Анна Малышева
Посланница судьбы
Глава вторая
«Цербер» князя Белозерского. – Как стать миллионщиком. – Гора изумрудная и гора книжная. – Вымерший дом заселяется вновь
Если бы князя Белозерского, разменявшего шестой десяток лет, спросили: «В какой период своей жизни вы чувствовали себя по-настоящему счастливым?», Илья Романович непременно бы ответил, что не было в его жизни большего счастья, чем проводить время с покойной женой Натальей Харитоновной в Тихих Заводях, маленьком тверском поместье, унаследованном им от троюродной тетки. Жили они тогда скромно, считая каждую копейку, экономя на всем, отказывая себе в самых простых удовольствиях, но было в той жизни что-то уютно-трогательное, до слез наивное, почти пасторальное. Другими словами: была в той жизни любовь.
Князю иногда снились Тихие Заводи прежней поры. Вечерние чаепития с Натальей Харитоновной под раскидистой липой, шумная возня детей, шутки-прибаутки карлицы Евлампии… После этих снов он просыпался с мокрым от слез лицом и долго не мог подняться с постели, размышляя о превратностях судьбы. Он снова и снова ругал покойную супругу за измену, сгубившую их тихое семейное счастье, при этом нисколько не раскаиваясь в своем страшном преступлении. «Сломала мне жизнь! Измучила, истерзала душу! – с пафосом восклицал Илья Романович. – А как бы хорошо нам было сейчас вместе! Уж как бы мы зажили!»
В Тихие Заводи он не ездил лет пятнадцать, там все напоминало о Наталье Харитоновне. Князь Белозерский предпочитал теперь проводить лето в подмосковной усадьбе, доставшейся ему в наследство от Мещерских. Он не на шутку увлекся охотой, особенно любил потравить волка. Завел огромную псарню на зависть соседям. Соседей своих князь недолюбливал, в гости никого не звал и на приглашения местных помещиков отвечал презрительным молчанием. «Не нуждаюсь я в их дружбе… – фыркал он, сминая и швыряя в угол очередное приглашение. – Невелика честь… Навяжутся, потом не отвяжутся!»
Он сделал попытку завязать только одно знакомство. Генерал-губернатор московский иногда проводил лето в их краях. Илья Романович как-то прислал градоначальнику записку, составленную в самом почтительном и любезном тоне, с нижайшей просьбой составить ему компанию в охоте на зайца. К письму прилагалась пара легавых щенков. Однако князь Дмитрий Владимирович Голицын, несмотря на то, что давно славился добрым нравом и общительностью, нашел благовидный предлог, чтобы отказаться, при этом горячо поблагодарив и за приглашение, и за щенков.
– Гордый! – ворчал в тот вечер Белозерский, деля ужин из зайца, приготовленного на вертеле, со своей экономкой Изольдой Тихоновной. – Не желает мараться об какого-то там Белозерского! Куда нам, он ведь водит дружбу с самим государем!
О коротких приятельских отношениях московского губернатора с императором Николаем, действительно уже слагались легенды. Голицын был запросто вхож в царевы апартаменты. Мало того, Николай Павлович подолгу не отпускал от себя приятеля, когда тот наезжал в Петербург, и всякий раз находил повод задержать дорогого гостя.
На самом деле причина отказа поохотиться на зайца крылась вовсе не в тщеславии князя Голицына. Дело в том, что губернатор московский имел ранимую душу и не терпел убийства животных. В его имении Рождествено был устроен зверинец под названием «Ноев ковчег», в котором обитал не только домашний скот, но и дикие животные. Однако Илья Романович подозревал совсем иной подтекст в такой неблагосклонности к нему градоначальника.
