Анастасия Викторовна Астафьева
Для особого случая
– Языки-то не отсохли ещё? Ну дак ждите, скоро!
И уходила спокойно, с достоинством. У всего есть срок давности, думала она. Забудется и это. Главное, сохранить дом, семью… Родные люди на то и родные, чтобы всё прощать друг другу.
* * *
Приговор дед заслушивал тоже стоя, хотя усталость, какая-то внутренняя надорванность уже сквозили во всём его облике. Он опирался руками на барьер, ему давали воды, настойчиво предлагали сесть. Во время всего процесса у здания суда дежурила «скорая».
Судья оглашала приговор чётким ровным голосом. В зале стояла гулкая тишина, нарушаемая изредка только чьим-то вздохом или робким кашлем, да слышно было, как осенняя муха с тупым упорством бьётся и бьётся в оконное стекло, не догадываясь просто вылететь в открытую форточку.
Полина неотрывно смотрела на деда, мысленно вымаливая у него прощения. Она вслушивалась в слова приговора и не понимала их. Судья зачитала про три года лишения свободы, Полина вскинула на неё лихорадочный взгляд, заозиралась, ища поддержки, и словно оглохла. Зал вдруг неистово зааплодировал и засвистел, а конвойный вывел Андрея Яковлевича из-за решётки и снял с него наручники. Поняв, что произошло, Полина бросилась к деду, обняла его и долго-долго не отпускала. Подошли отец, тётушка. Все обнимались, рыдали, говорили что-то, вытирая друг другу струящиеся по щекам слёзы. Выходящие из зала люди по-разному реагировали на такое выражение эмоций: кто поздравлял, подбадривал, кто укоризненно качал головой.
Иван Кузьмин смешался с толпой и незаметно выскользнул прочь.
Зал совсем опустел, а Зорины так и стояли, боясь выпустить друг друга. Василиса Андреевна молча поднялась со скамьи и медленно подошла к ним, наглухо запертым от неё. Она ждала, что они притянут её к себе, примут. Сердце в груди напряжённо отстукивало такт, словно отсчитывая мучительные секунды ожидания прощения. Но никто так и не повернулся к ней, не сказал ни слова.
Василиса Андреевна нашла руку своего отца, сжимавшую плечо Полины. Тронула её, такую тёплую, родную, со знакомыми синими прожилками и коричневыми старческими пятнышками, такую дорогую…
А потом брела по длинному сумрачному коридору суда, не зная, куда идти, и не было никого, кто помог бы ей найти выход.
Слеза Кабирии
Маленькая, лёгкая молодая женщина в искрящемся, расшитом блёстками и бисером цирковом трико, изгибалась невероятными телесными узорами. Где голова, где ноги, где руки? Всё переплелось, перепуталось, завязалось морским узлом. Ещё чуть-чуть и, кажется, переломится пополам спина, порвётся перевязь ног и рук. Но… лёгкое усилие, похожее на упругое скольжение колец змеи, и тело вернулось в своё естественное природное состояние. Акробатка выпрямилась, широко и гордо улыбнулась публике. Тело её, почти подростковое, лишённое женских плавных линий и выпуклостей, торчащее рёбрами и лопатками, облитыми тягучей блестящей тканью, не было трогательно беззащитным, но казалось твёрдым, почти железным. И оттого весь номер выглядел взвешенным, выверенным, просчитанным до самого мелкого движения пальцев. Акробатка сделала двойное сальто назад и резко сложилась пополам, так, что голова её почти уткнулась затылком в пятки. И в этот миг трико на провалившемся животе с треском лопнуло, из нутра, дребезжа, выскочили три пружины. Они покачались несколько секунд и замерли. Кукла сломалась.
Всякий раз во время этого сна Жанна просыпалась от чудовищной боли в спине. Боль прожигала насквозь и словно выходила через живот, пробив его в трёх местах свистящими огненными жерлами. Никакими лекарствами, уколами приступ не снимался. Нужно было только терпеть. Сжать кулаки, стиснуть зубы и терпеть. Обычно приступ длился не больше двух часов. Обычно он случался на резкую перемену погоды. И всякий раз – глубокой ночью.
