Анастасия Вербицкая
Ключи счастья. Том 1

– Сокровище мое! – бормочет он и гладит ее голову дрожащими руками. – Напугала же ты нас… От кого телеграмма?

– Да… Где она? Ах! Ее тут нету… Петя, погляди под постелью… Я уронила ее… Вон там, на одеяле…

– Вы телеграмму ищете? – сдавленно спрашивает Анна Сергеевна, показываясь на пороге. – Вот она…

Маня хватает бумагу с сияющими глазами и целует ее, как талисман.

Петр Сергеевич медленно встает.

– От кого эта телеграмма, Маня?

– Ах! Потом… Потом… Оставьте меня!.. Я оденусь… Я выйду… Я вам все расскажу…

Он выходит из комнаты, прямой и белый. Сестра, как тень, идет за ним.

У стола он оглядывается и пристально смотрит на Анну Сергеевну. Его губы шевелятся. Но без звука.

– Да… – говорит она тихо.

Он, как сноп, опускается на стул. Глаза его тупо глядят в одну точку.

Маня была у фрау Кеслер. Она говорила ей о своей радости. Ее удивила и огорчила холодность, с какой дома встретили эту весть. Со стороны Ани чуть ли не враждебно. Ревнуют они, что ли? На что же они, однако, рассчитывали? На жизнь втроем? Несчастные!

– Куда же ты? Посиди, Маня!

– Нет… Нет… Простите, фрау Кеслер. Я должна бежать. Я не могу усидеть в комнате.

Очень оригинально встречает эту весть Соня. Не верит. Требует телеграмму. И долго, пытливо разбирает ее, точно ищет между строк. Она не поздравляет Маню.

– Ты не рада за меня? – грустно спрашивает Маня.

– Ах! Что ты говоришь такое! Конечно, рада… Ведь ты… не одна на свете…

«Как она любит Марка! Как она его странно любит! – думает Маня. – Как может она желать ему счастья со мной?»

Дома она садится писать Нелидову. Но бросает перо. И мечтательно глядит в окна.

У Анны Сергеевны заплаканные глаза. Маня ловит на себе ее странный, беглый, неискренний взгляд.

«Бедная Аня… Может быть, зависть? Ах, это так понятно!..»

Она подходит и целует сестру. Та всхлипывает, вырывается и убегает.

Тяжело вздохнув, Маня бочком присаживается на табурет перед роялем и берет аккорды одной рукой.

– Тише… Тише!.. Нельзя играть… Анна Сергеевна показывается в дверях.

– Почему нельзя? Разве мама спит?

– Нет… но… ей нынче хуже. Она очень беспокойна. Музыка ее раздражает.

Глаза Мани меркнут разом. Углы рта опускаются.

Как она могла об этом забыть?

Сумерки падают. Она сидит у окна, задумавшись. Глядит в небо, полное снежных туч.

На противоположном тротуаре стоит Штейнбах. Он пристально смотрит на Маню.

Она вдруг замечает его. Она откидывается в глубь комнаты с бьющимся сердцем.

«Наглец! – шепчет она и топает ногой. – Что если Аня или Петя заметят его?»

Она идет к себе, садится за книгу. Через минуту встает, сгорая от любопытства и тревоги. Напевая, возвращается она в столовую и останавливается. Анна Сергеевна стоит у окна.

– Куда ты глядишь? – невинным тоном спрашивает Маня и обнимает талию сестры.

Так и есть!.. Высокая фигура все еще неподвижно чернеет у дома, через улицу.

– Да вот гляжу на этого нахала… Что ему нужно?

– Что такое, Аня?

– Видишь? Стоит… Это Бог знает что!

Маня звонко хохочет. Все внутри у нее дрожит мелкой дрожью.

– И давно стоит?

– Да минут с десять. И уже не в первый раз.

– Неужели? – неосторожно срывается у Мани.

Она чувствует, как загорелись ее уши.

– Мне кажется, что я и вчера его видела. Да не обратила внимания. А нынче это уже в третий раз. Подойдет и смотрит…

– Не живет ли кто-нибудь наверху? Анна Сергеевна пожимает плечами.