– Уж я-то знаю, каковы эти господа, когда дорываются до власти! – разглагольствовал он за ужином. – Им только дай примерить генеральский мундир, да еще повесь на шею Анну, да не одну, а все четыре, увидишь, в какое мерзкое отродье они тотчас обратятся! Перед ними надобно лакействовать, так-то, матушка! Им надобно годить, а не то перемелют тебя вместе с мукой, запекут в кулебяку да и слопают за милую душу, запивая наливками и покрякивая от удовольствия. Нет уж, увольте! Кулебякой быть не желаю! – И, переведя дух, начал совсем другим, сладко сентиментальным тоном: – Вот в былые времена губернаторами становились люди достойные, много о себе не мнившие. К ним можно было запросто явиться на обед и выпить запанибрата… И никакой тебе гордыни… По-братски, по-дружески принимали…
После подобных спорных сентенций Илья Романович обычно впадал в идиллические воспоминания о графе Ростопчине, в дом которого некогда был запросто вхож. Изольда Тихоновна, знавшая эти басни наизусть, пресекла начавшийся было панегирик по усопшему губернатору холодным, деловым тоном:
– А вот бы вам не полениться, да и самому нанести визит князю Голицыну. По-соседски, так сказать, по-приятельски. С вас, поди-ка, не убудет!
При этом она ловко поддела вилкой заячью почку и отправила ее себе в рот, слегка зажмурившись от наслаждения.
– Человек он, – прожевав и проглотив лакомый кусочек, продолжала она, – говорят, миролюбивый, даже хлебосольный. Того и глядишь, ко двору вас приблизит…
– Приблизит… как же… – проворчал в ответ Илья Романович. – Не те нынче люди, драгоценная моя, чтобы за просто так протекции раздавать. Да и времена изменились к худшему…
– А когда они к лучшему-то менялись? – скептически заметила Изольда Тихоновна и, потянувшись за печенкой зайца (она была большой любительницей потрохов), нравоучительно изрекла: – Надо уметь приноравливаться к любым временам. А вы – сразу обижаться на полезного человека…
* * *
История с Голицыным на этом не закончилась. Буквально на следующий день после описанного разговора за ужином губернатор московский прислал князю приглашение посетить его имение Рождествено. Разумеется, это был акт чистой любезности, за которым никакой склонности близко дружить прозревать не стоило. Но Илья Романович воодушевился.
Тут необходимо заметить, что начальник Москвы был сыном одной из самых знатных и богатых российских помещиц, княгини Натальи Петровны Голицыной, имевшей шестнадцать тысяч крепостных крестьян. Сыну же она выделила скромное Рождествено и всего сто душ, а также пятьдесят тысяч рублей ассигнациями в год. Сумма небольшая, если учесть, что деньги из казны Дмитрий Владимирович получал только на приемы и угощения. В первые годы своего правления он наделал немало долгов, так что даже император Николай Павлович вынужден был просить Наталью Петровну, чтобы она повысила сыну ренту. Княгиня «взмиловилась» и прибавила еще пятьдесят тысяч. Но и этого было недостаточно, потому что Дмитрий Владимирович, вопреки обычаям власть имущих, не брал взяток, а, напротив, часто тратил собственные средства на нужды горожан.
Мягкий характер Голицына вполне соответствовал его внешности. Он имел приятное открытое лицо с правильными чертами и высоким лбом. Глаза его всегда смотрели внимательно и как будто немного печально. В линиях рта было нечто женственное. Губернатор был мал ростом, сухощав и имел крохотный, почти детский, размер ноги, что давало повод для многих насмешек и анекдотов. Руки у него тоже были несоразмерно малы, пухлы и выхолены. Голицын был отчаянно близорук, но очков не носил, лишь изредка пользовался лорнетом. Когда он гостил у матери в Петербурге, та всегда наказывала дворецкому: «А пуще всего смотри, чтобы Митенька не упал, сходя с лестницы». Это знали и над этим смеялись. Однако все насмешки и анекдоты смолкали перед добротой, великодушием, скромностью и деловыми качествами, коими в избытке был наделен Дмитрий Владимирович. Особенно расположил москвичей к губернатору вопиющий к небу случай со стариком-камердинером. Дело в том, что градоначальник, отправляясь в театр или на бал, отпускал всех слуг, кроме швейцара и камердинера. Возвращаясь домой, он звонил, по этому звонку являлся камердинер и помогал князю раздеваться и ложиться спать. Но однажды, приехав поздно с бала, Дмитрий Владимирович довольно долго простоял на крыльце, сорвав звонок. Тогда он пошел в комнату слуги и нашел своего старого, верного камердинера мертвецки пьяным, лежащим на полу. Князь никого из дворни не стал будить, даже не позвал швейцара, сам разул, раздел старика и уложил в постель.