Сквозь дремоту почуяв боль и страх хозяйки, в темноте потихоньку начинали поскуливать-посвистывать две болонки. Они невидимо и неслышно подползали к тахте, где спала Жанна, клали мордочки на край и страдали вместе с ней.
Это давала о себе знать давняя травма позвоночника, полученная Жанной во время работы в цирке. Она тогда успешно выступала с номером «Женщина-змея». Редкий вечер выпадал без выступления. Частые гастроли – малым составом, без крупных животных и огромных декораций, с одной лишь акробатической труппой, клоунами, дрессированными обезьянками и собачками они тогда, уже на излёте эпохи, успели объехать весь Советский Союз. Несчастье случилось в родном Киеве, в страшную жару, Жанна сорвалась с перекладины… Вообще-то она редко выполняла высотные номера, но в тот вечер пришлось заменить коллегу.
Жанну доставили на самолёте в Москву, сделали несколько операций. Хорошо, что ноги не отнялись. Голова осталась цела. Но о цирке пришлось забыть навсегда. А ведь было ей всего-то двадцать семь. Как жить дальше? Всё осталось там, в цирке: профессия, друзья, муж. Ничего больше она в этой жизни делать не умела. Но и сдаваться – это было не в характере Жанны. Ещё болтаясь по больницам, едва выбравшись из гипсового панциря, она начала развлекать соседей по палате простейшими клоунскими номерами и фокусами. Когда вновь смогла ходить, спускалась ниже этажом, в детское отделение, и веселила хворых ребятишек, учила их жонглировать. Так сама собой вырисовывалась будущая судьба. Оставив позади вместе с больничными мытарствами и воспоминания о прошлой жизни, Жанна приобрела двух собачек-болонок, пару морских свинок и молодого питона, точнее – питоншу, которую назвала Кабирией.
* * *
Рая родилась и всю жизнь прожила в деревне. С детства она знала только сельский труд – однообразный, изнурительный, отупляющий. Огород, сенокос, хлев с его мычащими, блеющими, кудахчущими вечно голодными обитателями. Замужество, дети, строительство дома. Работа в магазине, тяжёлые коробки и ящики с товаром, ревизии, пьяницы, должники, пустые разговоры. Усталость, болезни, утраты, годы… Но её всегда тянуло к необычным людям, к ярким творческим личностям. Она восхищалась ими, была им благодарным слушателем, верным и щедрым другом. Поэтому, когда Жанна купила домик в их деревне и по округе поползли самые невероятные сплетни о бывшей циркачке, Рая уже мечтала познакомиться с ней.
Странных людей в русской деревне испокон веков побаивались. А потому новоприбывшую сразу принялись обсуждать, дабы сопоставить и развить общественные опасения.
– Сзади пионерка, спереди пенсионерка, – зло смеялись бабы в магазине. – Росточком что твоя кошка, а вышагивает! Нога за ногу!
– Я вчера с покоса иду, – встревала в разговор иная, – впереди – девчушка с двумя собачками. Хорошенькие такие, беленькие, но больно уж звонкие. А как на меня накинулись, я и говорю: девочка, убери своих собачек. И тут она морду-то и повернула! Ети-разъети! Штукатурки-и два кило! И папироска во рту.
– Чего хоть она в деревне-то забыла? Поди-ка не знает, с какой стороны и печка топится! – подхватывала другая. – Пожару бы не наделала.
– Да что печка… А вы слыхали, что она со змеёй спи-ит?!
– Спи-ит?!.. – одновременно выдыхали бабы. – Заместо мужика, что ли? Щекочет ей там?!
И магазин дрожал от бестолкового бабьего гогота, в который Рая не вмешивалась.
Сама Жанна была настолько далека от всей этой болтовни, настолько неискушённа в тонкостях сельской дипломатии, что не думала о шепотках за спиной, и это спасало её от лишних печалей. На смешки и долгие любопытные взгляды отвечала всегда приветливой улыбкой, не оставляла городской привычки носить высокие каблуки, короткие юбки и рваные джинсы, перед выходом «в люди» – будь то поход в сельпо или прогулка с болонками – обязательно подкрашивалась. Не понимала сальных намёков подвыпивших работников, призванных подлатать её маленький скрюченный домишко. Зато отлично ладила с ребятишками всех возрастов, потому что они знали её по выступлениям на праздниках.
