Анатолий Крым
Лёвушка
Моему другу, чей дворик на Подоле навсегда остался в моём сердце
Неизвестно, какой архитектор нафантазировал это нагромождение деревянных скворечен в два этажа, скрипучих лестниц, полутёмных переходов с подгнивающими досками. Дополнением к его зодческим фантазиям служил маленький, с непременным столом, вкопанным в землю, четырьмя корявыми пеньками и отполированными до блеска лавками, дворик, окружённый высоченным забором, за которым была скрыта от постороннего глаза бурная жизнь многодетных семей. Как правило, семьи эти состояли в близким родстве, сам же дом, первоначально задуманный как добротное одноэтажное строение, начинал возводить один из удачливых дедов-прадедов, а поскольку потомки старательно воплощали в жизнь библейскую заповедь «плодитесь и размножайтесь», то каждому сыну или дочери перед свадьбой пристраивалась отдельная комната, и тогда дом расширялся, карабкался вверх мансардами и чердаками, пока не выяснялось, что дальше строить некуда, дальше – забор, а за ним – улица, и тогда в комнатах ставились перегородки, примусы выносились на лестницы, которые, в свою очередь, срочно обшивались рамами и превращались в кухни.
Неудивительно, что чем теснее становилось обитателям этого нелепого деревянного замка, тем веселее становились игры многочисленной детворы и тем чаще ссорились их родители. В крайней башне с остроконечной крышей, покрытой ржавой жестью, рос хилый и болезненный мальчик по имени Лёва. Дети неохотно брали его в свои игры, потому что он был неуклюжим, всё время падал, а упав, истошно ревел, размазывая сопли по розовой мордашке. Зато его обожали родные бабушки, потому что ребёнок не был замечен в невинных детских грехах, не говоря уже о том, чтобы привязать к кошачьему хвосту пустую консервную банку, – любимая забава двоюродных и троюродных братьев. А если учесть, что на двух бабушек Лёвушка был единственным родным внуком, стоит ли удивляться, что его ангелоподобная мордашка всегда лоснилась домашним вареньем и поцелуями.
Одну бабушку звали Роза, другую – Даша. Бабушки не разговаривали друг с дружкой с того самого дня, когда их дети объявили о своём намерении пожениться. Слышали бы вы крик, который в тот день крутил ветки распустившейся сирени и вырывал с корнем чахлую траву. О проклятьях я умолчу, потому что боюсь их даже переносить на бумагу, но даже угрозы «только через мой труп» не возымели должного действия. Наверное, у молодых дело зашло намного дальше, чем невинные поцелуи всё в тех же кустах сирени, подпиравшей забор по всему периметру, и отступать, как сказала знакомая акушерка, было некуда. Как бы там ни было, но Лёвушка, родившийся в результате подобного демарша, ничего не знал ни о криках, ни о проклятьях, и вообще, его появление на свет произошло в тишине – ледяная враждебность между подольскими «монтекки и капулетти» возвышалась повыше любого забора. Зато когда он стал самостоятельно ходить, то в полной мере узнал, как хорошо иметь сразу двух бабушек.
Целыми днями женщины, подобно сказочным хищным птицам, высматривали из полуслепых окошек внука, набрасывались на него, затаскивали в свои гнёзда и там давали волю страстям – закармливали вареньем, фруктами, тискали и целовали и почему-то беззвучно плакали. И уж так повелось между ними, что не успевшая поймать внука безропотно отступала на свою территорию, надеясь, что в следующий раз окажется проворнее.
Родители мальчика общались с родительницами при помощи двух слов: «здрасте – до свидания», молча поощряли соперничество пожилых конкуренток и были счастливы, как английские монархи, из-за политики которых соседи постоянно воевали до последнего подданного. Родители Лёвушки, будь они поумнее, настрогали бы для сына братьев и сестричек, благо есть кому нянчить, но, вероятно, это занятие им разонравилось, потому что после работы они каждый день спешили в кино. Кино было их единственной страстью, более того, оно превратилось в смысл жизни, ради которого стоило жить и в свободное время ходить на работу.
Когда мальчик научился разговаривать, а заодно и соображать, он спросил бабушку Дашу:
– А почему ты не дружишь с бабой Розой?
