Анатолий Крашенинников
Носки
АНАТОЛИЙ КРАШЕНИННИКОВ
НОСКИ
Точно уже не помню, какой это был день. Но с того самого дня происходят со мной самые необъяснимые вещи.
Шёл второй год новой гражданской войны, охватившей некогда единое пространство и его народ. Он стремительно, ни разу не запнувшись и не отдышавшись, приближался к третьему.
Обречённый февраль в расстёгнутом чёрном пальто перестал оглядываться назад и, закинув ворот наверх, просто шёл к своему концу.
Война эта хоть и началась гораздо раньше, чем могло казаться сейчас, но ещё в детстве я понимал, что она начинается уже тогда. И при всём при этом она всё равно стала своими резко возрастающими масштабами внезапной, как всегда внезапна зима в России.
Мне казалось, что война была всегда, сколько я помню себя самого.
Война была тогда, когда я жил, казалось позже, поистине беззаботной жизнью. Но фокус в том, что то самое время, когда ты находишься в нём, не кажется вовсе каким-то беззаботным, а даже скорее трудным.
Время всегда трудное. Но перейдя в другое, оказывается, что ты попросту не замечал всех таинств и чудес прежнего времени.
Я не собирался на войну добровольцем, хоть и поддерживал всем сердцем крупномасштабное выступление наших войск. Казалось, что оно должно было начаться ещё за восемь лет до этого. Но случилось всё так, как случилось. И когда началось отступление, было понятно, что молниеносной победы не будет, и теперь всё будет долго и больно.
Позднее была объявлена мобилизация, но меня она не коснулась почему-то, и я остался на гражданке. Хотя мысленно я трижды приготовился к тому, что и мне придётся встать под ружьё.
Я даже и не думал уклоняться, и лишь недоумевал, видя поток новых эмигрантов, бросивших свой корабль, когда тот попал в пучину. Но в то же время опасался воплощения моих детских игр.
Ведь тогда я всякий раз проигрывал сюжет, где наши ставшие вдруг «не нашими» стреляют в спину русским, ничего от них неподозревающим. Я почему-то романтизировал свою собственную, какую-то героическую, гибель, и то и дело заваливался на спину с воображаемым пулевым ранением в грудь, подобно героям военных фильмов. Я в действительности теперь боялся реализации своей детской игры воображения в этом материальном мире.
Но когда мобилизация закончилась, я даже немного расстроился, к своему же собственному удивлению. Ведь трезвый рассудок говорил, что в бою мне ни за что не выжить, а другая моя сторона испытывала нелепый стыд. Меня стали разрывать эти странные чувства искренней любви к Родине, своего какого-то сакрального долга ей и трезвое осознание пустой, бессмысленной гибели. Около полугода я терзался немыслимым сюжетом своей возможной нужности и в то же время бессмысленности самостоятельно шагнувшего во тьму.
Постепенно я оставил все свои тревоги, перестал со временем следить за сводками с фронтов и вообще стал жить, как прежде, весь в долгах и в бесконечной погоне, чтобы успеть до следующей даты платежа по кредиту, как впрочем, живёт большинство современных россиян.
Хотя моя бабушка не раз высказывалась о том, что и мне следовало бы идти добровольцем на фронт. Вот, дескать, съездил бы тоже, вернулся бы с орденом, как эти ребята, всякий раз указывая на героев сюжета новостей.
В один из таких разов матушка даже как-то вступилась за меня, дескать, ведь там не только ордена и гордость, там может быть иначе – только слёзы и печаль.
На что, к моему невообразимому удивлению, я услышал:
– Все плачут, и я поплачу.
Эта фраза засела в моей голове на некоторое время и иногда проговаривалась там её голосом.
Но всё-таки под самый конец второго года бушующей войны один мой знакомый, услышав в разговоре, что я забросил книгу, предложил мне как ратующему за победу гражданину, отправиться в качестве волонтёра с конвоем гуманитарной помощи войскам.
На тот момент мой проект, над которым я трудился целых три года, провалился, и, пребывая в возрасте 34 лет, я осознавал лишь, что за всё время я не добился ничего из сотни своих идей, какими бы уникальными они мне не казались.
В конце концов, я согласился.
Так я прибыл на Донбасс.
