Анастасия Вербицкая
Пробуждение
– А велико ль семейство осталось?
– Семь душ, мал мала меньше, да баба на сносях… да отец безногий на печи… Один был работник, Андрей… Теперь нам без него пропадать.
Литовцев молчал, насупившись, низко опустив голову. Он как бы намеренно избегал жадного взора Нелли.
– В ту пору я ещё ему говорила, как на ярманку он собрался… «Не ходи, Андрюша… Негоже тебе на чужое веселье глядеть»… Словно чуяло сердце моё… Да лучше бы он тогда в больнице помер, чем такой грех тяжкий на душу принимать!.. Собачьей смертью помер!
Высказав свою затаённую, глодавшую её мозг мысль, старуха смолкла опять, под влиянием того целомудренного чувства, которое не допускает цельные крестьянские натуры до шумных излияний радости или горя. Бронзовое лицо старухи опять словно окаменело.
– Ну, и куда же вы теперь? – неохотно заговорил Литовцев.
– Куды? – словно эхо, повторила старуха и тотчас бесстрастно добавила. – По миру пойдём. Куды ж теперь иттить?
Нелли порывисто отвела зятя в сторону.
– Я не хочу, Поль… Это невозможно… Это ужасно… Маленькие дети… – волнуясь, задыхаясь, говорила она. – Вот возьми… отдай ей… Пятнадцать рублей… У меня больше нет сейчас… Это мало на лошадь? Сколько надо?.. Дай, Поль!.. Купи им лошадь… Он из-за лошади пропал, несчастный… О Боже! Дети нищие… Скажи, если им купить лошадь, они не пойдут по миру? Они останутся там, где жили?
Её била лихорадка.
– Не плачь, моя радость! – Голос Литовцева дрогнул и зазвучал нежностью. – Вот… – он вынул всё, что у него было в бумажнике, и протянул девушке. – Поди, отдай это старухе! Здесь ей на корову и на лошадь и даже на новую избу хватит. Они теперь не нищие.
Конфузясь, всхлипывая, с пылающими щеками, Нелли подошла к старухе и тронула её за плечо. Та уже опять сидела понурившись, словно застывшая, не видя устремлённых на неё со всех сторон любопытных глаз.
– Вот… возьмите! И на корову… и на лошадь, – бессвязно лепетала Нелли.
Не подымая головы, Арина увидела в руке девушки радужную бумажку между двумя другими ассигнациями. Она поняла, что это большие деньги, и каменное лицо её дрогнуло.
– Спаси тебя Бог! – промолвила она, не то пытливо, не то удивлённо вглядываясь в заплаканное лицо девушки.
– Детей-то… детей… ради Бога… нищими… не… не… пускайте…
Нелли всхлипнула и отбежала.
– Спаси тебя Бог! – медленно повторила старуха, глядя ей вслед и широко крестясь.
Литовцев пошёл навстречу девушке, взял её за руку и подвёл к трупу, уже покрытому рогожей.
Они были одни, никто не видел их. Лили внимательно слушала горячий спор Вроцкого со следователем.
– Вот, – тихо, взволнованно заговорил Литовцев, – перед тобой трагический финал простой серенькой истории, называемой жизнью… Здесь нет эффектов, нет ярких красок. Всё тускло, убого… Это борьба за существование, бессменная, беспощадная, и только… только за право жить впроголодь… Не грандиозная борьба с сильным врагом, а изнурительная, мелочная, с рваной, грязной, испитой старушонкой-нуждой… Ни обеспечения под старость, ни духовных радостей, ни умственных интересов… Кабак – вот отдых, вот единственное развлечение… Много надо уколов, много надо ударов, чтобы победить всевыносливого мужика… Вот этот, перед нами, терпел не год и не два. Это драма, которая тем страшнее, что не кричит о себе, не бросается в глаза… И только подобный внезапный конец заставляет нас остановиться и подумать.
Он провёл рукой по побледневшему лицу. Нелли глядела на него, широко открыв глаза, не узнавая этого лица, не узнавая этого голоса, ловя каждое слово.
– Помни, Нелли, что таких, как он, миллионы на земле… Гляди на него… Не бойся!.. Старайся запомнить эти минуты… Когда тебе будут говорить, что всё это в порядке вещей, не верь!.. Если это правда, то всё, чем люди живы, чем держится мир, – ложь и самообман… Не мирись со счастливой философией себялюбцев и пошляков… Не успокаивай себя выводами науки, статистическими данными, политической экономией… Верь только чувству справедливости, которое громко вопиет в тебе и требует удовлетворения…
Он схватил её руки.
– Нелли… Поняла ли ты меня? Ответь! Девочка ты моя милая! – с каким-то отчаянием вырвалось у него.
Она не могла говорить от волнения, но это и не нужно было теперь… Он прочёл ответ, вглядевшись в её глаза.
– Поезд идёт!.. Поезд! – кричала им Лили.
Инстинктивно они отпрянули от шпал и ждали, прислушиваясь. Земля глухо гудела. Гул поезда, как дыхание бегущего издалека громадного чудовища, нёсся всё ближе, ближе, долетал уже явственно…
Все, бывшие на поляне, как-то разом стихли и повернули головы, глядя туда, где путь делал закругление, пропадая за мрачной, таинственной чащей елей. Заходящее солнце заливало своим блеском поляну и стоявших на ней, и группу понятых, и труп… Но там, между елями, было темно.
