делился с нами воспоминаниями о закордонной работе, житейскими премудростями.
С его помощью мы заглядывали в столицы стран западного мира глазами опытного, наблюдательного и пытливого человека. Перед нами раскрывались не оперативные хитрости, а труд разведчика-нелегала, нелегкий и увлекательный. Естественно, мы при встречах обсуждали и уточняли отдельные эпизоды из секретных воспоминаний Зарубина, которыми зачитывались, нарушая режим дня и ночи.
С упоением отдавались военно-физической подготовке: легкая атлетика, баскетбол и волейбол, купание в местном озере, лыжные гонки… Частенько в азарте футбола на задворках школы мяч улетал за забор. Вслед за ним лез виновник. Иногда мяч возвращался сам собой вместе с криком: «Получайте, дяденька-шпион…»
Фразу «А вот у нас в деревне Гридневка…» я слышал во многих подразделениях разведки, где работали мои коллеги и однокашники по школе. И, что греха таить, даже на всех континентах мира, правда, со всеми мерами предосторожности.
В сентябре шестьдесят первого года трое из «североморцев» были направлены в 10-й отдел ПГУ для работы по научно-техническому направлению разведки.
Линия «Икс»
В первых числах сентября я поднялся на восьмой этаж штаб-квартиры внешней разведки КГБ на Дзержинской площади в качестве постоянного сотрудника отдела, известного как научно-техническая разведка – НТР.
В шестидесятые годы здание занимали несколько управлений: первое – разведка, второе – контрразведка, третье – военная контрразведка и так далее. Один из этажей оставался за пограничниками. В соседнем здании размещались хозяйственные и вспомогательные службы, партийный и профсоюзный комитеты и отличная библиотека, заполненная в значительной степени книгами, конфискованными при арестах.
Здания носили ставшие привычными названия «дом один» и «дом два».
Разведка занимала основную часть «дома один». Подъезд для сотрудников НТР был пятым или шестым со стороны улицы Кирова. Правда, войти можно было и через любой другой, но это более длинный путь – здание занимало целый квартал. Переходы из корпуса в корпус, принадлежащих разведке, контролировались службой внутренней охраны.
Широкие коридоры, крепкие, добротно сработанные двери кабинетов, винтообразные лестницы и просторные лифты, в чем-то таинственный двор: там можно было увидеть знаменитые «воронки» – крытые автомобили для перевоза арестованных и заключенных, вооруженную автоматами охрану.
Отдел НТР занимал около семидесяти комнат, начиная с номера 800. Разведывательные задачи НТР были сформулированы в документах ЦК КПСС и Совета Министров СССР и сводились к добыванию секретной информации о тенденциях развития, новых достижениях науки и техники, технологии производства на Западе и образцов – все это для оборонных целей.
Возглавлял НТР Леонид Романович Квасников, организатор активного противодействия запретным санкциям Запада на доступ моей страны к передовым технологиям. Во главе запрещающих государств стояли Соединенные Штаты, подчинившие своим интересам Англию и Францию, ФРГ и страны Бенилюкса, Италию и даже Японию.
Нужно было «взломать» преграды КОКОМ – комиссии по контролю, ибо мир становился все более безумным в гонке вооружений – ядерных, химических, бактериологических. Таковы были главные условия холодной войны.
НТР набирала силу, уже доказав стране свою значимость в деле создания отечественной атомной бомбы. Именно разведка нашла аргументы для развенчания определения кибернетики как «гулящей девки империализма», по трактовке марксистов-догматиков. В момент отрезвления от идеологического угара разведка преподнесла нашим полуподпольным кибернетикам воистину драгоценнейший подарок – тысячи фотопленок с секретными работами американских ученых. Стратегия нашей науки и техники была в поле зрения Квасникова.
Когда я пришел в НТР, она была представлена в шести ипостасях, осмысленных и выстраданных Квасниковым как основные направления по проникновению в секреты Запада: ядерное, авиакосмическое, электронное, медицинское, так называемая «разная техника» и, наконец, химическое, в которое определили и меня.
Было еще одно направление, информационное, – для разработки разведывательных заданий и реализации добытых материалов в организациях и ведомствах, выступавших под именем «заказчик». Главным из них была могущественная военно-промышленная комиссия, которая анализировала интересы научно-исследовательских институтов и заводов оборонных отраслей промышленности, тщательно сортировала заказы и, выделив деньги в иностранной валюте, спускала разведывательное задание главе и идеологу НТР.