В составе гуманитарного конвоя мы должны были доставить помощь участникам боевых действий, в том числе всё то, что приносили обычные люди на пункты приёма помощи фронту.
Там были и тепловые пушки, и генераторы, и аккумуляторы, квадрокоптеры, тёплая одежда, носки.
На срочной службе я был водителем. Служил в автомобильном батальоне, который дислоцировался чуть ли не в центре Москвы. Однажды даже ездил в Кремль.
Сейчас я был как грузчик и разнорабочий, где-то что-то разгрузить, где-то помочь. Колесо заменить, или ещё что.
Честно говоря, с памятью на новые лица или места у меня всегда было плохо. Даже если несколько дней ездить по одному и тому же маршруту, я всё равно мог заблудиться. Поэтому направляясь в свой первый день на очередной пункт, я не обращал внимания, куда мы едем.
Я находился в смешанных чувствах. Я человек, который хоть и добывал себе на жизнь физическим трудом, но в то же время любил белые рубашки, неоклассическую музыку, да и вообще считал себя не иначе, как писателем, и именно так себя в первую очередь и идентифицировал, не смотря на то, что не дописал ни одного начатого произведения, и потому, по сути, и не имел читателей. Более того, я сам-то ни одной книги в жизни и не прочёл.
Я трясся в кузове полноприводного грузовика в каком-то наплывшем забытьи, где что-то внутренне меня спрашивало: правильно ли я всё делаю, и зачем это мне всё, и как я сюда попал вообще?
Другое внутреннее говорило, что если попал, то, наверное, так надо.
Несмотря на ухабистую дорогу и жёсткую лавку в кузове, я отключился.
Я не знаю, сколько по времени мы ехали и когда должны были приехать, но внезапно сила инерции выбросила меня с лавки, и я улетел в другую часть кузова.
А потом раздался взрыв, и машина резко повернула вправо, потом резко влево, и ещё двое парней в кузове только и делали, что пытались удержаться за дуги тента, натянутого над бортом.
Очевидно, мы попали под обстрел, несмотря на то, что на передний край соприкосновения сторон попасть мы в принципе не могли. По крайней мере, мне так казалось.
Мне уже становилось трудно дышать, и тело моё сковал жуткий страх, сердце и вовсе побежало куда-то прочь, обгоняя машину.
Да ещё и по нужде вдруг захотелось, да так сильно, что невмочь.
Потом второй взрыв, третий, четвёртый. Один за одним, всё ближе и ближе.
И последний где-то под передним мостом нашего Урала, после которого я, оглушённый, со всего размаху впечатался во что-то монументально железное, как весь Урал, и утонул в бездействии накатившего сотрясения.
Машина загорелась, и один оставшийся в кузове парень вытащил меня из-под коробок и мешков и выбросил из кузова. Упав на снег, я вспомнил почему-то лишь то, что когда мы перегружали машину, мне попалась одна небольшая коробка откуда-то из Сибири.
На ней было написано: «Носки обережные «Неуязвимый».
Ещё тогда я представил, с какой улыбкой встретили бы бойцы эту коробку. И вскочив, я забрался снова в кузов уже объятого пламенем грузовика, пытаясь отыскать ту самую коробку. Там ещё наклейка была необычная. Большие красные женские губы на чёрном фоне, словно поцелуй любимой женщины во мраке смертоносной тьмы.
Тот выживший парень снова стащил меня вниз, и я упал. Рухнув снова на снег, я понял, что красные губы смотрели на меня из-под огромного зубастого колеса.
Эта коробка сама выпала из машины и была невредима, когда всё остальное горело вместе с Уралом.
Обстрел закончился, но мы всё равно как-то по наитию уползли в кусты близлежащей лесополосы.
С детства я был одиночкой и почти не имел ни друзей, ни знакомых. Привык как-то всё сам. Никого на подмогу не звал никогда, даже если надо было перетащить что-то очень тяжёлое. Вот и сейчас я не знал толком того уцелевшего помимо меня парня, так как не разговаривал с ним до случившегося.
Вдруг, отдышавшись в сугробе, он спросил:
– И что это у тебя такое?
Я ответил:
– Носки…
– Носки?!.. Мы везли самые разные важные штуковины, и квадрокоптеры, и рации, и прицелы, а ты взял носки?! – спросил он с недоумением, умывая лицо грязным снегом.