На один из таких школьных утренников Рая привела двух своих внучек.
Болонки – беленькие, пушистенькие, как два ватных комочка, одетые в красные юбочки, танцевали на задних лапках, кружились, перепрыгивали друг через друга. Школьный зал звенел от оглушительной детской радости, ребятишки визжали, смеялись, отбивали, хлопая, ладошки, рвались угостить и погладить собачек. Одновременно с представлением по детям лазали две жирные рыжие морские свинки, для потехи разодетые в крохотные сарафанчики и цветные косыночки. Привыкшие к рукам, гомону и музыке, они пялили в мир бессмысленные чёрные блестящие глазки и жадно жевали кусочки свежего огурца, которыми их пичкала малышня. Детский восторг достиг такого накала, что готов был перейти в истерику, и кто-то уже требовал тонким надрывным криком: «Дай! Дай мне!» Но тут Жанна незаметным движением подозвала собачек, сунула им в розовые ротики по кусочку, нежно отобрала у детей свинок, запихнула в клетку и на какое-то время вместе со всем зверьём вышла из зала. Пока родители, бабушки и воспитатели угомоняли ребятню, она успела переодеться и под восточную мелодию, в которой чётко слышалась дудочка заклинателя змей, вышла к публике с питоном на плечах.
Всё замерло. Сразу затихли крики, слёзы и требования. Дети, не дыша, смотрели на диковинную змею. Многие из них встречали на огородах или в лесу серых гадюк и чёрных ужей. Но этот «уж» превосходил размерами любого из северных гадов в десятки раз. Красивый пятнистый узор украшал гибкое глянцевое тело. А брюшко, если только у змеи есть брюшко, беззащитно и нежно белело. Чётко обозначенные чешуйки, казалось, едва слышно шелестели, тёрлись друг о друга. Но это шелестела блестящая ткань коротенького Жанниного платья, по которому медленно, лениво передвигалась Кабирия. Вот она обвила её вытянутую голую руку и так же нехотя переползла на подставленную другую, и с неё снова на плечи, и ниже, ниже, обвила грудную клетку, талию, ноги, а у самого пола приподняла маленькую треугольную головку и пристально, леденяще посмотрела на замершую ребятню, как Каа на бандерлогов. Спелёнатая по рукам и ногам змеиными объятиями Жанна счастливо улыбалась. Но радостный вид циркачки не убедил некоторых малолетних зрителей, и над публикой вознёсся громкий испуганный рёв. Замершая ребятня сразу очнулась, забурлила, зашевелилась, заёрзала. Жанна легко выскользнула из питоньих колец, закинула змею на шею и с грациозной быстротой выбежала из зала.
Представление закончилось.
Когда она загружала клетки и корзинки со своими артистами в старенькую «Ниву», к машине подошла Рая с младшей внучкой на руках и извинилась:
– Это ведь моя красавица всё представление испортила! У-у, горлопанка!
Она с наигранной строгостью посмотрела на надутую девчонку и пожурила её:
– Чего отворачиваешься? Скажи тёте «спасибо». Такие собачки весёлые. А змейка что, укусила тебя, что ли? Тётя Жанна ведь не боится? А она тоже девочка!
– Не ругайте вы её зря, маленькая ещё, – улыбнулась Жанна, – лучше приходите ко мне в гости. Я дня через три Кабирию кормить буду, а после этого она спит неделю, спокойная, как удав!
Женщины засмеялись.
– Тогда можно её погладить и понять, что ничего страшного нет! Придёшь? – пощекотала Жанна девчушку за ушком, где кудрявились светлые волосёнки, но та только мыкнула в ответ и дёрнула плечиком. – Ну тогда с собачками поиграть, а?