В этой мгновенно наступившей тишине было что-то зловещее. Казалось, всем представлялась та минута глухой ночи, когда вот тут, лёжа головой на рельсах, этот мертвец, тогда ещё живой и страждущий, вот также прислушивался к далёкому грохоту и рёву бегущего поезда, который нёс ему смерть…
И как теперь, стояли там стражами на пути эти угрюмые ели и, безмолвные свидетели совершавшейся драмы, глядели бесстрастно, как боролся и гибнул человек.
Из-за деревьев вынырнул паровоз, за ним как кольца громадного змея выползли вагоны, и весь поезд, глухо рыча, помчался мимо поляны, вытягиваясь и сверкая на солнце. С невольным страхом все следили за ним глазами… «Быть может, это тот самый поезд», – подумалось каждому.
– Regardez la mère![14] – крикнула Лили, подбегая к мужу и таща назад на ленте свою моську.
Взъерошенная и потная от волнения, Веста рвалась за паровозом, становилась на задние лапы и хрипела.
Арина вскочила на ноги при первом гуле шедшего поезда. Теперь она стояла спиной к обществу, бессильно уронив руки, и, не сморгнув, как вкопанная всё глядела вслед чудовищу, отнявшему у неё сына… Что думала она?
Жадно, сверкающими глазами все следили за ней… Казалось, жалели, что нельзя заглянуть в эту чужую душу, осязать, как говорится, все её фибры… Лишь понятые, лениво проводив взором поезд, опять понурились и апатично жевали хлеб, по-прежнему сидя на земле.
V
Коляска, выехав в поле, мчалась теперь в город во весь опор. Все были молчаливы, всем было как-то не по себе. Одна Лили болтала без умолку. Она рада, что была там… Она нарочно все подробности подметила… Для писателя важно всё видеть, всё знать. Какие, однако, сильные ощущения даёт вид самоубийцы!.. Этот мозг на шпалах… волосы… Эти скрюченные бурые пальцы…
– Ах, Боже мой!.. Он мне непременно теперь приснится… Знаешь, Поль? Я буду бояться спать.
– Положи с собой моську… Не так страшно!
– Моську?! – негодующе воскликнула Лили. – Oh, que c'est bête!..[15] Вы совсем уж поглупели, мой милый муж!
Солнце спряталось в тучи, покрывавшие запад.
– Скорей!.. Скорей! – торопила Лили кучера. – Я опоздаю на открытие аллегри… Я не могу манкировать… Я попечительница школы…
У дома она уже позабыла о мертвеце и побежала переодеваться.
– Наташа… Агаша… Живей! – как серебряный колокольчик звенел её голос по всему дому, вызывая озабоченную беготню и суету прислуги.
Через полчаса она выбежала из будуара в бальном туалете, в дорогой накидке на плечах, сверкая красотой, брильянтами и улыбкой, на ходу завёртывая голову в кружево, которое Наташа озабоченно набросила ей на плечи.
У Вроцкого сердце ёкнуло, когда он увидал Лили в этом туалете.
– Vous êtes agaçante… Vous êtes adorable[16], – шептал он, подсаживая Лили в карету и страстно сжимая её локоть.
И сам он не знал в эту минуту, в какую из сестёр он влюблён больше.
– А вы, Жорж, следом за мной, с Нелли… Она будет копаться, по обыкновению… Да ей и не к спеху… Я вам пришлю карету… Мне вас некогда ждать!.. Sans adieux![17]
Лили небрежно кивнула головкой, и карета загрохотала, увозя попечительницу.
Вроцкий с четверть часа побегал по зале, возбуждённо крутя усы, потом пошёл переодеться во фрачную пару. Когда он явился к Литовцевым (жил он от них в двух шагах, на той же улице), чары Лили уже побледнели… Вроцкий решил вернуться к своей «чистой любви», как мысленно он называл Нелли… К тому же, он никогда не забывал, что с «чистой» любовью сопряжены для него и материальные выгоды.
– Анна Николавна… Вы готовы? – спросил Вроцкий через дверь, останавливаясь у комнаты Нелли.
Ему никто не ответил. Он заглянул в скважину замка. В комнате было темно.
– Анна Николавна, – повторил Вроцкий, нежно понижая голос.
До слуха его донеслись глухие, сдавленные рыдания.
– Отворите, Нелли! – крикнул Вроцкий, как власть имеющий, гремя замком. – Я здесь. C'est moi![18] Ваш Жорж…
– Уйдите… Оставьте! – расслышал он с трудом вымученные фразы.
«Так и знал!.. Это месть Елизаветы Николавны… Она проболталась о моём ухаживании, а Нелли ревнует… Как бы вправду не entre deux chaises par terre![19]»
Растерянный Жорж обернулся и очутился перед Литовцевым.
И Господь его знает, откуда он только взялся, да ещё в эту минуту!.. Жоржу даже жутко стало, когда он вгляделся в лицо доктора. Оно было темнее ночи.
– Плачет… – кинул Жорж Литовцеву.
К великому изумлению Вроцкого, у этого чудака-доктора глаза сверкнули радостью. Вот уж всё-то не по-людски!
– Пусть плачет!.. Пусть!.. Тем лучше… Хорошие это слёзы… И не вам её утешить…
– Но почему же?.. Позвольте… Она ошибается, – испуганно перебил Жорж, забывший в эту минуту обо всём на свете, кроме того, что Нелли может ускользнуть из его рук. – Поверьте, что моя любовь совершенно искренна…
– В этом я не смею сомневаться, – дерзко усмехнулся Литовцев и посмотрел на Вроцкого с такой откровенной ненавистью, что тот потерял окончательно почву под ногами.