Женщина метнулась к окну, задёрнула занавеску и сердито зашипела:
– Тссс! Вырастешь – узнаешь! Баба Роза плохая! Не ходи до неё!
– Почему? – испуганно прошептал внук. – Она бабайка?
– Хуже! – сдавленным шёпотом вскрикнула баба Даша. – Хуже бабайки! Она Бога продала!
– Бога? – удивился мальчик, зная, что бабушка Роза ничем не торговала. – Какого?
– Нашего.
– Какого нашего?
– Иисуса Христа! – И женщина истово перекрестилась. Мальчик наморщил лобик и почти удивлённо произнёс:
– А она каждый день мне варенье даёт! Сколько я хочу. Пока не лопну.
Бабушка Даша подумала, затем произнесла приговор:
– Они увсе такие. В душу лезють со своим вареньем, а опосля он што выходит!
Послевоенный быт был лёгок и неспешен. И каша, булькавшая на кипящих примусах и пыхтящих керогазах, растила детей не по дням, а по часам, и тихие воскресные вечера, когда многочисленная родня выносила во двор стулья и табуретки, чтобы под шелест семенной шелухи вдоволь наговориться, сыграть партию в домино или переброситься картишками, а иногда и раздавить «московскую» под плавленый сырок, были предвестниками той счастливой жизни, которая ожидала каждого где-то там, впереди.
Незаметно Лёвушке исполнилось пять лет, и он захотел иметь карманные деньги, как у его двоюродного брата Вити. Конечно, Вите было уже восемь, но это ни о чём не говорило – мама постоянно била сына веником и кричала, что в её доме растёт форменный бандит. А всё из-за маленького ножичка и рогатки, которые Витька носил за пазухой, и, конечно, из-за его скверного характера. Витька любил драться и употреблять слова, которые даже взрослые произносили либо шёпотом, либо в состоянии сильного подпития. А вот Лёвушка завидовал брату, даже трепетал перед ним. Не раз, припав лицом к дырке забора, он с восторгом наблюдал, как Витька летит через улицу к гастроному, аккурат к появлению человека в белом халате и с ящиком на тележке с большими колёсами. Человек этот продавал мороженое, оно, как известно, вкуснее всяких вареньев, потому что, во-первых, было холодным, а во-вторых – продавалось за деньги. Иногда Витька по-братски давал Лёвушке лизнуть разок-другой обжигающий морозом квадратик, но с каждым днём мальчику хотелось большего. Он мечтал съесть весь квадратик целиком, не спеша, смакуя и облизывая пальцы. Но однажды, попросив у одной и у другой бабушки денег на мороженое, внук получил отказ, словно они сговорились. Даже слово произнесли одно и то же – гланды. Странно, что, давно не разговаривая друг с дружкой, они знают одно и то же врачебное слово.
В одно из воскресений Лёва с самого утра поджидал во дворе Витьку. Именно в воскресенье Витька совершал свой стремительный рейд к мороженщику, но сегодня Лёвушке вряд ли пофартит лизнуть вожделенную прохладу, потому что Витька ещё накануне предупредил, что дармовщина закончилась, а если братец хочет четвертинку сливочного в стаканчике, так пусть попросит денег у любимых бабушек или, на худой конец, стибрит у родителя двадцать копеек, пока тот спит. Первый вариант был сомнителен из-за невидимых гланд, которые ему совсем не мешали жить, но приводили в неописуемый ужас бабушек, о втором – мальчик и думать не смел, памятуя, как однажды без спросу взял родительские часы и нацепил их на руку, желая похвастаться троюродным сестричкам, и что отец в отместку сотворил с его попкой. Оставалось уповать на то, что Витьку вчера родной отец не лупил и настроение у брата будет миролюбивое, однако, когда Витька нарочито громко топал башмаками, спускаясь по лестнице, и при этом морщился, почёсывая зад, Лёвушка понял, что плохи его дела, и сердце мальчика от горя наполнилось слезами.
Боясь расплакаться, он слонялся по двору, буравя взглядом бабушкины окна, и когда в одном из них заметил силуэт бабы Даши, то решил сделать последнюю попытку. Для этого надо придумать, зачем ему понадобились двадцать копеек, а так как врать он не умел, то, переступив порог комнаты, опустил голову и напряжённо молчал.