– Придём, с удовольствием! – ответила за внучку Рая. – Молочка вашим питомцам принесём. Вы ведь под горой живёте? На Набережной? У прудка? Значит, найдём. Как пойдём гулять, так и найдём.
* * *
Раины домашние гостинцы очень поддерживали Жанну и её неизбалованное зверьё. Крохотной инвалидской пенсии и копеечных доходов от представлений хватало только-только на поддержание существования этой малочисленной цирковой коммуны. Даже питание Кабирии теперь практически полностью обеспечивалось Раиным хозяйством: как ни страшно, ни отвратительно, но питонше требовалась подвижная теплокровная еда. И если раньше для неё раз в десять дней покупался живой хомяк, то теперь грызунов стали отлавливать в хитроумную ловушку прямо в хлеву, где обитали Раины козы и куры. Благо крыс там хватало. И питонша жила сытой барской жизнью.
Жанна пробовала дрессировать народившихся козлят. Белые лобастые козлики цокотали копытцами по доскам двора, норовили подпрыгнуть повыше, бодались и, мекая, бегали за дрессировщицей, как за мамкой-козой, не очень понимая, что от них требуется. Хвостиком бегали за Жанной и Раины внучки, они висли на ней, то выпрашивая фокусы, то хохоча над клоунскими гримасами, то просто дурачась до беспредела, забывая, что перед ними очень взрослый человек, а не подружка.
Всё лето девчонки проторчали у Жанны на участке, почти ежедневно приводя за собой толпу разновозрастных ребятишек. Они затискивали и закармливали болонок и свинок до того, что животные уже не знали, куда спрятаться от жадных, не всегда ласковых рук. Жанна умоляла детей не кормить собачек конфетами, но где там! У болонок вскоре загноились глаза, а одна из свинок беспричинно сдохла. Пришлось в категоричной форме ограничить посещения, чётко обозначив дни и часы.
Но лето пролетело. Загорелые здоровые дети разъехались по городам. А с их отъездом заработок заметно сократился. Теперь Жанну приглашали выступить только на больших праздниках и иногда, редко, на каком-нибудь детском дне рождения.
Рая щедро поделилась с Жанной урожаем, собранным с огромного ухоженного огорода, обеспечив её картошкой и другими овощами практически на всю зиму. Но с приходом холодов обнаружилась более серьёзная, чем скудость питания, проблема. В домике, легкомысленно купленном Жанной, не искушённой в строительных хитростях, становилось всё холоднее. В общем-то это был садовый сарайчик, собранный из бруса, не очень приспособленный для круглогодичного проживания в суровых условиях Северо-Запада. В нём, конечно, была кирпичная печь и окна с двойными рамами. Но из углов сквозило, по однослойному низкому полу тянуло холодом и сыростью. Терпеливая, наученная сносить любые бытовые трудности, Жанна не обратила бы на эти неприятности никакого внимания, но Кабирия! Для её комфортного существования требовалась температура не меньше +25 градусов!
Рая притащила старые одеяла и ковёр, ими околотили угол, в котором стоял высокий стол с террариумом. Установили нагревательную лампу, и та горела едва ли не круглые сутки. Дрова в печку летели возами, но добиться нужной температуры, особенно в ветреную дождливую погоду, было очень трудно. Кабирия стала вялой, потеряла аппетит, а потом и вовсе простудилась. Она чихала и сопливилась, как самое обычное живое существо.
– Кто бы мог подумать, – охала Рая, в растерянности взирая на захворавшую питоншу, – змея, и вдруг чихает! Может, её молоком тёпленьким напоить?
– Это всё бабушкины сказки, что змеи молоко по ночам прямо из коров высасывают, – беспомощно ответила Жанна, – на самом деле они его не переносят.
– Надо ветеринара позвать, – нашлась Рая. – У меня телефон есть.
– Смеёшься? – отмахнулась Жанна. – Что он в змеях понимает? Загубила я Кабирюшку мою…
Но Рая не слушала и уже набирала нужный номер.
Ветеринар, крупный немолодой мужчина, долго в полной растерянности стоял над террариумом, где, свившись в кольца, лежала пациентка. Голова её была приподнята, пасть приоткрыта, словно питону не хватало воздуха. Взгляд из холодного и хищного сделался мутным. А во взгляде ветеринара читалось немое отупение.