Назначенный на пост начальника Москвы еще в тысяча восемьсот двадцатом году императором Александром, он совсем не умел говорить по-русски, и просьбы ему подавали на французском. Только со временем губернатор стал довольно сносно изъясняться на родном языке, хоть и с иностранным выговором. Несмотря на это, Москва его сразу приняла и очень полюбила, понимая, что многим ему обязана. При Голицыне улучшилось водоснабжение, осветились в ночное время улицы, безукоризненно работала пожарная команда, город украсился фонтанами, а главное, губернатор был доступен для всех и всегда был готов прийти на помощь.
…Илья Романович, принявший приглашение Дмитрия Владимировича, в первую очередь изумился скромности обстановки усадьбы в Рождествене. Сам дом показался ему настолько ветхим, что даже боязно было входить внутрь. Правда, полным ходом шло строительство двух флигелей, но они еще не были готовы. Внутренняя отделка дома – самая дешевая, ни золоченья, ни шелковых материй, ни бархата. Вся мебель – березовая, обитая тиком, как у небогатого помещика.
Губернатор перво-наперво извинился, что не может его принять по-семейному, потому что супруга Татьяна Васильевна отбыла вместе с сыновьями на воды, в Швейцарию. Потом провел гостя в довольно просторную гостиную, где висели портреты генералов тысяча восемьсот двенадцатого года. Они составляли особую гордость князя. Белозерский же рассматривал генералов с кислой физиономией, вспоминая при этом роскошь обстановки в Воронове у графа Ростопчина, прекрасные скульптуры, китайские вазы, венецианские зеркала, подлинники Мурильо, Веласкеса, Рембрандта… Но едва он предался сладким воспоминаниям о своем друге и кумире, как тот неожиданно материализовался в виде портрета.
– Вы повесили у себя портрет вашего предшественника? – удивился Илья Романович.
– Граф Ростопчин был настоящим героем и патриотом и занимает достойное место в моей галерее, ибо он сделал для нашей победы над Наполеоном не менее других!
Нельзя было усомниться в искренности слов князя Голицына. Говорил он горячо, глаза у него при этом растроганно блестели. Почтительное упоминание о бывшем московском губернаторе расположило Белозерского к хозяину усадьбы. Правда, ненадолго.
После гостиной Дмитрий Владимирович провел соседа в биллиардную в надежде, что тот составит ему компанию, но Илья Романович, с армейских лет не державший в руках кия, наотрез отказался играть.
Время было послеобеденное, и губернатор предложил откушать на молочной ферме, находившейся в четверти версты от дома. Она представляла собой несколько каменных строений, выдержанных в голландском стиле. На скотном дворе стояли коровы разных пород. Голицын знал по имени каждую и с особым удовольствием представлял их гостю: «Марта у нас тиролочка, своенравная и капризная, а вот Бабетта, выписанная из Нормандии, напротив, по характеру легкая и немного кокетливая. Одним словом, душечка»…
Потом он пригласил Белозерского в молочную при скотном дворе, в большую светлую комнату, отделанную, как показалось Илье Романовичу, более богато, чем дом, но так же просто. Княжеское угощение состояло из свежего молока, простокваши и варенцов. Главная смотрительница фермы, женщина дородная, розовощекая, одетая опять же на голландский манер, подавала угощения в фигурных кувшинчиках и затейливых криночках, желая гостю приятного аппетита.