Леонид Романович Квасников пришел в разведку во второй половине тридцатых годов, оставив блестящую карьеру ученого-химика, специализировавшегося по взрывчатым веществам. В годы войны он возглавлял резидентуру НТР в Нью-Йорке, которая решала задачу проникновения в «Манхэттенский проект» – создание американскими и другими учеными Запада первой атомной бомбы. Один из активных помощников Квасникова по «атомному шпионажу» и теперь в НТР был Владимир Борисович Барковский.
В годы войны Барковский работал в Лондоне и под гитлеровскими бомбами добывал информацию по атомным секретам. Он получил образцы военной техники, которую союзники тщательно скрывали от Красной Армии. К примеру, новейший радиолокационный прицел для бомбометания. Позднее в США работал по кибернетике и авиакосмической проблематике. Коллеги из других подразделений называли нас «иксами», то есть работниками линии «X», а мы их – «ПР» – политическая разведка или «КР» – внешняя контрразведка. Откуда появилось название «X» в секретной переписке между резидентурой и Центром? Об этом ходили разные версии.
В переписке разведывательную линию НТР обозначали значком «X». В левом верхнем углу писалось: «№ 121/Х от 23.02.61 года», то есть номер оперативного письма по линии НТР и дата. Якобы «X» выбрал сам Квасников, исходя из Х-лучей Рентгена. Образно говоря, разведчики «просвечивают» чужую информацию. Но, возможно, это и дань плодотворной работе Квасникова в области химии.
В резидентуре за рубежом мои коллеги шутливо обращались ко мне:
– Ну, что ты еще там «нахимичил»? Вы, «иксы», неизвестно чем занимаетесь. То ли дело у нас: политическая информация – каждому ясно. А вы? «Химики» неизвестно чего, извините за выражение…
Направление химии или «группа химии» занимала в отделе кабинеты с 843-го по 849-й. Здесь работали сотрудники – кураторы по всем развитым странам мира. Деление было условное – по языковому принципу. Англоязычные – США, Англия, Япония; франкоязычные – Франция, Бельгия и другие; «немцы» – ФРГ, Австрия, Швейцария и примыкающие к ним Скандинавские страны. Другие континенты равномерно делились между основными странами. В моем ведении находились Англия, Израиль, Япония и несколько стран Латинской Америки. На США «сидел» отдельный сотрудник. Он же занимался сопредельными Канадой и Мексикой.
Личные дела разведчиков, работавших за рубежом, находились в моем сейфе. Выяснилось, что в Израиле работает Герой Советского Союза, участник войны, а в Англии – в основном сотрудники, которые впервые выехали за рубеж.
Мне предстояло получать присланную из резидентур почту, изучать ее, отвечать на вопросы, предварительно согласовав ответы с руководством, проверять иностранцев по учетам на предмет их возможной связи с контрразведкой противника. Я готовил предложения по активизации работы с иностранцами, разрабатывал разведывательные задания, исходя из возможностей зарубежных источников.
Задания, по которым работали разведчики за рубежом, касались технологии переработки нефти, нефтехимии и химии и продукции на их основе. В то время наши военные заводы нуждались в сведениях по изготовлению специальных смазочных материалов и пластмасс, термостойких синтетических каучуков; а из ярко выраженных технологий для «оборонки» – в твердых ракетных топливах, отравляющих веществах и образцах химико-бактериологического оружия.
Меня поразила слабая, на мой «контрразведывательный» взгляд, конспирация. Три сейфа, заполненные оперативными делами, обычно были открытыми, на столе громоздились и оперативные письма и шифртелеграммы. Возглавлял нашу троицу в кабинете старший оперуполномоченный Василий Васильевич, который вел переписку с Лондоном и руководил работой Володи, куратора по США и Франции. Василий Васильевич, или «ВВ», имел опыт работы в Англии, а Володя готовился выехать во Францию. Когда наступала пора отпусков, вся работа по странам ложилась на оставшихся двоих, – о какой конспирации могла идти речь.
Володя выехал во Францию. Пришедшая вскоре после этого шифртелеграмма из Парижа ошеломила меня: Володя в срочном порядке возвращался из командировки, к которой готовился не один год. Мы терялись в догадках. Выдворение? Не похоже – он еще не успел «наследить» перед контрразведкой противника. Провал агента? Володя еще никого не принял на связь за несколько дней. Причина оказалась банальной: алкоголь. В компаниях я никогда не видел Володю пьяным. Крупного телосложения мужик, он умел выпивать. И все же его подвела далеко не лучшая традиция отмечать прибытие нового коллеги выпивкой. Володя тщательно скрывал свой старый недуг – облучение во время работы в исследовательском институте радиационной химии. Нервное напряжение переезда, акклиматизация и алкоголь сделали свое дело: могучий на вид человек потерял сознание на улице в сотне шагов от дома. А далее – полиция.