– Э-э-э-ммм, – промычал, наконец, он. – Прививки делали?… Э-э-эммм. Кроликам при рините промывают носовые пазухи, например, э-э-э… фурацилином.
Жанна нервно рассмеялась:
– Она ест кроликов! Понимаете? А вы её хотите лечить, как и её еду?
Невозмутимый ветеринар пожал плечами и философски рассудил:
– В принципе, у всех животных похожие симптомы, и лечение, соответственно, тоже. Все мы из одного теста.
Кабирия при этих словах чихнула и ещё шире открыла пасть.
– И то правда! – засмеялась Рая, чтобы всех подбодрить. – Как же они в природе-то? Сами лечатся. Травку пожуют, поголодают…
– В общем, промывание. При ухудшении посоветовал бы антибиотики. Тетрациклинчик попробуйте. Витаминчики.
* * *
Советы ветеринара хоть и показались глупыми, но Кабирию спасли. Как Рая с Жанной промывали питонше носовые проходы, как пичкали её тетрациклином и витаминами – это отдельная история. Обе вышли из этой битвы нервными и покусанными. Едва не рассорились насмерть. Но день, когда питонша проглотила положенную ей крысу, разрешил все разногласия.
– Почему у неё такое странное имя? – озадачилась однажды Рая и пошутила: – Назвала бы Зоей. Змея особой ядовитости!
– Итальянское… Я тебе покажу! – оживилась Жанна.
Быстро спихнув со стола немытую посуду, она бережно поставила на него ноутбук и, пока тот, дряхло покряхтывая, загружался, со страстью во взгляде поведала подруге о великом итальянском режиссёре Феллини и его маленькой Джульетте.
А потом они вместе смотрели «Ночи Кабирии», и Жанна, влезши с ногами на тахту, вся подобравшись, замерев, стискивая свои почти детские кулачки, переживала и плакала, хотя видела этот фильм не впервые. Рая многого не понимала, но не смела спрашивать, а только заглядывала искоса в лицо Жанны, чтобы убедиться в правильности своих эмоций, в их уместности.
К себе домой Рая шла уже в полной темноте, долго, трудно поднимаясь по снежной натоптанной и оттого очень скользкой тропинке. Единственным ориентиром в пути служил фонарь, горевший так высоко на горе, на перекрёстке улиц, что дойти до него казалось немыслимым. Она не торопилась. Она думала о любви и о женском одиночестве: о своей ли судьбе, о судьбе ли Жанны или о судьбе всех женщин мира – она не понимала, не делила. Она всех жалела. Даже измученную питоншу, с таким красивым и теперь понятным и грустным именем. А ещё вдруг поняла, что Жанна и эта актриса, Джульетта, похожи, словно сёстры. И горевала о подруге, о том, что она такая наивная, доверчивая, такая неприспособленная к жизни. Совсем как эта Кабирия из кино.
* * *
Через месяц, в феврале, на Украине случился очередной политический переворот. С чёрным смрадом горели на киевском Майдане Незалежности резиновые покрышки, а вознесённые слепой волной протеста новоявленные лидеры обещали стране процветание под тёплым и щедрым крылом Запада. Жанна, эта наивная и слабая женщина, вдруг заполыхала огнём национальной гордости, больше походящим на лихорадку при обложной ангине. Словно при температуре за сорок, глаза её неистово блестели болезнью и бредом. Лицо пылало. Губы стали сухи, покрылись коркой. Она похудела, хотя куда уж больше?! С утра до вечера, а то и ночи напролёт её домишко сотрясали новости. Дикторы, кто на «ридной мове», кто на чисто британском английском твердили о свободе, о правах человека, о национальном самосознании и самоопределении.
В один прекрасный вечер Рая, мирно принёсшая банку молока для Жанниных зверят, застала подругу за сбором вещей. Сытая Кабирия уютно спала в своём террариуме. Морская свинка, быстро и смешно шевеля всей мордочкой, уплетала капустный лист. И только встревоженные болонки суетливо вились меж ног хозяйки, мешая и раздражая.