– Наверху? Ну, конечно, живут. Офицерша-Маня крепко целует сестру.

– Ах, Анечка! Ну что же ты так сердишься на бедную офицершу? Пусть ее флиртует!

– Какое скверное слово! Кто тебя этому выучил? Маня как-то странно смеется.

– Я прогуляюсь до обеда… Пойду навстречу Пете.

– Уходит! Слава Богу! – ворчит Анна Сергеевна. – Вот нахал!

Маня, совсем одетая, берет скомканную телеграмму, прячет ее в карман и выходит из дома.

Штейнбах идет по другой стороне улицы, немного впереди. Он постепенно замедляет шаг и оглядывается.

Маня быстро проходит мимо него, почти пробегает. Голова ее низко опущена. Щеки пылают. Глубоко засунув руки в карманы своего пальто, она бежит, не глядя…

Штейнбах видит ее издали и меняется в лице.

Не останавливаясь и не кланяясь ей, он только прибавляет шагу. И так они идут порознь, по разным тротуарам, пока не кончается переулок.

У бульвара он ее догоняет. Она останавливается. Она задыхается, приложив руку к груди. Он почтительно склонился перед нею, приподняв шляпу.

– Это возмутительно! – говорит она и топает ногой. – Как вы смеете меня преследовать?

Он стоит молча, с обнаженной головой. Оба бледны.

– Вашему нахальству нет имени. Моя сестра вас заметила. Недостает, чтобы и брат тоже. Чего вы Сбиваетесь? И кто дал вам право?

– Моя любовь…

Она поднимает на него глаза. До этой минуты она избегала смотреть на него.

– Мне хочется вас ударить!

– Ударьте.

Его губы кривятся. Но глаза не улыбаются.

– На нас смотрят, – говорит он вкрадчиво. – Позвольте предложить вам руку.

Ее лицо загорается. Но после секунды колебания она покорно берет его под руку.

Ветер с злобным визгом несется им навстречу, треплет деревья бульвара, вихрем поднимает последние мертвые листья. Трудно дышать.

– Я не могу идти… Сядемте!

У Мани вдруг слабеют ноги. Углы ее рта опускаются. Когда у нее начинается приступ этого странного недомогания, ей как-то уже не хочетея жить. Все теряет цену.

Маня отнимает руку, и гримаса отвращения бежит по ее чертам.

– Вы меня раздражаете… Штейнбах… – В первый раз она называет его так. – Ну, скажите, ради Бога, зачем вы здесь? Ведь я же вам запретила ехать за мной. Я сказала вам, что вы мне… противны. Да, противны…

Брови его скорбно сжимаются. Он прижмуривает веки, как будто ее жестокие слова – булавка, которую она ему вонзила в сердце.

– Это все равно, – говорит он еле слышно.

Но она насторожилась.

– Что? Что «все равно»?

Он молчит, не поднимая головы. Она смотрит на его веки, на его уши.

– Так нет же! – вдруг с внезапной вспышкой говорит она. – Не будет этого! Никогда не буду больше. Глядите! Читайте!

Она уже сунула руку в карман за телеграммой, но передумала. И только усмехнулась с презрением.

– Вы можете мне не показывать. Я знаю, что там написано.

– О, еще бы! Вы все знаете…

– Он просит вашей руки. Он пишет, что едет.

Она всем корпусом поворачивается к нему и глядит в его глаза. Он смеется, вернее, показывает мелкие, хищные зубы.

– Скажите мне от души «спасибо», Мария Сергеевна! До этой решимости довел его все-таки я. И вы мне обязаны вашим счастьем. И вот этой презрительной самоуверенностью…

– Вам? Это возмутительно! Почему вам?

– Он знал, что я выехал в Москву за вами. Он боялся вас потерять.

Руки Мани беспомощно опускаются на колени. Ее губы дрожат.

Выражение нежности и глубокой печали смягчает черты Штейнбаха. Он мягко дотрагивается до руки Мани.