Баба Даша была одета во всё выходное: на плечах красовался платок с большими красными розами, от бабушки даже пахло одеколоном. Улыбаясь, она восторженно встретила внука:
– Сонечко моё! Ты уже встал? А чай пил?
– Нет. – Лёвушка ковырял сандаликом половицу.
– Ну конечно, твои родители спят – одна кина на уме! Иды сюда, мой воробышек, бабушка тоби компотик нальёт. Пей, мой сладкий, пей, мой хороший!
Залпом осушив здоровенную кружку компота, отчего живот сразу же стал круглым и упругим, как барабан, мальчик шумно вздохнул и решительно выпалил:
– Ба, дай двадцать копеек!
– Мороженое?! – выпучила глаза баба Даша. – Я тебе тыщу раз говорила: не можна! Вот удалят гланды – сколько хочешь. А сейчас не проси. Нет, нет и нет!
– А когда их удалят?
– Осенью вырежут.
– Вырежут?! – Глаза мальчика округлились. – Ножом?!
– То не больно, – поспешила успокоить бабушка, и мальчик передумал плакать.
– Так не дашь двадцать копеек? – помолчав, спросил внук.
– Не дам, – мягко отказала бабушка. – От што хочешь, только не мороженое.
– Мне не на мороженое, – неуверенно соврал внук первый раз в своей жизни.
– А на что?
– Просто. У всех братьев есть деньги, а у меня – нет. А Витька из-за этого играть со мной не хочет.
– И слава богу! Витька будет бандитом. Не треба с ним играть.
– А с кем мне играть?
– С кем хочешь, только не с Витькой. Подальше от него.
– Витька будет бандитом, а я кем?
– А ты, – лицо бабушки расплылось восторгом, – будешь дохтором, будешь лечить бабу Дашу, когда она станет старенькой и больной.
Но Лёвушка думал о своём и мысленно поклялся, что не выйдет из бабушкиной комнаты без вожделенных двадцати копеек.
– Ба-а, – тихо и не по-детски вздохнул он. – Дай двадцать копеек. Просто так. Поносить. Я потом отдам.
Непонятно отчего, но баба Даша вдруг зарыдала, прижала внука к своему большому тёплому животу и стала покрывать непричёсанные детские кудри яростными поцелуями:
– Сонечко моё, какие ж сволочи твои родители! Шоб они сгорели, безбожники! Шоб глаза ихние лопнули от кина!..
Когда список проклятий был исчерпан, женщина повернула внука спиной к себе, заправила рубашечку в штанишки и, задумавшись, прищурила взгляд:
– Хорошо, солоденький, я дам тебе… я дам тебе рубль, только ты сейчас пойдёшь со мной в одно место и никому никогда об этом не расскажешь.
– Даже маме? – с ужасом прошептал Лёвушка, которого потрясла обещанная сумма.
– Даже маме! – решительно приказала бабушка.
– А если меня будут искать? Папа сказал, что убьёт, если я выйду за калитку.
– Шоб твоего папу молния убила, цю заразу прокуренную! Нехай только пальцем тронет! А станут искать – славно! Пускай волнуются. Пускай мучаются. Это им полезно! – злорадно припевала бабушка и, достав из шкатулки крестик, быстро нацепила на шею и спрятала под кофтой. – Я заступлюсь!
Уже во дворе, крепко держа внука за руку, она суровым взглядом полководца оглядела спящий двор и зачем-то показала в окошко бабушке Розе кукиш.
На улице Лёвушка едва успевал за размашистым шагом бабушки, сердце его трепетало от тревожного ожидания несметного богатства в виде целого рубля и родительской выволочки за самовольную отлучку. Конечно, ради рубля можно перетерпеть отцовский ремень, и бабушка вроде обещала заступиться, но думать о том, что произойдёт, уже было некогда, потому что через три улицы путешествие закончилось у порога большого каменного здания с золочёными крестами на луковичных башнях.
Сердце мальчика ухнуло и спряталось в глубинах живота. Он никогда не был в церкви, боялся даже думать о том, чтобы войти внутрь, потому что знал: в этом доме живёт Бог, который всё видит, слышит и наказывает маленьких детей не только за плохие поступки, но, как говорили шёпотом взрослые, даже за дурные мысли. А таких мыслей у него за день накапливалось много.