Все бы ничего, но при себе он имел записную книжку, в которую, вопреки всем правилам конспирации, внес имена, адреса и телефоны перспективных для разведки иностранцев. Последнее и решило его судьбу: из КГБ Володя был уволен. А ведь он любил поучать меня, новичка в разведке, на примерах разъясняя правила конспирации и обращения с секретными документами…
На работу я ходил, как на праздник, за час до начала рабочего дня. Как-то утром, освобождая кабинет для уборки, я прикрыл сейф и, стоя на пороге, слышал ворчание уборщицы, особенно заметное, когда она дошла до стола «ВВ», заваленного нужными и ненужными предметами и бумагами.
– Что-то не так? – спросил я.
– Молодой человек, я лет двадцать работаю здесь и убираю по утрам два десятка кабинетов. Раньше народ здесь был аккуратнее, столы так не заваливал. А ведь каждую вещь нужно поднять, протереть. Эх вы, сотрудники госбезопасности…
Мне эта женщина преподнесла урок уважения к чужому труду, а главное – позволила взглянуть на себя со стороны. И теперь, спустя тридцать лет, когда я отсутствую, на моем столе нет ничего, кроме лампы.
Стихией «ВВ» был вечный поиск «исчезнувшей» со стола бумаги. Он вечно спрашивал меня: «А ты не брал?..»
Однажды я увидел «ВВ» особенно озабоченным. Он уже отчаялся найти что-то в бумагах на столе и копался в сейфе.
– Слушай, Анатолий, кажется, у меня ЧП. Пропала фотопленка с почтой из Норвегии. Всего пять кадров – это меньше десяти сантиметров. Давай искать…
Часа через три, когда мы просмотрели по листику все дела, которые доставали из сейфа в этот день, «ВВ» сказал:
– Сейчас два часа дня. В пять пойду сдаваться на милость руководства. Ведь почту еще никто не видел, даже я не просмотрел. Видимо, придется запросить шифровкой Осло и попросить повторить высылку.
В кабинет заглядывали соседи, но, видя наши расстроенные лица, в расспросы не вступали. Шумно ввалился отпускник из США. Он был явно настроен на веселый лад.
Его все звали Исидорычем – такое у него было отчество. Он воевал артиллеристом и за бой с немецкими танками получил звание Героя Советского Союза. После войны окончил химический институт, стал кандидатом химических наук и весьма успешно работал в этой области в составе нью-йоркской резидентуры. В обращении был прост и приветлив.
– Орлы, что это вы кислые такие? Не узнаю «химиков».
«ВВ» рассказал историю с фотопленкой. Исидорыч прочно уселся на стул и хитро посмотрел на нас.
– Ну, в ваших поисках я участия принимать не буду— жалко мой светлый костюм. Но историю из личной жизни расскажу, может быть, она вам что-либо подскажет.
Мы посмотрели на коллегу, как на шутника и спасителя одновременно, – чем черт не шутит…
– Так вот. Год назад получил я почту из Центра – тоже кадров пять-шесть. Положил фотопленку на стол, а через минуту там ее не оказалось. В резидентуре я был один, все прибрано в железные столы и шкафы, но… Стал восстанавливать все свои действия от момента, когда ее видел в последний раз, до пропажи. Получилось менее минуты. Понимал, что она где-то здесь…
Исидорыч сделал паузу и произнес три слова:
– Кондиционер, фотопленка, шляпа. Вот эта – мягкая, фетровая…
– Что «шляпа»? Не мучай, Исидорыч, говори яснее! – начал кипятиться «ВВ».
– Дело-то оказалось в шляпе! Воздушным потоком от кондиционера фотопленку занесло… Куда?
– В шляпу! – радостно воскликнули мы.
– Не в шляпу, а за шелковую ленту на шляпе.
Фотопленка была обнаружена в щели между стеной и полом.
Через тридцать лет, уже на пенсии, я узнал, что портрет Исидорыча и его Звезда Героя были убраны из Кабинета истории разведки в новом здании штаб-квартиры СВР на юго-западе Москвы. В открытой печати появились статьи об Исидорыче, который в списках агентов ЦРУ значился под именем «Федора».