– Не огорчайтесь, дитя мое! Имейте мужество взглянуть в лицо истине. Он вас не любит.

– Неправда!

– Он вас не любит. И не пройдет и двух недель, как он отречется от вас.

– За что!.. Разве я… виновата перед ним?

Печальная усмешка кривит его губы.

– Мы часто отвечаем за чужие грехи. Помните, как сказано в Писании? «Кровь Его на нас и на детях наших до седьмого колена!..»

– Тише…

Маня встает. С ужасом она глядит на его склоненную голову, на его прекрасный профиль, похожий на Гейне… И чувствует, что от этих слов в сердце ее как бы образовалась льдинка. Эти загадочные слова… Она уже слышала их. Давно. Тогда она не поняла. Теперь разом их тайный смысл вскрывается перед нею.

Ей вдруг становится так жутко, так холодно… Путник, затерянный в льдистой пустыне, под полярным небом, должен чувствовать такой же ужас одиночества.

Но ведь этот… рядом… Он любит… Что бы ни случилось, что бы ни ждало ее завтра, этот не изменит, не уйдет…

– Марк! – говорит она слабо. Кладет руку на его плечо и садится.

Штейнбах поймал эту новую нотку в ее голосе. Он крепко держит на этот раз ее руку.

– Вы простудитесь… Пойдемте.

– Куда?

Он молча встает и быстро идет вперед, все так же крепко придерживая руку Мани.

Вдруг он чувствует, что она содрогнулась.

– Мой брат… – Маня вырывает руку.

Петр Сергеевич идет домой, шагах в двухстах навстречу им. Но он их не видит. Глубоко засунув руки в карманы пальто, надвинув на глаза шляпу и слегка приподняв плечи, он идет, погруженный в глубокую задумчивость.

Штейнбах заслоняет от него Маню. Он провожает его зорким, пытливым взглядом. В глубине его зрачков горит какая-то мысль.

Сгорбившаяся печальная фигура исчезает за поворотом.

– Прощайте, – говорит Маня с раскаянием. – Я пойду домой… Они меня ждут обедать…

– Нет… Нет… Сейчас мы не расстанемся… Маня-дорогая… Вы не будете так жестоки… Подарите мне один час!

– Они меня ждут, – с отчаянием говорит Маня.

Она с трепетом чувствует, как тает опять ее воля и ее ненависть перед этим взглядом, перед этим голосом.

– Они прождут недолго. Один только час. Не отталкивайте меня, Маня! В конце концов я один останусь у вас. Потому что один я – люблю вас.

Она взглядывает еще раз против воли в его глаза. Потом медленно закрывает их. И ее рука покорно остается в его руке.

Через мгновение они едут в пролетке с крытым верхом.

– Куда вы меня везете? – вдруг спрашивает Маня, словно просыпаясь.

Он тихо жмет ей руку.

– Не говорите против ветра. У вас заболит горло.

Она смолкает, бессильная сердиться и протестовать. Но в этом знакомом бессилии такое жуткое очарование!

Молча едут они под порывами налетающей бури. И Маня тревожно и с мольбой глядит в этот прекрасный профиль, напоминающий Гейне, на это белое печальное лицо.

Пролетка вдруг останавливается перед высокой чугунной решеткой. Через ажурную резьбу в глубине двора виден великолепный двухэтажный дом. Строгий, стильный. Похожий на рыцарский замок. За его башнями колышутся голые деревья сада. Мелькают желтые дорожки и клумбы увядшего цветника. Кружевные шторы ревниво прячут окна. Мане кажется, что это сон.

Они прошли дверь. Штейнбах не звонит. Он открывает дверь своим ключом. В ярко озаренной передней нет никого. Ни швейцара, ни лакея. Где-то звучат торопливые шаги. Где-то хлопает дверь. И опять все стихает.

Дом кажется необитаемым. Он как будто знает что-то, но притаился. И будет молчать.

По широкой, крытой ковром лестнице они поднимаются наверх. Они проходят одну залу, другую, полную картин и статуй; круглый концертный, весь белый зал с светом, падающим сверху; ряд гостиных, роскошную библиотеку и громадную столовую…

– Здесь, – говорит Штейнбах.