– Тьфу! Мерзость какая! – вспоминал на другой день за обедом Илья Романович, запивая мозельским вином утиный паштет с грибами. – Чтобы я еще хоть раз сунулся в Рождествено, да ни за какие деньги! Заставил есть простоквашу! Простоквашу, слышите?! Меня едва не стошнило! По сей час чувствую какое-то такое жжение в печени и к горлу подступает…
– Зачем же вы кушали? – резонно заметила экономка. – Отказались бы.
– Неудобно, – развел руками князь, – губернатор все-таки. Приближенный к государю-императору. Тут хочешь не хочешь, а съешь, хотя бы и что-то похуже простокваши… Нельзя отказаться!
– В том-то и дело, – манерно отставив мизинчик, отпивая вино из бокала, замечала Изольда Тихоновна, – человек этот в будущем может вам весьма пригодиться…
Читатель уже догадался, что экономка пользовалась у Белозерского особым доверием. Изольда Тихоновна попала в его дом по рекомендации не кого другого, как Летуновского, который в тысяча восемьсот двадцатом году отказался выступать и далее в роли хранителя капитала Ильи Романовича. Ростовщик посчитал для себя обузой за малую мзду и с большим риском хранить чужие капиталы, в то время как ломбарды гарантированно приносили ему отличный доход. «Новые времена пришли, князь, новые! – учил он своего клиента. – В сундуках-то деньги уже никто не держит, кроме провинциальных старух, да и те, говорят, поумнели нынче… В Английском банке ваши денежки будут куда сохраннее, чем в моих подвалах!» «Побойся бога, Казимир! – ломал в отчаянии руки не на шутку перепуганный Белозерский. – Что мне твой банк, хотя бы и сто раз Английский?! Банк по первому моему требованию деньги мне выдаст, а я… Ты сам известен в этом – за год все промотаю, если некому будет меня организовать!» «Ну, ну, не переживайте так, ваше сиятельство!» – по-отечески хлопал его по плечу Казимир Аристархович. Он уже находился в том привилегированном положении, когда человеку низкого происхождения позволяется покровительствовать аристократу и даже поучать его по-отечески снисходительно. «Я приставлю к вам такую экономку, что самого черта Фуше заткнет за пояс! Уж она-то точно не даст вам разгуляться!» Упоминание наполеоновского министра финансов не произвело на князя никакого впечатления, зато рекомендательные письма от двух богатых купцов, известных на всю Москву, вселили оптимизм. «Что ж, пускай теперь экономка возьмет на себя роль моего личного Цербера, коли вы от меня отреклись!» – страдальчески кривя рот, согласился, в конце концов, Белозерский. Он очень любил выставить себя жертвой обстоятельств.
К Изольде Тихоновне Илья Романович приглядывался долго и недоверчиво. Впрочем, он в каждом смертном подозревал подвох и прозревал злой умысел. Но придраться было не к чему. Экономка оказалась женщиной строгих правил во всем, что касалось ведения хозяйства. Она сразу же взялась изучать домовые книги, находя в них много изъянов и недочетов, допущенных другими домоправительницами. Об этом подробно докладывалось князю за вечерним чаем, затем вносились дельные предложения, направленные на умножение хозяйского блага. Белозерский опасался хвалить новую экономку, держась своего давнего принципа, что слуга, которого хоть раз похвалили, – пропащий человек для службы. «Такой стараться и трепетать уже больше не станет… Хвалят, мол, меня, стало быть, нечего и жилы рвать. Начнет дерзить… Воровать примется непременно, потому что все воры, в каждом человеке вор сидит! А то прирежет еще!» При этой страшной мысли князь хватался за горло, и рвущаяся с его губ похвала часто заменялась ругательствами.