Лёвушка притормозил сандаликами, но бабушка уже втянула его за собой в высокую залу, где на стенах висело множество шоколадных досок в золочёных рамах. От испуга он чуточку уписался и крепко сжал бабушкину руку, чтобы унять леденящую дрожь.
В церкви пахло чем-то сладким и терпким, с высоких каменных балконов падал мягкий печальный хор, а над всеми старушками в чистых застиранных платочках летал баритон бородатого человека в золотом одеянии, и на последнем излёте певучей фразы эти старушки, как по команде, крестились, и огни свечей гнулись от невидимых порывов ветерка. И бабушка Даша крестилась свободной рукой, а когда не крестилась, то ласково поглаживала голову внука, вроде успокаивала, прогоняла страх. Но всё равно Лёвушке было страшно, и он был безумно рад, когда они вышли из церкви на залитую солнцем площадь. Облегчение было сильным и полным, как и полгода назад, когда они вот так же вышли из поликлиники, куда мама водила его делать прививку от оспы.
– Тебе понравилось? – спросила бабушка. Лёвушка кивнул, потом спросил:
– А бородатый дядя – это Бог?
– Нет, сонечко, это священник. Он служит Богу и читает молитвы.
– А где Бог? Ты же говорила, что в этом доме живёт Бог?
– Да, Бог живёт в церкви, это его дом, но люди не бачать его.
– А почему?
– Потому что он огромный, на всё небо, и яркий как солнце, и люди могут ослепнуть, ежели поглядят на него.
– А он нас видит?
– Он нас видит.
– А почему он прячется от людей?
– Он не ховается, – обиженно сказала бабушка, явно не готовая к подобным диспутам. – Он… он повсюду! Ему повсюду надо успеть и в нашем городе, и в заморских государствах тоже.
– И в Америке?
Бабушка насупилась, зашагала ещё быстрее, но внук решил повторить свой вопрос:
– Он и в Америке живёт?
– Не, они ему не нравятся. Они… агрессивные! – с трудом выговорила бабушка, вспомнив что-то из услышанного по радио. – Ну хватит. О Боге надо только думать – и меньше балакать.
Удивительно, но Лёвушка даже забыл об обещанной награде, увиденное и услышанное он пытался привести в соответствие со своим представлением о мироздании, очерченном до этого дня маленьким двориком и десятком постылых лиц, поэтому, когда за двадцать шагов до калитки их деревянного замка бабушка, оглянувшись, засунула руку за пазуху и достала оттуда новенький хрустящий рубль, он был ошарашен.
– На, только никому не болтай! А коли спросят, скажешь, шо мы ходили до магазина, за хлебом.
Лёвушка не верил своему счастью. Он так и шагнул во двор, крепко сжимая в кармане кулак с хрустящей купюрой. Неведомое чувство разрывало его надвое, он хотел хвастливо кричать, что является обладателем целого состояния, но боялся, что бабушка Даша рассердится и в следующее воскресенье не возьмёт его в церковь, а значит – не даст рубль. А ещё он не хотел разбивать новенькую бумажку на никелевые и медные монетки, которые отныне представлялись ему дешёвым капиталом, ведь если купить мороженое, то на сдачу дадут монетки, а их можно потерять, Витька их может стырить, неспроста взрослые говорят, что ему прямая дорога в бандиты.
Полдня мальчик страдал от нераскрытости своей тайны, страдал так, что заболели живот и голова. Впрочем, родители его не искали, и в этом он увидел хороший знак. Лишь через час, когда они вернулись с бабушкой Дашей из церкви, отец в грязной майке и длинных сатиновых трусах выполз во двор, закурил папиросу и присел к деревянному столу, на котором ежевечерне устраивались доминошные турниры той части родни, что ещё как-то общалась между собой. Заметив сына, отец равнодушно зевнул:
– Завтракал? – и, не дождавшись ответа, кивнул в сторону полуслепых окошек первого этажа. – К бабкам иди – накормят. Мать ещё спит.
Лёвушка кивнул головой и, хотя есть не хотелось, даже мороженого, которым Витька вызывающе дразнил его из-за кустов сирени, – посмотрел на окошко комнаты бабушки Розы. Интересно, видела ли она дулю, которую скрутила ей баба Даша? Наверное, не видела, потому что вон как улыбается, подзывает внука пальчиком.