Они в кабинете. Огромное итальянское окно глядит в сад и дает иллюзию обособленности от города. Горит камин. Точно в Липовке.

Маня оглядывается. Нет, здесь, лучше. Нет того подавляющего богатства, массы драгоценных и все-таки как бы ненужных вещей. Все строго, одноцветно, печально. Даже мрачно. «Как его душа», – думает Маня. Но это настоящий княжеский дворец. Миллионы, скопленные здесь – в этой мебели, в вазах, статуях, картинах и бронзе, – не давят, не лезут в глаза. Непосвященный их не почувствует.

Мане ясно, что в такие чертоги на приносят прошлого. Здесь все довлеет себе. Сноза веет сказками Шахразады. Надо отрешиться от всего, что тяготила Раскрыть душу для новых впечатлений. Вон дивное женское лицо глядит на нее из рамки. Это лицо надо понять. Вот она садится в кресло черного дерева с перламутровой инкрустацией. Ручки уже источены червями. Тканая цветами шелковая обивка поблекла. Принцессы крови сидели в этих креслах. У этого бюро розового дерева, изящного и воздушного, с резьбой на зеркальном шкафчике и с бесчисленными потайными ящичками, быть может, сама Ламбаль^[64] писала своей возлюбленной Марии-Антуанетте… Нельзя подходить к таким сокровищам с налетом пыли на башмаках и в душе? Красивой печалью ушедшей навеки жизни дышат эти вещи. Надо уметь уважать ее, эту печаль. Надо уметь молчать.

Штейнбах чувствует, что настроение создано.

– И это все ваше? – шепотом говорит она.

– Ваше, Маня, – странно и так же тихо отвечает он.

Она встряхивает головой, как бы отгоняя надвигающийся кошмар.

– Это ваша любимая комната, Марк?

– Да, Здесь, в этом доме, нет ни одной вещи, выбранной чужими руками. Но эта комната – мой home^[65]. Никто сюда не входит.

– А дядюшка? А Соня? Разве они не здесь были?

– Нет. Я принимал их в другом кабинете. Вы – первая женщина, которая вошла сюда.

Щеки Мани вспыхивают.

– А… жена ваша?

– Она никогда не была в этом доме…

Маня откидывается назад с глубоким вздохом и бессознательной улыбкой.

– Ах! Я еще не разделась… Вкрадчивыми движениями он помогает ей снять пальто.

Вдруг она видит кокетливую кушетку в форме раковины, как и бюро, восемнадцатого столетия. И на столике перед нею два прибора, вино и фрукты.

– Мы пообедаем… Да? – И он звонит.

Безмолвный слуга в ливрее появляется неожиданно, как в феерии. Он вносит дымящиеся блюда в серебряных судках и скрывается.

Значит, этот обед наедине был решен заранее? Опять глухое раздражение начинает подниматься в ее груди.

Она все-таки ест, потому что голодна. И все это так вкусно пахнет! Так изысканно сервировано. Но… она краснеет… Есть блюда, от которых она отказывается. Она просто не умеет их есть. Только бы он не понял. И почему он сам ничего не ест? Это стесняет…

Вдруг она бледнеет и отодвигает тарелку.

– Вам не нравится?

– Молчите! Не спрашивайте! Дайте мне воды… Она лежит несколько минут с закрытыми глазами.

Потом бледно улыбается.

– Вам лучше? – вкрадчиво спрашивает он.

Она ярко краснеет и садится.

– Да!.. Да!.. Налейте мне вина!..

– Не вредно ли оно вам?

– Почему? – с вызовом спрашивает она, избегая его взгляда. – Почему вино может быть мне вредно?

Он тихонько пожимает плечами.

– Вам лучше знать…

«Что он думает?… Что он знает?.. Неужели догадывается?… Я умру, если он догадается. Это моя тайна. Заветная тайна. Скажу одному Николеньке. Никому больше в мире…»

Золотистая влага, ароматная и густая, ударяет в виски. Такое чувство, что кровь зажглась. Приятно и жутко.