– Да эта коробка сама выпала. Всё сгорело, а она целехонькая.Что делать-то дальше? – поинтересовался я у него.
– А я откуда знаю? По-твоему, у меня здесь такое каждый день? Между прочим, я здесь сам три дня всего. Ещё вчера хотел уехать домой. Да попросили помочь, -ответил, немного вспылив, мой новый знакомый. – Ну, сейчас точно домой! Умирать я здесь не собираюсь! – тут же добавил он.
– Домой-то домой, только, как выбираться теперь? –согласившись, спросил я его с одной только мыслью: «Что, волонтёр недоделанный, помог фронту?».
– Ты дорогу помнишь? – спросил я его.
– Я что, по-твоему, сквозь тент могу видеть? – психанув, вопросом на вопрос ответил тот.
– Если идти по следам, то, поди, можно куда-то выбраться?.. – вслух подумал я.
И он стал выкарабкиваться из кустов. А я совершенно случайно заметил маленький дрон, который появился внезапно над деревьями, и, схватив парня за уползающий ботинок, потянул обратно.
– Похоже, рано куда-то идти. Там беспилотник! – окликнул я его.
– Где? – спросил тот.
– Да вон там! Не шевелись! – указав глазами на небо, ответил я.
И мы пролежали в снегу ещё около часа или даже больше совсем неподвижно и молча. Маленький дрон продолжал кружить то снижаясь, то поднимаясь. Но нарисовав в воздухе несколько невидимых восьмёрок, всё-таки улетел.
Я к тому времени замёрз уже конкретно и даже перестал чувствовать пальцы на ногах. Ботинки, купленные за тысячу рублей по скидке в магазине «Кари», хоть и считались зимними, но всё-таки не имели меха, а лишь лёгкий начёс внутренней подкладки. А вот куртка защитного цвета, купленная на «Вайлдбериес», к моему большому удивлению на самом деле с холодом боролась, как могла. По сравнению с сибирскими морозами, конечно, должно было казаться тепло. Однако после долгого неподвижного лежания на снегу так не казалось.
– Слушай, как тебя? – спросил я его, уже стучащего зубами.
– Илья – ответил он.
– Давай-ка выбираться отсюда, – проговорил я, пытаясь пошевелитьсловно заржавевшим телом.
При попытке выползти я почувствовал резкую боль в ноге. Взглянув на неё, я увидел, что вся штанина моя оказалась в крови.
– Это ещё, что ещё такое? – удивился я вслух.
– Мать моя моржиха! Да тебя зацепило! Что ж ты лежишь-мечтаешь? -возмутился и скрючился Илья.
– Да уж как-то это неожиданно всё. Я даже не почувствовал, – проговорил я и потянулся задрать штанину.
Оголив голень, я ничего не обнаружил.
– Снимай ботинок, – сказал Илья.
Расстегнув застёжку ботинка, я понял, что он полный. Полный уже холодной крови, которая тихонько стекала всё это время через отверстие в подошве.
Рана оказалось небольшой, но прям на самой подошве.
– Возьми вот мой платок сопливый, – улыбнувшись, протянул его мне Илья.
– Давай. Надеюсь, сопли твои лечебные, – улыбнулся я ему в ответ.
Слив из ботинка оставшуюся кровь, я подложил его платок под ранку и обулся.
– Давай-ка всё-таки выбираться отсюда, – закончив с ботинком, я пополз потихоньку из кустов.
Взобравшись снова на дорогу, я с трудом оперся на ногу и старался помнить для себя лишь одно: ни за что не смотреть на убитых.
И мы потопали потихоньку в обратный путь, оставляя красный след подошвы ботинка на грязном снегу дороги.
– Слушай-ка, ты на кой пёс тащишь с собой эту коробку? – психанул опять Илья.– Ты сам говорил, что там носки. Чего ж ты их не наденешь? – добавил он тут же.
– Ну, это ж не нам всё-таки. Это для бойцов вязали. А мы с тобой чего?.. Обычные городские жители. Нам надо домой, короче. Толку с нас здесь никакого, – ответил я, обхватив коробку крепче.
– Да уж, странный логотип какой-то, не находишь? Такие большие красные женские губы и на фронте…– удивлялся и будто облизывался, как кот, Илья.