Но на этот раз Белозерский был действительно доволен протеже поляка. К тому же он находил Изольду весьма привлекательной особой. Невысокая, пухленькая, круглолицая, экономка обладала вполне невыразительным лицом, на котором только и было красивого, что маленький рот, пунцовый, как вишня. Глаза ее были нехороши – небольшие, глубоко сидящие, неопределенного цвета, тяготеющего то к серому, то к голубому, взгляд загадочен. Говорила она нараспев, поучительным тоном, тягучим грудным голосом. Одевалась скромно, никаких украшений не носила. Ее каштановые косы всегда были туго обернуты вокруг головы в виде короны. Когда она поступила в дом князя, ей было двадцать девять лет, тот самый возраст, в котором Наталья Харитоновна отправилась в мир иной. Илья Романович увидал в этом некое знамение, и хотя он не верил в «подобную чушь» и всегда высмеивал «бабье мракобесие», мысль эта все же глубоко засела ему в голову.
Не прошло и года, как Изольда сделалась его любовницей. Это случилось само собой, легко и обыденно, без страстных воздыханий под луной и любовных речей. Дождливым осенним вечером тысяча восемьсот двадцатого года Илья Романович грелся возле камина, а Изольда Тихоновна по обыкновению держала отчет. Говорила она без бумажки, помня наизусть все цифры и нанизывая их одну на другую медленно, монотонно. Илья Романович разомлел в тепле, разнежился от уютного потрескивания дров. К тому же отсветы огня, отражаясь на бледных щеках экономки, очень ее молодили. Наконец, подведя итог и глядя на князя, как всегда, загадочно, экономка все тем же равнодушным голосом неожиданно заявила:
– Да! В целях экономии я велела Архипу не топить сегодня у меня в спальне. – И, выдержав паузу, добавила: – Я привычна к холоду и никогда не простужаюсь.
Илья Романович повел в сторону своим орлиным носом, как делал всегда, если унюхивал в воздухе что-то странное и многообещающее.
– Я восхищен вашими способностями! – Почти невозможный в его устах комплимент, сделанный к тому же наемному лицу, состоящему у него на службе, прозвучал довольно сухо. И тем не менее это было едва ли не признание в любви. – Дрова нынче дороги. Переплачивать я не намерен! Да… Не намерен. Но и подвергать ваше здоровье опасности я тоже не хочу! А посему вам лучше и приятнее всего будет провести сегодняшнюю ночь в моей спальне. Так мы и экономию наведем, и вас, драгоценная Изольда Тихоновна, оградим от инфлюэнции…
Бесцеремонное, но в то же время искреннее предложение князя было высказано со старинной феодальной простотой. Этот аванс надо было расценивать как награду и считать за честь – так, во всяком случае, понимал его смысл сам Илья Романович. Он выжидал, глядя на огонь в камине, слегка приоткрыв рот и скривив его на сторону, что означало, по-видимому, любезную улыбку. Однако экономка не спешила с ответом. Поправив без всякой необходимости манжетку, она стыдливо прикрыла веки, повела полным плечом и в течение нескольких секунд всем видом давала понять, что обескуражена и даже оскорблена столь дерзким посягательством на свою невинность. Илья Романович даже успел пожалеть о том, что сразу пустил коней галопом, потому что женщина строгих правил, каковой, несомненно, являлась Изольда Тихоновна, могла не на шутку обидеться и отказаться от места.
Изольда Тихоновна могла бы и дальше изображать неприступную крепость, но вдруг подняла глаза и взглянула прямо на князя совершенно спокойно, как и прежде. По ее пунцовым губам скользнула улыбка.
– Если вы настаиваете, то я… не вправе отказываться, – вымолвила она шепотом. Отсветы пламени на щеках с успехом заменили ей стыдливый румянец.
…Дворовые люди, узнав немедленно об этой связи, крестились и шептались, не решаясь трактовать выходящее из ряда вон событие. Ведь после смерти Натальи Харитоновны ни одна женщина не смела переступить порога спальни неутешного вдовца! Слуги помоложе лукаво перемигивались, старики неодобрительно качали головами. «Ишь, резвятся, словно ведьмаки!» – резюмировал дряхлый Архип, трижды плюнул через левое плечо и трижды осенил себя крестным знамением. Все ждали больших перемен, боясь, что князь, чего доброго, женится на экономке, которую никто не любил за придирчивость, сделает ее барыней… Но та появлялась в людской аккуратно причесанная, скромно одетая, с равнодушным видом женщины, у которой совесть чиста. Изольда Тихоновна раздавала всем уроки на день, кого-то бранила, кому-то читала нравоучение… Жизнь дворни шла прежним порядком.