– О, какая прелесть! Что это такое?

– Lacrima Cristi. Этому вину пятьдесят два года.

Маня задумчиво глядит на странный, темный кувшин.

– Еще? – глазами спрашивает Штейнбах. И наливает, не дожидаясь.

Маня вдруг ставит недопитую рюмку.

– Марк… Марк… Где ты?… Темно… Мне дурно, Марк…

Когда она приходит в себя, она лежит в глубине комнаты, за старинными, вышитыми золотом ширмами, на широкой софе, какие мы видим на сцене, в рыцарских пьесах Метерлинка. Широкая софа, а на ней брошена тяжелая парчовая старинная ткань.

В следующее мгновение Маня видит и ее, и эти ширмы, и лицо сокола, склоненное над нею. И эти брови, которые она так любит… Но видит каким-то другим зрением. Сознание еще дремлет.

– Где я? – шепчет она.

– Со мною… Не бойся ничего, – звучит шепот.

И глаза без дна и блеска глядят в ее зрачки так близко-близко. И дыхание их мешается.

Она обнимает его голову в могучем порыве счастья. Если б он и хотел вырваться, она не отпустила бы его. Ее темная, дремлющая душа вся трепещет от предчувствия радости, божественной радости, которой не было так давно… Так бесконечно давно! Ее губы ищут его уста и приникают к ним жадно, как к свежему ключу в палящей пустыне. О, забыться! Почувствовать экстаз… Почувствовать себя опять богом на земле…

Часы бьют.

Она просыпается. Но не открывает глаз.

Где она? Отчего у нее было такое чувство, что кто-то близкий и любимый, такой сильный и горячий, лежал с нею рядом? И даже послушные линии ее тела сохранили еще как будто это прикосновение, эту ласку…

– Николенька? – шепчет она. И улыбается.

Вдруг искра пробегает по ее телу. Она мгновенно выпрямляется и садится. Она все вспомнила.

В ногах ее сидит Штейнбах. Под локтем у него вышитая подушка. Он положил подбородок в ладони. И жадно, хищно как-то глядит на нее, почти не шевелясь. Только в таинственной глубине его зрачков стоит жадный вопрос.

Когда слово «Николенька» срывается у Мани, его черты искажаются. Но только на миг. И он опять настороже. Хищный и вкрадчивый.

Их глаза встречаются.

– Боже мой! – говорит Маня. И с отчаянием прячет голову в подушку.

Он тихонько приникает губами к ее свободной руке.

Она злобно хватает его за лицо и отстраняет от себя. Ему больно от ее ногтей. Но он с трудом сдергивает улыбку.

– Который час? – грубо спрашивает она. – Пробило девять.

– Девять? – Она вскакивает. – Что я наделала? Боже мой! Что я наделала? Что я теперь скажу дома?

– Вы скажете, что были у Сони.

– Азе, пожалуйста, не учите меня! Я сама знаю, что мне надо говорить…

– Я думал, что вам нужен совет.

– Мне ничего от вас не нужно! – с мрачной ненавистью срывается у Мани.

– Совсем как мужчина, – тихо говорит он. Словно думает про себя. Но она слышит.

– Что вы сказали? Повторите! Что вы сказали?

– Ничего обидного для вас. Вы любите, как мужчина.

– То есть?

– Не будем ставить точки над i. Вы постигли высшую мудрость, Маня. Быть самой собою. И ваше отчаяние мне кажется странным.

Она затихает. Она думает над его словами.

– Я презираю себя, – говорит она вдруг с холодной тоской. – Что я такое? Без воли. Без убеждений. Без гордости. Я даже любить не умею…

– О!.. – срывается у Штейнбаха.

Но он тотчас же до боли закусывает губы. Она продолжает, не поняв:

– Не умею. Какая это любовь? Он будет прав, если отречется от меня. И… мне кажется иногда, что и вы презираете меня.

– Я??

– Да… да… Вы…. Потому что… я поступаю безнравственно.