– Странный ты всё-таки тип. Всё чего-то думаешь там про себя, ни с кем в машинене разговаривал. И сейчас тащишь эту коробку с пробитой ногой. Ты вообще в жизни кем работал? – разговорился мой попутчик.
– Я писатель, – ответил ему я.
– Писатель? Я что-то не слышал про тебя. И чего ты написал? – немного ехидно спросил он.
– Я неизвестный писатель. Книгу ещё не закончил, потому и не издана ещё, -ответил я, продолжая кондыбать дальше.
– А сюда чего? За острыми ощущениями потянуло? Сюжет какой-нибудь найти? – немного усмехнувшись, спросил он снова.
– А сам-то ты чего здесь? Помнится, недавно приехал и уже домой засобирался… Не так ли?–парировал я.
– Ох, и хитрый ты, писатель. Вопросом на вопрос отвечаешь. Ты случаем не из народа Израилева? – улыбаясь и оглядываясь, он шагал впереди меняс заметной одышкой.
– Ой, а сам-то, – стараясь наступать только на пятку, улыбнулся я ему в ответ сквозь боль.
– Ты давай кандыляй, кандыляй, тащить мне тебя ой, как не хочется, -продолжал юморить Илья. – Да ладно, ты не подумай. Это я от шокового состояния так отхожу. Как бы смеяться не начать до истерики, – попытался оправдать он свою улыбку.
– Да я ничего. Всё нормально. Чтобы я один делал? Так хоть куда ни шло.
Дорога вдоль лесополосы закончилась, точнее, лесополоса закончилась, и начиналось поле широкое и открытое, на которое мы выходили как мишени.
– Ты думаешь, мы правильно идём? – спросил я его.
– Да откуда я знаю? – снова вопросительно ответил мне он.– Давай свою коробку. Понесу. Вижу, ты всё медленнее и медленнее, – вырвав коробку из моих рук, он снова пошёл вперёд.
Где-то вдалеке слышались раскаты грома. Только зимой гроза бывает крайне редко. Вроде бы в прошлом году такое было в Назарово. Но сейчас это были всё-таки снова взрывы. Мутное солнце было ещё высоко, хотя уже дымилось и падало вниз, как подбитое чьей-то ракетой. И было понятно, что мы идём не туда, и похоже, сегодня уже не придём даже «не туда». Просто не успеем.
Так и случилось. Оставив лесополосу довольно далеко позади, солнце рухнуло с грохотом прямо за ней. И повис кругом колючий дым.
– Слушай-ка… Давай-ка немного перекурим? – окликнул я уже совсем отдалившегося от меня Илью.
– А у тебя что, курить есть? И ты молчал всё это время?! – возмущённо зашагал он обратно ко мне.
– Да не. Это я так, к слову. Я вообще не курю. Я про отдохнуть. Нога у меня распухать начала сильно, – пояснил я.
– Вот что вы за народ, писатели? Всё-то вам брякнуть к слову. А я, между прочим, закурил бы сейчас, да что-нибудь этакое. Не… не эти электрические, городские побрякушки. А знаешь, какой-нибудь «Беломорканал» или «Приму», как раньше дед смолил, и я с ним на пару в свои неполные семь, или вообще самосад. Покурил бы, как в детстве, до слёз. Чтоб втянуть, так втянуть, по-старому. Мне может, и есть перехотелось бы. А ты, к слову, понимаешь, ляпнул, – снова начал бурчать Илья.
– А я, знаешь, некурящий. По просьбе пошёл как-то в табачный и забыл, зачем пришёл. Ну, вот вылетело из головы, как эта побрякушка электрическая называется, как ты говоришь. Продавщица спрашивает, дескать, ну, чего вам. А я вообще ни в зуб ногой. Потом кое-как выдавливаю из себя, дескать, мне эти, как их, бычки для электромундштука.
– Что, простите? – спрашивает она.
А я снова, да ещё с растяжечкой, чуть ли не по слогам:
– Бычки для электромундштука.
Она вдруг улыбнулась и говорит, дескать, да поняла я сразу, просто не поверила, что их можно так назвать, вот, пожалуйста, стики для айкоса.