* * *
Но жизнь князя Белозерского после той памятной ночи существенно изменилась. Главное, смягчился его вздорный характер. С этих пор он совершенно не занимался хозяйством, не следил денно и нощно за слугами, подозревая их в воровстве, и никого больше не наказывал. Вездесущая и властная Изольда Тихоновна освободила его от всех этих забот, отравлявших существование. Формально он оставался господином своих денег, все ценные бумаги хранились в его кабинете, в верхнем ящике секретера. Но единственный ключ носила при себе экономка. Князь впервые за много лет почувствовал себя человеком свободным, раскрепощенным, избавленным от тяжелых обязанностей. Белозерский даже взял за моду ездить в мае месяце на воды в Карлсбад, хотя имел отменное здоровье и прекрасный аппетит. С вод князь обычно возвращался в подмосковное поместье, где его ждал Борис. Молодой офицер неизменно брал отпуск в июне, чтобы повидать отца. Белозерский тщательно скрывал от сына свою связь с экономкой и отсылал на это время Изольду в другие поместья с проверкой. За лето она успевала объездить все его деревни на севере и на юге, взять отчет с управляющих, переговорить с деревенскими старостами, понаблюдать за сельскохозяйственными работами, проследить за сбытом продуктов и даже позаботиться о быте и достатке крестьян. При ней Белозерский достиг процветания, о котором никогда не мечтал.
Изольда Тихоновна была предупреждена Летуновским о слабости Ильи Романовича и всячески пыталась оградить его от карточных игр. Надо сказать, это далось ей нелегко, потому что князь, почувствовав свободу и оценив свое растущее благосостояние, сделал попытку приняться за старое. Однажды, в ноябре двадцать седьмого года, он встретил одного бывшего знакомца по карточным баталиям, и тот зазвал его к себе. Как водится, уже и стол был накрыт, и гости томились в предвкушении десерта, то бишь «банчика», с колодою карт наготове. Однако Белозерский не ударил лицом в грязь, вспомнил прошлое и выиграл две тысячи рублей ассигнациями. Выигрыш он скрыл от экономки, чтобы та не узнала раньше времени о его грехопадении. Зато в другой раз фортуна совершенно отвернулась от него, и он проиграл тридцать восемь тысяч. Скрыть такую сумму от бережливой Изольды, у которой «каждая копейка имела имя», как говаривала сама экономка, было немыслимо.
– Я отыграюсь, драгоценная моя, – робко обнадеживал экономку Илья Романович, – завтра же отыграюсь, вот увидите…
Но та не желала ничего слушать.
– Извольте сесть под домашний арест, – произнесла она ледяным тоном. – И хорошенько подумайте над тем, что случилось. Само собой, я оставляю вас сегодня без ужина. И… – Она помедлила, презрительно щуря свои загадочные глаза, – ночью вы будете спать один. Вот прямо здесь, на диване. Сейчас вам постелют.
С этими словами она вышла из кабинета князя и заперла его на ключ. Илья Романович вспыхнул.
– Да как ты смеешь! – бросился он было с кулаками на дубовую дверь. – Да как ты, ты… Прислуга… Девка… Как ты… смеешь… – вместе со словами, срывавшимися с его дрожащих губ, он постепенно терял и пыл. Правоту Изольды Тихоновны приходилось признать.
Заметим, что Илья Романович при всей своей вздорности и вспыльчивости был обыкновенным подкаблучником. Он и Наталье Харитоновне до поры до времени позволял собой управлять. Но покойная супруга властвовала над ним благодаря своей ангельской красоте и покладистому характеру, и в том случае, если он вновь срывался и начинал играть, уговаривала его, указывала на детей, плакала. Изольда Тихоновна, напротив, для взятия крепости не гнушалась ничем: применяла тяжелую артиллерию, метала копья, жгла огнем. Хотя разве он сам не говорил Летуновскому, что ему нужен свирепый Цербер для сохранности капитала?
