Анатолий Алексеевич Гусев
Подъесаул гундоровского полка
– И я успею. Лучше расскажи: как там, дома.
– Всё – слава Богу, Андрюшенька.
– Яблони?
– Да забросили сад. Одним не управиться, а нанимать кого-то боязно. Хлеб сеем да огород копаем, что бы до новины хватило да сельхоз налог отдать. Батя старый, ему уж за пятьдесят, тяжело ему, всё тебя ждёт.
– Правильно, что сеете мало, – одобрил Андрей, – большевики просто так не успокоятся, обязательно придумают какую-нибудь шкоду.
– Думаешь, они надолго?
– Думаю – да.
– Коммуну какую-то хотят сделать. Что бы яблоневые сады возродить. Батю туда в помощь зовут, да он упирается.
– Пусть не упирается. Пусть идёт. Безопасней быть с победителями. Не думаю, что он там сильно перетрудиться. А какой ни какой прибыток будет. Ну и защита от новой власти. Хотя… Ладно. Как мать?
– О тебе каждый день молиться, а ночами плачет.
Андрей отвернулся, мука страшная исказила лицо, но он справился с собой и спросил:
– Дети как?
– Хорошо. Учатся. Миша, правда, ленится, а Варенька усидчивая, хорошо учиться.
– Мишке скажи, что б учился! Приду – уши надеру, если не будет!
А сам подумал: «Разве, что во сне ему явлюсь». Хотелось дать детям совет на всю жизнь, да как всю жизнь наперёд узнаешь?
Авдотья улыбнулась:
– Передам. Соскучилась я по тебе, Андрюшенька, возвращайся быстрей.
– И я по тебе. Вернулся бы, да от меня ничего не зависит. Дуняша, жалиночка моя ненаглядная.
Он обнял жену, поцеловал её.
– Истосковался по этому делу?
– Да, – просто сказал Андрей и стал расстёгивать ей кофточку.
– А кто увидит?
– Не увидят. Здесь мало кто ходит. А если и увидят, то сделают вид, что не заметили.
– Стыдно как-то, Андрюш. Может быть в другой раз?
– Чего стыдиться? Ты моя жена.
Чуть не проговорился, что другого раза у него уже не будет.
Северное солнце ярко светило, клонилось к горизонту. Заканчивался последний день подъесаула Гундоровского полка. Они возвращались. Оказалось, что у них ещё час. Присели на брёвна. Говорить вроде бы уже не о чем. А Дуня всё что-то торопливо рассказывала. Подъесаул молча смотрел на солнце. Андрей знал, что оно докатиться с запада по северному небу почти до горизонта, покраснеет и будет подниматься, но этого всего он уже не увидит.
– Зайцевы! Прощайтесь, и на выход, гражданочка.
Прозвучало неожиданно. Авдотья вздрогнула и растерянно посмотрела на мужа.
Андрей пожал плечами, встал, достал из кармана георгиевскую ленточку Гудоровского полка, отдал Авдотье.
– На, Мишке отдай. Здесь могут отобрать. Она у меня в петлице была на шинели.
Эта ленточка дошла с гвардии сержантом Михаилом Зайцевым до Берлина, где на одной из колонн Рейхстаха он нацарапал: «Андрей Кондратьевич и Михаил Андреевич Зайцевы». А вот так! А что б знали!
Андрей поцеловал ласково жену на прощание.
– Ну, иди, Дуняша, иди.
Дуняша пошла медленно, оглянулась у пропускного пункта, посмотрела на мужа тревожно. Муторно было на душе, предчувствие не хорошее. Чуяла женское сердце беду. Перекрестилась мелко, перекрестила мужа украдкой и ушла моля Бога, что бы ни сбылись её чёрные мысли.
Андрей смотрел ей в след, пока за ней не закрылась дверь. Постояв немного, направился в свою келью. По дороге его перехватил Иван Подколодный.
– Из хутора твоего письмо пришло, от ячейки РКСМ. Обещали за семьёй присмотреть, если что.
– Не надо. Кто-нибудь да возьмёт мою Дуняшу за себя, по обычаю. Без вас обойдёмся! У вас сегодня одно, а завтра другое. Сначала присмотрят, а потом в Сибирь отправят. Или куда там? Это в лучшем случаи. Чем дальше от вашей РКСМ тем лучше. «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».
– Это ты про РКСМ? Про комсомол? – вскипел Подколодный. – Это ты их барами называешь? Откуда такие слова ты взял?
– Из книжки. Один дворянчик написал. Да ты остынь, Иван, его ещё сто лет назад убили.
Подколодный успокоился:
– Хотел, как лучше для тебя сделать. Извини.
– Ничего, бывает. Прощай, товарищ Подколодный.
– Прощай, господин подъесаул.
В кельи Андрей положил узелок на стол.
– Помяните, – сказал просто, как об обыденном, сел на свои нары, свернул цигарку, закурил.
– А вы, почему не ели, Андрей Кондратьевич? – спросил Юрий Колесов.
– Зачем? Это вам силы нужны, мне уже не надо. Умереть можно и на голодный желудок. Да мне и не хочется.
– Это понятно, – сказал Илья Романов.
– Да, вот такие вот белые платочки переживут лихую годину и сохранят веру православную, – глядя на узелок, сказал отец Глеб, – благослови и укрепи, Господи, жён наших. Причаститься тебе надо и исповедоваться, раб Божий Андрей.
– У тебя есть вино и хлеб, батюшка?
– В исключительных случаях можно обойтись только одним хлебом.
– Что ж, можно и причаститься, хуже не будет. Только оно вроде как утром совершается?
– Утром, – согласился отец Глеб, и не стал говорить, что утра в Андреевой жизни уже не будет, – литургию я уже совершил, хлеб освятил.
Андрей исповедовался, рассказывая не спеша всю свою жизнь. Остальные четверо зеков отошли как можно дальше, что бы ни нарушать тайны исповеди. Отец Глеб покрыл гордую голову подъесаула белым вафельным полотенцем вместо епитрахильи, которую Андрей не как не хотел склонять, отпустил грехи разрешительной молитвой.
Потом Андрей причастился хлебом и водой за неимением вина.
Таинство кончилось. Отец Глеб стоял растерянно с полотенцем в руках.
– Что такое, отец Глеб? – спросил капитан Воропанов.
– Так теперь его нельзя использовать как полотенце.
– Эка не задача, – сказал Романов, – нашёл, о чём печалиться. Андрей первый да не последний, я же баял. Всех нас ещё исповедуешь.
– Тьпфу на вас, господин атаман, – в сердцах сказал Воропанов.
– Думаю, – сказал ротмистр фон Рибен, – человек с царской фамилией прав. Если уж начали вряд ли остановятся.
– А причём здесь моя фамилия? Я, что? Виноват, что ли? Это он носил мою фамилию, а не я его! Задушить было надо большевиков в зародыше. А он нюни развесил! И самого кокнули и мы страдаем.
– Либеральничал, – сказал Воропанов.
– Да никто о большевиках и не слышал тогда, – сказал фон Рибен. – Выскочили как чёртик из табакерки.