Поняв, что уговаривать человека в состоянии невменяемости бесполезно, Рая попыталась спасти хотя бы этих невинных бессловесных созданий, которым вдруг, по велению судьбы, по прихоти хозяйки пришлось бы стать самой дешёвой разменной монетой в жестоких играх истории.
– Никуда ты их не повезёшь! – яростно отрезала всегда мягкая, уступчивая Рая. – Они же как дети малые! Заболеют, погибнут. Им-то за что помирать?.. И сама ещё вернёшься… Вот увидишь…
Последние две фразы она сказала тихо, почти не веря в свои же слова.
– Нет. Не вернусь. Мать у меня там. Дом у меня там… – талдычила Жанна, скидывая в сумку тряпки. Потом подняла на Раю невидящий взгляд и провозгласила: – Родина у меня там!
– Родина везде, где любят и ждут! – беспомощно повторила Рая услышанную где-то, от кого-то сусальную фразу.
– А кто меня здесь любит? Бабы ваши деревенские? Да они мне вслед плюют, когда я по улице иду. И что я тут забыла?! Кто я тут?
– А там? Ждут там тебя?! – словно желая защититься, Рая схватила одну из болонок на руки, но собачка нервничала, вырывалась и в результате укусила её за палец.
Пришлось искать бинт, пластырь. Среди разгрома, конечно, ничего не нашлось. Палец замотали обрывком тряпки. Но обе женщины будто очнулись, сели устало рядом на тахту и молчали.
Жанна потёрла лицо руками, взбодрилась и успокоилась. Сказала уже трезво:
– Надо ещё справки на животных. Разрешения на вывоз. А то таможня не пропустит… Особенно питона.
– Вот видишь, – ухватилась Рая за разумные доводы. – Что я, не прокормлю их? Поедешь, осмотришься, устроишься. Через годик за ними приедешь. А то брала бы мать да и везла бы сюда.
Жанна склонилась над плотно набитой спортивной сумкой и медленно застегнула молнию.
– Ей семьдесят шесть. Она с места не сдвинется. А я без своих артистов не поеду. Я без них ничто.
Она коротенько присвистнула, плавно взмахнула рукой. Болонки, оживившись, вмиг повеселев, встали на задние лапки и закружились, как две пушистые юлы. Они старательно тянули мордочки вверх, повизгивали звонко, подобострастно заглядывая в глаза хозяйке, ожидая похвалы, угощения, аплодисментов. И так неуместен, так мучителен в своей чистоте и беззащитности был этот собачий вальс среди убогости и разорённости полутёмной комнаты, на краю полной неизвестности, что Рая зарыдала, едва слышно повторяя:
– Что ты делаешь… Что же ты делаешь…
Назавтра Жанна уехала.
Рая больше никогда не видела её. Ничего не знала ни о её судьбе, ни о том, как та преодолела границу со своими питомцами, ни о том, как приняли её на родине, нашла ли она своё место в новой Украине. Рая боялась думать о плохом, а потому старалась верить в самый хороший исход. Она представляла, что все живы-здоровы, что Жанна со своими зверями-артистами так же развлекает и радует ребятишек, может быть, её приняли обратно в цирк, и на её представлениях всегда полный зал. Конечно, публику особенно впечатляет номер с Кабирией. Питонша ещё подросла, стала тяжелее, но не утратила вальяжную гибкость, и взгляд её по-прежнему холоден и полон хищного спокойствия. Она смотрит на зрителей, как Каа на бандерлогов, гипнотизируя, сковывая, лишая сил к сопротивлению. А маленькая женщина в блестящем коротком платьице, так похожая на итальянскую артистку из того фильма, стоит, объятая тугими опасными кольцами, и улыбается, улыбается. Может быть, сквозь боль и слёзы. Сквозь усталость и разочарование. Всё равно улыбается. Ведь люди приходят в цирк за радостью и чудесами. Зачем им чьи-то печали и беды? Если они хотят забыть о своих, хотя бы на пару часов.