– Слушай, Анатолий, из Брюсселя пришла шифровка. Нужно срочно проверить по учетам Центра некоего бельгийца, на которого вышел наш сотрудник. Брюссельская резидентура назвала этого человека «Морисом».
Президент небольшой специализированной фирмы по производству высокотемпературных масел на силиконовой основе дал согласие передавать некоторые документальные сведения по их изготовлению. Естественно, за приемлемое вознаграждение. В шифровке были намеки и на другие перспективные возможности источника, о чем Брюссель сообщит дополнительно в оперативном письме. Давались имя и адрес жительства «Мориса», его место работы, год и место рождения.
В учетно-архивном отделе разведки я сделал справку из дела.
Главное было в том, что имя «Мориса» увязывалось с убийством «Старика». «Морис» передал свои личные документы некоему Рамону Меркадеру, который использовал их для выезда в Мексику. Там Меркадер проник в дом к «Старику» и убил его. В деле говорилось, что в сороковом году «Морис» был арестован и проходил по судебному делу о гибели «Старика», но отрицал факт передачи документов Меркадеру, сказав, что они были утеряны в начале сорокового года. О пропаже документов «Морис» заявлял официально. После оккупации Бельгии немцами он по тому же обвинению оказался в концлагере, где провел все годы Второй мировой войны.
– Это о каком же «Старике» идет речь? – спросил сам себя «ВВ». – Ведь «Старик» – это Ян Берзин, чекист и руководитель ГРУ. Это – и псевдоним Ленина. Берзина расстреляли в тридцать седьмом. А «Старик», которого убили в Мексике, может быть только… Троцкий. Да, несомненно, речь идет о нем.
Озабоченный «ВВ» пошел докладывать руководству. Вернувшись, бросил:
– Срочно готовь в Брюссель шифровку. Работа с «Морисом» запрещается. Даже любые контакты. О выходе на него доложено руководству разведки.
– Но ведь он согласен работать с нами…
– Чудак-человек, все, что связано с «делом Троцкого», – табу.
История с «Морисом» научила меня уважать архивную службу. Как бы я ни был занят и не торопил события, не начинал работы с иностранцами без проверки по специальным учетам разведки и контрразведки, а иногда и ГРУ. Это «золотое правило» работающих в разведке помогло мне избежать напрасной траты времени. В архиве я находил сведения, которые ускоряли разработку иностранца с целью привлечения к сотрудничеству, но бывали и сведения, которые заставляли нас бросать работу с ним. Обычно это было связано с контактами иностранца со спецслужбами противника.
В случае с «Морисом» главная опасность таилась в том, что он был в поле зрения бельгийской контрразведки как человек с коммунистическим прошлым. И как ни было жаль расстаться с его возможностями по добыванию секретной информации научного и технического характера, строгие правила безопасности разведывательной работы с источником не позволяли продолжить с ним контакт. Нарушение могло привести к серьезной провокации против разведчика, развязыванию кампании шпиономании в стране, тем более что был повод показать миру террористические методы советской разведки в тридцатые и сороковые годы.
Более удачным было дело с бразильским бизнесменом, прозванным мною «Эмигрант». Мой коллега, работающий под прикрытием Внешторга, побывал на промышленной выставке в Рио-де-Жанейро. Несколько месяцев работы в этом городе по линии НТР позволили ему завязать контакты с интересующими нас специалистами. Среди них был «Эмигрант» – владелец исследовательской фирмы, специализирующейся на нефтехимии.
В архиве я погрузился в дело из тридцатых годов, когда начались преследования людей из Коминтерна. Сотни их были выдворены за пределы СССР, и многие оказались в лагерях ГУЛАГа. По отцу «Эмигрант» был латыш. Его в одночасье вместе с женой и дочерью отвезли к финской границе и выставили за рубеж. Обвинение было стандартным: связь коммуниста-латыша с «врагами народа». Шел тридцать седьмой год.
«Эмигрант» сам нашел моего коллегу-разведчика и предложил регулярно передавать ноу-хау по нефтепереработке и производству химического сырья.
– Понимаешь, Анатолий, – говорит коллега из Внешторга, – я ему поверил сразу. Ты бы посмотрел в его глаза… Они светились неподдельной радостью от встречи с советским человеком.
– А безопасность? – по-книжному бросил я. – Может быть, он в обиде на советскую власть за выдворение из Союза.