– А разве вы не чувствуете, Маня, что мы стоим у дорога будущего, когда изменится значение этого слова? И многих других?

Она молчит, с трепетом вникая в эту мысль.

– Я не осудил бы вас, «ели б даже вы были последней из женщин, торгующей своими ласками. Как вы хотите, чтобы я презирал вас за то, что вы мне отдались любя?

– Неправда! Вы сами знаете, что я люблю другого.

– Но и меня.

– Вас? Нет… Вы мне чужой…

– Не клевещите, Маня. Ваш порыв был так прекрасен! И теперь… И тогда… Разве вы не были счастливы? Разве вы можете краснеть за такой миг? Стряхните с себя все наносное, все чужое! Пусть ваша душа предстанет передо мною в ее божественной наготе! И ответьте: разве вы не любили меня сейчас?

– О, Марк…

Он чувствует, что двери ее души опять тихонько раскрылись под его робкой рукой.

– О чем вы плачете, дорогая?

– Я не могу понять себя, Марк! Не могу… И это мучительно… Разве можно любить двух? Разве можно… жить с двумя? О, какое вульгарное слово! Но… я не знаю другого. Я чувствую, что все, даже Соня, отвернулись бы от меня, если бы узнали правду. Они сказали бы, что это… разврат. О, Марк! Но ведь вы не знаете, что это не так? Вы знаете, что каждая капля моей крови рвется к вам в эти минуты?

– Знаю, Маня… Знаю.

Он переходит комнату и робко присаживается на тахту, рядом. Она говорит тихо, медленно, как во сне: – Как странно? У меня две души. И я это поняла только недавно. Одна трезвая, трусливая, покорная. Но неблагодарная душа, Марк. Она не знает к вам ни нежности, ни сострадания за все счастье, которое вы ей даете. Это та Маня, которую знают все. Другая…

– Я знаю ее один?

– Да. Она просыпается внезапно. Дерзкая, яркая, сильная. С нею нельзя бороться. Она мгновенно душит ту, другую. И идет к своей цели. И берет то, что ей надо. Она живет во тьме, Марк. Она не любит света, шума и людей. Она не знает ни сомнений, ни колебаний. Ей все ясно.

– Как Сибилле^[66]?

– Да! И я люблю ее, Марк. Боюсь, но люблю…

– И я тоже…

Он прижимается лицом к ее рукам и шепчет:

– И эта яркая, смелая, сильная – любит меня? Штейнбаха?

– Да, Марк… Но она живет только в ваших объятиях, только на вашей груди. Вы, как колдун, можете вызвать ее голосом, взглядом… иногда каким-нибудь жестом. Без вас ее нет. Кто же поймет меня, Марк, если я сама себя не понимаю? Вы один… И вот… перед вами у меня нет стыда!

– Но разве вы не бываете счастливы, дитя мое?

– Да… Когда встает моя ночная душа…

– В этом все, Маня! В этом все. Они долго молчат.

– Дитя мое, о чем вы думаете? Ваше лицо так прекрасно…

– Тише! Тише, Марк! Не спугните этого мига. В мою темную душу вонзаются, как золотые стрелы, ваши слова. Светает в этой мгле… где я блуждала так долго. О, в каком отчаянии! Я что-то предчувствую, Марк…

Они сидят рядом. Она обняла его шею руками, и голова ее доверчиво лежит на его плече. Глаза закрыты. Тепло. Уютно. Тихо так… Если б не двигаться… Не уходить никуда… Если б умереть сейчас! Она так устала.

Она поднимает тяжелые веки. Что это за лицо глядит на нее из золотой рамы. Словно живое. Гордое такое и печальное… Иссиня-черные волосы правильными бандо окаймляют строгий овал матово-белых щек. В раскинутых тонких бровях, в сжатых, скорбных линиях рта – красноречивый трагизм, трогательная покорность судьбе. Бездонные глаза, полные мрака, горделиво щурятся. Как будто угрожают…

– Марк… Да ведь это ваша мать? Как вы на нее похожи! Те же глаза. Те же губы. Она передала вам свою красоту.