Присмиревший князь безропотно просидел двое суток под домашним арестом, на черном хлебе и воде, а вездесущая экономка тем временем сама съездила и уплатила его карточный долг. При этом она пригрозила старому знакомцу князя: «Если вы еще раз вздумаете втянуть Илью Романовича в подобную авантюру, будете иметь дело с полицией! Все равно, проиграет он у вас в притоне рубль или выиграет тысячу!» Тон, которым она высказывала это обещание, был таков, что могло показаться, будто главный полицмейстер города является ее близким родственником, по меньшей мере кузеном или дядюшкой. Впрочем, отвадить кредитора, заплатив ему сполна кругленькую сумму, было не так уж и трудно. Куда более сложным препятствием представлялась вечная тяга Белозерского к картежной игре. Он мог не сдержать данного слова – больше никогда не играть и в одночасье оказаться на паперти. Тогда и сама Изольда в одночасье теряла теплое место, главное положение в княжеском доме, абсолютную власть над всем штатом прислуги и над самим князем… Последнее ей нравилось даже больше всех прочих выгод. На прежних местах ей не удавалось достичь такого всемогущества, она была просто наемным лицом, на жалованье, и оттого даже не подозревала в себе той властности, которая была заложена в ее натуре с самого рождения и вовсю проявлялась теперь. Теперь всему этому грозил крах… Любовнице князя пришло в голову обратиться за советом к своему благодетелю, пану Летуновскому.
– Вы сами виноваты, милейшая! Вы его освободили от всех обязанностей, от надзора за челядью и управляющими поместий, – констатировал рассудительный поляк. – У этого пустопляса появилась уйма свободного времени, и он не знает, на что его потратить, кроме игры. Ведь он раб своей привычки. Попробуйте его чем-либо заинтересовать. Князь натура увлекающаяся – я ведь его давно знаю, – уж если что взбредет ему в голову, не вышибить вовек!
– Чем же мне его занять? – в отчаянии всплеснула руками Изольда Тихоновна. – Он ведь не ребенок, в самом деле, чтобы отвлечь его какой-нибудь погремушкой. И он не глуп…
– А вот увидите, как он схватит новую погремушку, этот ваш разумник, – возразил Летуновский и, поразмыслив немного, приказал: – Как-нибудь на днях затащите князюшку в мой магазин под предлогом сделать вам подарок к именинам…
– Но мои именины не скоро…
– Дорогая, мне не важно, когда ваши именины! Хоть в день Святого Никогда, – усмехнулся Летуновский. – Главное, чтобы он бросил первый взгляд на камешки, которые ему покажут. А уж прочее я возьму на себя… Если он заинтересуется торговлей драгоценностями, ему враз станет не до игры!
Нельзя сказать, что идея Казимира Аристарховича пришлась экономке по душе. Во-первых, она не была любительницей дорогих украшений, считала их ненадежным вложением капитала, потому что ничего не понимала в камнях и опасалась подделок, а их по Москве ходило немало. Во-вторых, в словах ростовщика умная женщина почувствовала явную корысть, стремление купца продать свой товар. Однако, не придумав ничего более, она все же обратилась к князю, который после своего двухдневного поста и заточения наслаждался кофе со сливками и сдобными булочками:
– Дорогой мой, в знак нашего примирения я хочу вам сделать подарок… Это пустяк, конечно, просто футляр для часов. Я сама его вышила бисером…
И футляр (по правде сказать, вышитый очень скверно) был немедленно презентован князю вместе с поцелуем.
– Бросьте, драгоценная моя! – отмахнулся Белозерский, едва взглянув на подарок и протягивая экономке крохотную чашечку за добавкой кофе. – Какое примирение? Я на вас не в обиде. Вы поступили благоразумно. И уж если кто-то из нас и заслуживает подарка, то это, безусловно, вы…
– А ведь не за горами мои именины, – с поддельной улыбкой воскликнула экономка. – И знаете, о чем я мечтаю?