– Ну, ты даёшь, писатель. Ты прям юморист. Вот уж мне повезло конкретно. Хоть не так грустно, а то страх то и дело гуляет по рёбрам, как по струнам наигрывает что-то бесконечно тревожное, – сказал он сначала легко, а закончил уже задрожавшим голосом и замер.
Он уставился на какой-то далёкий огонёк, внезапно загоревшийся где-то далеко перед нами, и похоже, не знал, что делать дальше. Я же дальше идти попросту не мог. Да и стекающая ночь заливала всё какими-то тёмно-синими чернилами, в коих по сторонам стало видно много других огоньков. И теперь было окончательно понятно, что мы в действительности не нашли нужной дороги и протопали довольно большое расстояние в абсолютно неизвестном направлении.
Я опустился на землю и тихонько съехал в небольшую канаву.
– Нога очень сильно распухла, сначала хоть токала, теперь вообще ничего, кроме одной ужасной боли, – сказал я ему.
– Короче, пока переждём. Там какие-то странные огоньки то загораются, то меркнут. И какая-то подозрительная тишина, – сказал Илья и спустился ко мне в канаву.
– Что-то у меня пальцы не шевелятся, – сказал я ему, уже совсем испугавшись за ногу.– Давай, короче, коробку с носками сюда, пока совсем темно не стало, – попросил я его.
– Ты же солдатам вёз её. А мы с тобой два городских идиота, совсем не похожие на военных людей, – продолжал ехидничать мой спутник.
– Да кончай издеваться. Открывай коробку… – уже без шуток каким-то увядающим голосом проговорил я.
Он открыл коробку, и перед нами открылась словно вовсе и не картонная коробка, а какой-то сундучок, в котором удивительно аккуратно были сложены пары вязаных носков. И на каждой паре карточка с надписью «Носки обережные «Неуязвимый». Размер 44—45».
– Что за обережные? Что это значит? Белорусские, что ли? – забурчал опять Илья.
– Обережные. От слова оберег. Оберегать, – простонал я в ответ. – Похоже, это то, что надо. И чего я раньше их не надел. Свяжешься с тобой, потом не знаешь, что делать.
– Здрасьте, приехали. Понаберут по объявлению. Потом пиши – пропало, – забурчал снова Илья.
Нога распухла так сильно, что я с трудом снял свой турецкий ботинок, который пролежал в магазине на полке пять лет и поэтому был уценён и продан мне всего за тысячу рублей. Я вытер руки о куртку и взял пару верхних носков. Взяв их в руки, я даже почувствовал тонкий запах женских духов, и придвинул их к носу. Видно, это запах той женщины, что так усердно вязала эти носки. Я пытался даже её представить, но боль в ноге нельзя было пересилить воображением.
– Что это ты делаешь? Нюхаешь носки? – снова ехидно спросил Илья и схватил ещё одну пару сверху. И тоже стал нюхать.
– Кто про что, а ты, писатель, уже женщину себе нашёл? Нюхает, понимаешь, и уже мечтает лежит. И что, адрес есть? – разулыбался Илья.
– Да какой там адрес в гуманитарке? Ты о чём? – запрокинув голову и закрыв глаза, ответил я.
– А как ты её тогда найдёшь? – совсем уже живёхонько и возбуждённо спрашивал Илья, словно и не было ничего ранее.
В этот самый момент мне вдруг представилась она. Та самая женщина. Или как она могла выглядеть.
– Похоже, я её видел только что, – подумал я вслух.
– Кого? – спросил насторожившийся Илья.
– Её, – ответил я.
Я надел новые шерстяные носки и стал обуваться. И к своему удивлению, сразу почувствовал какое-то странное тепло в ногах. А особенно на месте раны. Несмотря на то, что до этого, казалось, не чувствовал даже пальцев, словно бы отморозил их с концами.
– И ты надевай. Чего стоишь? Видишь же написано «Неуязвимый». Наденешь, и выберемся, -немного очухавшись,сказал я, на что Илья только улыбнулся, а потом как-то резко погрустнел и замкнулся, положив обратно в коробку носки.
– Что-то надо делать, да? – спросил я его.
– Надо пробираться к своим! – утвердительно и серьёзно ответил он.
– Осталось понять, куда идти дальше, а так я завсегда, – ответив на его утверждение, я поймал себя на том, что в ноге появилось жуткое жжение и рези, словно внутри что-то шевелилось.