– Он говорил другое: если бы не отъезд из Союза, его могли бы отправить за колючую проволоку. В Бразилии он стал бизнесменом, развернул свое дело, и весьма доходное, пережил войну.
– Вот спокойствие, сытость и настораживают, – не сдавался я. – Почему он воспылал желанием иметь с нами контакты?
– Советский Союз он считает своей духовной родиной, относит время революционных перемен в России к лучшим годам своей жизни. Для нас это уже немало.
В те почти два года, которые я провел в стенах НТР до отъезда в Японию, «Эмигрант» регулярно передавал нам объемные материалы из секретных сейфов американских фирм, среди которых «Шелл» и «Стандарт ойл». Информация шла в фотопленках, которые я просматривал и составлял опись. Затем они передавались как секретные материалы в Министерство нефтехимии. И делал всю эту работу «Эмигрант» безвозмездно, на идейно-политической основе.
К концу года «ВВ» и я вели оперативные дела резидентур по химическому направлению в США, Канаде и Мексике, Англии и Франции, Японии и Израиле, по Бразилии, Бельгии и некоторым другим странам.
В Канаде представитель НТР был в единственном числе. Он тщетно бился над получением сведений о характере работ исследовательских центров Министерства национальной обороны Канады. Особенно нас интересовали направление и объем работ по контрактам со странами НАТО, в первую очередь с США и Англией.
Из Мексики поступала обширная информация из нефтяной области, из Англии – по специальным материалам: пластмассам, смазкам, покрытиям и каучукам для нужд авиационной техники.
Информация из Франции и Израиля поступала главным образом по твердым ракетным топливам. Парижская резидентура сообщала об исследованиях во французских центрах в этой области. Но это было «кое-что», а вот основные материалы, идущие из Франции, принадлежали американским фирмам. Причем не только по контрактам с Министерством обороны США – мы чувствовали, что французы ведут научную и техническую разведку против своего партнера по НАТО. Французы добывали эти материалы для себя, а наш источник из аэрокосмического исследовательского центра Франции передавал их копии советской разведке. То же самое происходило с разведывательными возможностями нашего источника в Израиле.
История «атомного шпионажа» еще не стала достоянием гласности в моей стране. Мы стыдливо отрицали участие советской разведки в похищении секретов создания американцами атомной бомбы. И это в то время, когда в судебном порядке такое участие было доказано и воробьи на крышах всего мира уже чирикали о роли нашей разведки в создании отечественной атомной бомбы. В начале шестидесятых годов мы уже имели собственную бомбу оригинальной конструкции и водородную не менее оригинального решения. Но над «атомным шпионажем» витала тень загубленных жизней супругов Розенберг, которые не признали себя виновными в хищении атомных секретов и отрицали связь с советской разведкой. Это стоило им жизни. Они мученически приняли смерть на электрическом стуле.
Постепенно я узнавал от своих коллег о роли нашей разведки в проникновении в «Манхэттенский проект» и участии в этой беспрецедентной акции нашего начальника Квасникова, его помощника Барковского и затем пришедшего в отдел Анатолия Антоновича Яцкова.
Квасников любил беседовать с теми, кто непосредственно вел оперативные дела разведчиков за рубежом. Поэтому вызов к нему меня не насторожил. В назначенное время я был у кабинета 802, откуда направлялась и материализовывалась работа НТР.
Кабинет был в меру просторен и удобен для работы: широкие окна, большой дубовый стол еще дореволюционной выделки с набором канцелярских инструментов на нем. Вдоль стены – просторный книжный шкаф, в основном со справочной литературой. На стенах – таблицы и графики со значками, понятными только посвященным. Хозяин кабинета – худощавый, симпатичный человек с проницательным взором и доброжелательной улыбкой.
– Садитесь, – указал Квасников на стул. – Как обживаетесь на новом месте?
Это был мой первый вызов к руководителю, и я, весь подтянувшись, коротко изложил свои впечатления. Глаза Квасникова светились живым интересом к собеседнику. Зная его нетерпеливую конкретность в беседах, я приготовился отвечать на вопросы коротко и четко.
– А знаешь ли ты, Анатолий, – Квасников перешел на «ты», чем очень меня удивил, – мы с тобой коллеги: на гражданке и твоим и моим делом были боеприпасы, а точнее – взрывчатые вещества и пороха.
Невысокая крепкая фигура прохаживающегося по кабинету временами вспыхивала облачком искристых седых волос, когда голова оказывалась против солнечного света, обильно льющегося в окна восьмого этажа.