– Даже не догадываюсь… – бросил Илья Романович, уплетая булочку и бросая жадные взгляды на другую.
– Я мечтаю об изумрудном колечке! – Изольда постаралась произнести это как можно романтичнее, но любой искушенный в женском коварстве мужчина услышал бы в ее голосе фальшь. Белозерский же, одичавший за время своего вдовства, давно не имевший дел с женским полом, проглотил эту наживку вместе с остатками булочки.
– Сегодня, прямо сейчас, едем к Летуновскому, – воодушевленно воскликнул он, – и выберем вам подходящее кольцо! У него лучшие камни в Москве!
Казимир Аристархович не оплошал – выложил на прилавок такие редкостные, изумительные кольца с изумрудами и бриллиантами, с сапфирами и рубинами, что даже у равнодушной к украшениям Изольды Тихоновны загорелись глаза. Она умышленно долго выбирала, а Казимир Аристархович тем временем расписывал достоинства каждого камня, рассказывал о процессе огранки и даже достал из особого сейфа еще не обработанные материалы, чтобы наглядно показать своим покупателям искусство гранильщика и шлифовальщика. В его речи также не были забыты все выгоды, которые приобретает владелец ювелирного магазина в наше время. Послушать его – так это был самый легкий, почетный и приятный способ наживать громадные деньги. «А как щекочет нервы! – признался он. – Куда там игре… Да только тут и проиграть нельзя, продавец всегда остается в барыше!» Изольда, разрумянившись от странного волнения, охватившего ее при виде блестящих камней, примеряла кольцо за кольцом и внимательно слушала…
Нельзя сказать, чтобы Илья Романович проявил в тот момент живой интерес к ювелирному делу и торговле украшениями. Скорее, он скучал, как будто вовсе не оправдывая надежд, возлагаемых ростовщиком на этот визит. Но по странному совпадению через несколько дней после покупки кольца для Изольды ему попалась на глаза заметка в «Сыне Отечества» об удивительном алмазе, найденном недавно на Урале.
– А ведь те необработанные камни, которые нам показывал Казимирка, наверняка тоже были привезены оттуда? – поделился он своей догадкой с экономкой. – Ох и ловкий же плут этот Летуновский! Фамилия под стать – на лету хватает выгоду и кладет себе в карман!
– Что вам-то мешает выгоду на лету хватать? – как бы вскользь заметила экономка. – Средств вроде бы достаточно, чтобы обзавестись собственным магазином… Получать доход, вместо того, чтобы швырять деньги на ветер!
– Я что вам, купец или мещанин какой? – обиделся Илья Романович. – Где это видано, чтобы аристократ торговал камешками?
– Во Франции, например, – тут же парировала Изольда, – дворяне нынче не гнушаются прибыльным делом. О том в «Сыне Отечества» было прописано.
– Тоже мне, нашли, кого в пример привести! Французов! – с презрением воскликнул князь. – Санкюлоты окаянные!
На том разговор и закончился, однако зерно было брошено в землю, и вскоре оно дало неожиданные всходы.
– Как вы посмотрите, драгоценная моя, на то, если я прикуплю для нас немного землицы? – спросил он как-то за утренним чаем в подмосковном имении, куда они только-только перебрались в начале лета двадцать восьмого года.
– Земля нынче дорога, особенно если с лесом и рекой, – начала рассуждать Изольда Тихоновна, но князь ее перебил:
– Нет, нет, почти без леса и без реки! Да и не землица вовсе, а каменная гора с соснами и елями на самой вершине.
– Гора? – удивилась экономка. – К чему нам гора?
– А вот к чему, драгоценная моя… – Белозерский достал из кармана халата маленький бархатный мешочек и вытряхнул из него прямо на стол, уставленный закусками, пять крохотных изумрудов размером с ноготок младенца.