– Яндекс-карты хотя бы, – посетовал Илья.
– Ты ещё скажи, Дубль-Гис, где бы ты забил в поиске «наши», и узнал на каком автобусе туда доехать, – съязвил неохотно я и отвернулся.
– Да я телефон при обстреле потерял, – ответил Илья.
– Такая же история, – с пониманием кивнул и откинулся я.
Помимо того, что ночь, залившая сначала тёмно-синими, а потом тёмно-фиолетовыми чернилами всё воздушное пространство вокруг, так ещё и щупальца струящегося откуда-то её густого дыма норовили то и дело окутать всёбезвоздушной завесой и в ней отравить.
Дыма было очень много. Мы сидели, словно в коптильне, и обильно пропитывались им. А он стал какой-то жидкий и будто стекал к нам в низину.
– Похоже, надо выбираться! – сказал я и стал карабкаться обратно наверх.
Илья забрал коробку и поднялся.
– Не видно ни дорог, ни направлений. В какую сторону тебя тянет? -спросил его я.
– Меня тянет домой в Новосиб, – улыбнувшись, ответил он.
– А где у нас Новосиб? – спросил его я.
– На востоке, конечно! – пояснил со смехом он.
– Только, как определить восток в полной темноте и в дыму? – подумал я вслух.
– Короче, я знаю, как сделать. Закрой глаза и мысленно выбери направление. Я тоже так сделаю, – предложил я.
И как это ни странно, пойманное незримое направление наше совпало.
—Ладно, пошли. Хотя, конечно, это ужасно глупо всё, – забормотал Илья.
И мы пошли. Нога горела всё сильнее и сильнее, словно бы её жалило что-то. Но я продолжал идти. Выбранное направление вскоре вызволило нас из цепких лап чудовищного дыма, и мы вышли в почти прозрачную замеревшую ночь.
– Здесь, что-то не так. Слишком тихо, что ли, – заметил я.
И как специально на горизонте появились вспышки взрывов, а потом и звуковая волна обдала нас, как следует. Словно снег, упавший с тополей, рассыпалась наша надежда, что мы шли строго на «Новосиб».
Вскоре послышался звук лопастей, похожий на вертолёт, но какой-то необычный, как будто два вертолёта в одном. Причём приближался он очень быстро и прямо на нас.
Он вынырнул откуда-то из неба и стал предельно низко над землёй сбривать отростки мысленных стечений, что нам указывали путь.
– Это «Аллигатор!» – воскликнул я.
– Наши? – недоумённо крикнул сквозь шум Илья.
– Наши!
Не успели мы порадоваться, как чёрный небесный аллигатор пронёсся мимо, как дракон, извергнув несколько ракет прямо перед открывающейся для нас ландшафтной перспективой. И сразу пять или шесть взрывов подряд. От испуга я невольно оступился и упал в какой-то овраг. Илья, недолго думая, нырнул за мной щучкой.
– Похоже, что мы шли не туда. Тебе не кажется? – спросил, подкашливая Илья.
– Скажи, что ещё моя теория поиска нужного направления не сработала, – ответил я.
– Сработала. Мы где-то около эпицентра разворачивающихся новых военных событий, -нервозно произнёс Илья.
Потом короткими очередями совсем где-то рядом зазвучал пулемёт. А через мгновение к нему присоединились автоматы. В этой звуковой дорожке было понятно одно, что появившийся квартет играл не просто так. Ему всецело отвечал, похоже, целый оркестр.
Идти было некуда. Свист пуль как-то не подбадривал путников к новым дорогам. И путники остались в овраге.
– Чего делать-то? – спросил Илья.
– Не знаю.
В оркестре точно убывало, жестокая мелодия внезапно прервалась. И кто-то из квартета в большой ударил барабан. Да так, что декорации, похоже, рухнули, и оркестр окончательно завалило.
Притихло ненадолго, но ещё звенело что-то во всех предметах и камнях.
Меня трясло, как бешеного зверя. Илья метался, словно в клетке.
Какие-то звучали крики, матерки, и кто-то им примерно также отвечал. Как можно было понять, кто есть кто? Ведь с обеих сторон были одни и те же слова.
– Может, это наши? – спросил Илья.
– Может, и наши. Только те ли это «наши»? – засомневался я. – Давай-ка всё-таки отсюда уползать потихоньку.
– Давай! – ответил он.
И мы поползли. Сначала совсем на брюхе, а потом и привстав. Каким-то неизвестным чудом мы невредимыми вышли из этого эпицентра событий и побежали, что было сил, в неизвестном направлении, удаляясь от случившегося.
Впереди появились какие-то заборчики, перебитые штакетники да кукарешники какие-то маленькие.
– Давай в какой-нибудь домик, – крикнул Илья и с разбегу ногой сломал заборчик, но тут же застонал и ухватился за ногу.
– Давай. Давай! – догонял его я, поймав себя на мысли, что бегу, и это при своей-то ране. – Ты чего? Илья?
– Да угораздило же один единственный гвоздь найти, – чуть не зарыдав, ответил тот.
Мы ввалились в чей-то маленький садовый домик, и, похоже, там кто-то был уже до нас и скорее всего недавно. Вскрытые банки тушенки были разбросаны повсюду.
На улице снова были слышны очереди, и искать новый дом уже не хотелось.
– Покажи ногу, – сказал я.
– Ты что, медсестра что ли? -проворчал, постанывая, Илья и стал снимать ботинок.
Я тоже решил проверить свою рану. Ботинок, как ни странно, снялся легко. От былой опухоли почти ничего не осталось, хотя всё и продолжало жутко болеть. Сняв носок, я понял, что рана больше не кровоточит.
– Ты глянь, что за чудо, – сказал я, показывая ему свою ногу.
– Что за дела?! – воскликнул Илья. – Я же видел. Там дыра была! – он глядел на меня ошарашено, словно забыв, какой гвоздь он поймал своей ногой.
– Надевай носки! Я тебе говорил, они непростые, – сказал я.
– Ты думаешь, тебе носки помогли? – засомневался он.
– А у тебя другая версия есть?
– Не может быть. С тобой рехнуться можно, писатель. Во что только не поверишь, – ответил Илья, усевшись на пол и вытащив новую пару носков.
– Они больше не пахнут духами. Как же ты будешь её искать? – возвращаясь в себя, произнесон. А сам всё-таки надел носки и откинулся на стенку.
От жуткой боли, от голода и холода последние силы из меня будто вышли и синими призраками ночи стали ходить по маленькой комнате. Выходили из домика, смотрели сквозь стёклышки сеней, бродили по саду и что-то искали в этой темноте. Я будто размножился и видел всё сразу с нескольких ракурсов. Потом все картинки пропали, и я смотрел на лес, стоящий напротив. Долго смотрел в неподвижностьего лап и ветвей и словно чего-то ждал.
Потом прозвучал голос из неоткуда. Я посмотрел в небо, обернулся, снова оглянулся на лес, но никого вокруг не было. Повисла какая-то невозможная тишина. Никаких вспышек, взрывов и стрельбы. Однако голос всё равно звучал. Но невозможно было разобрать, что именно этот голос хотел сказать.
Вдруг я ощутил, как меня кто-то дёргает и треплет.
– Ну, что очнулся?– спросил появившийся в кадре Илья.
– Что случилось?– спросил я, приходя в себя.
– Это ты у меня спрашиваешь? Это я у тебя должен спросить. Закатил глаза, понимаешь, и лежит беззвучно, ни на что не реагирует, –забормотал Илья.
– Да, представляешь, как будто разделился на много «Я» и территорию просматривал, – поделился я.
– Ну, одним словом, писатель. Кто про что, а вшивый – про баню. А у писателя воображение прёт даже здесь, – заключил он. – Пока ты там прогуливался, я тут под столом галеты нашёл, но ты никак не очухивался, поэтому я их съел. Будешь крошки? – разулыбавшись, произнёс он, протягивая мне упаковку из-под галет, где осталась только мелкая осыпь.– Да ладно, вот ещё целая осталась. Видел бы ты свою рожу,– протягивая мне пачку галет и расплывшись ещё большей нахальной улыбкой, сказал Илья.
– А носки-то помогают, слушай. Какая у тебя сейчас самодовольная мина. Видно, оберегают они тебя и врачуют незримо, – произнес я.
– Опять ты за своё. Всё мечтаешь о той женщине. Представляешь, фантазируешь. Может, ты и ложе с ней уже представил?– снова хитро и нахально улыбнувшись, поддел он.
– У кого что на уме. Да, иногда что-то промелькивает. Какие-то картинки. Может, это я и вправду только представляю, –ответил я.
– Ты ещё скажи, что она сидит в кресле-качалке напротив камина, играет музыка, она с тоской поглядывает то на огонь, то в вечернее окно, а рядом полосатый кот, –засмеявшись, сказал Илья.
– Откуда ты знаешь? Всё именно так и было, – ответил я, улыбнувшись.
– Знаешь, у меня от нервов как истерика начинается. Вроде, страшно, а потом смеюсь, как сумасшедший и остановиться не могу. Правда, ты ужасно скучный. С тобой невозможно умереть от смеха, задохнувшись в хохоте, –проговорил он,усевшись рядом.
– Ну да, что есть, то есть, –ответил я.
– Или от галет от этих мне легче стало? Чуть перекусил, и уже хорошо, –проговорил он уже более устало и отвернулся.
Я жадно грыз галеты. Они не просто крошились, они раскалывались острыми осколками. И от того, что я торопился хоть как-то задобрить своё живое существо, исцарапал всё нёбо этими осколками.
В домике всё равно было теплее, чем на снегу, и после галет меня так быстро разморило, что я упал, как в глубокий колодец, в какое-то внеземное забытье, и, в общем-то, будто не знал и не помнил ничего.
Немногим позднее я видел, как тонкие пальчики живёхонько орудовали спицами, и нити пряжи волшебным образом сплетались. Это была она. Та самая женщина. На мгновенье мне даже показалось, что я разглядел её лицо. Но то мгновенье было прервано извне.
Кто-то ударил меня по лицу, и я снова оказался в маленьком садовом домике.
Надо мной торчал дульный тормоз-компенсатор автомата АК-74.
– А что это у нас здесь за голубки?–имитируя нежный голосок, язвительно и со смехом сказал коренастый бородач, весь обвешанный гранатами и оружием.
Трое других засмеялись.
– Да какие голубки? Мы вообще-то из Сибири, –возмутился Илья.
– Кто такие? Звание, должность?– приставив ствол к лицу, спросил снова бородач, но уже своим грубым голосом.
– Волонтёры мы, везли гуманитарную помощь для бойцов,– нервно вскрикнул Илья.
– А ты чего молчишь? Что-то ты на иностранца похож, – ткнув в плечо стволом, спросил меня бородач.
– Да он писатель. Всё про носки чудеса сочиняет,– сказал, улыбнувшись, Илья.
– Тебя не спрашивают, –отодвинул Илью один из четверых.
– Да носки вот волшебные. Правда. Раны зарастают чуть ли ни за день, –ответил я, указывая на коробку с носками.
– Ох каких только идиотов не встретишь на войне. Вы что думаете, я поверю в эту чушь?–психанул бородач. – Диверсанты? Какая была задача?– заорал он снова.
– Командир, они не похожи на диверсантов. Посмотри, волосы какие длинные. Одеты по гражданке, – обратился один из бойцов.
– Да они действительно больше похожи на идиотов, – подтвердил бородач.– Документы есть? Обыскать их, – приказал тут же он.
– Вот, паспорта российские. Наши. Свои собственные идиоты, –найдя документы, один из бойцов, усмехнувшись, передал их бородачу.
– Смотри-ка, и в правду сибирские. Один с Оби, другой с Енисея. А выглядите, как портянки нестиранные.
– Так что там за носки такие, писатель?– присев на корточки и сняв шлем, спросил, вкрадчиво вглядываясь в нас, лысый бородач.
– Поистине животворящие! Рана моя за сутки склеилась, опухоль спала, кровоточить перестала. Да что говорить, он вообще вчера на гвоздь наступил, а сегодня уже вон какой! –указав на Илью, сказал я.
– Да, действительно свои, только идиоты!– заключил командир.
– Да посмотрите вон в коробке, – воткнул я в его заключение.
– Где остальная гуманитарка? Как вы здесь оказались, чёрт возьми?– снова заорал он.
– Мы попали под обстрел. Грузовик сгорел. Удалось спасти только коробку с носками. Но носки необычные, –ответил я.