– И свое проклятие.

– Боже мой, красота! Оторваться трудно от этого лица. Но она была несчастна, Марк… Да?

Я это чувствую. Расскажите мне о ней… когда-нибудь потом.

Сердце Штейнбаха тихонько бьется. Сама того не сознавая, она этой коротенькой фразой намечает перед ними будущее.

– Марк… У меня к вам просьба. Покажите мне портрет вашей жены… и девочки. Если… это вам не больно…

Он идет к бюро розового дерева, открывает потайной ящик.

– Моя жена в двадцать лет. Ее последний портрет.

– Она была очень красива. Блондинка?

– Да.

– Вы должны любить блондинок, Марк.

– Я люблю вас.

– Ах, спрячьте! Не надо! Мне стало больно. Я слишком ревную вас к прошлому. А ваша дочь?

Штейнбах снимает медальон на цепочке с груди и подает его Мане. Прелестное, маленькое личико с темными кудрями и печальными глазами обреченно глядит на нее с загадочным вопросом.

Маня со вздохом целует портрет.

– Маленький ангел… Где она теперь? Возьмите медальон, Марк. Вы не расстаетесь с ним?

– Никогда.

Опять наступает тишина. Дом молчит. Тихо догорает камин. Они сидят, обнявшись. Как брат с сестрой. Глаза Мани закрыты. Новый мир незримо рождается в ее душе.

Штейнбах нежно прижимает ее к сердцу.

«Вот все, что у меня осталось», – думает он.

Часы бьют опять.

– Я с ума сошла, Марк. Надо идти!

– Когда же вы вернетесь?

– Сюда? К вам? Зачем?

– Странный вопрос! Разве вы… были здесь несчастны?

Она чувствует, что другие слова замерли на его губах. Но жалеть не надо. Нет… Нельзя любить двух! Николенька не простит. Лгать она не захочет.

– Я никогда не вернусь сюда, – печально говорит она. – Надо быть твердой. Надо сделать свой выбор. Я люблю Николеньку. И уеду с ним.

– А вы уверены, что он…

– Ну? Что вы замолчали? Что вы на меня так смотрите? Что вы думаете, Марк?

– Будьте мужественны, дитя мое! Приготовьтесь к удару. Но помните, Маня, что меня влечет к вам именно то, чего вам не прощает Нелидов. Мы оба с вами – дети несчастья. И встретились недаром.

– Постойте… Пустите меня! Это какой-то кошмар. Вы такой странный… Отчего вы дрожите? Я никогда не видела вас таким. Что вы. знаете, Марк? Что вы знаете? Говорите все!

– Слушайте, Маня», Мы вею эту неделю стерегли друг друга там, как два зверя в лесу. Он боялся, что я уеду сюда, за вами. А я нарочно тянул переговоры с бельгийцами, чтоб выгадать время и втравить его ж сделки. Да. Не надо глядеть на меня такими глазами! Я знаю его слабости. Теперь он не может выехать, пока не покончит переговоры. Он любит деньги. Они ему нужны.

– Вы лжете! Это вы любите деньги. Потому чтобы жид… А! Как вы вздрогнули. И я рада, что вам больно. Рада…

– За что эта ненависть?

– Вы думаете, что все и всех можно купить?

– Это чужие слова.

– Да, это его слова. Он вас ненавидит. И он прав… Вы сделали низость… О, какую низость!

– Я люблю вас. В этом мое оправдание.

– Ах! На что мне ваша любовь? Я топчу ее ногами… Слышите? Вот! Как эту тряпку…

И, рванув свой носовой платок, она швыряет его на пол.

– Вы хотите меня оскорбить? – спрашивает он. И губы у него белые.

– Да… Да… Хочу! Что же вы не оскорбляетесь!.. У вас нет гордости. Я презираю вас?

– Куда вы?

– Домой, конечно. Я сейчас дам ему телеграмму.

– Напрасно, – холодно и твердо говорит Штейнбах. – Он не приедет.

– Как вы смеете??

– Не приедет. Хотите на пари? Он вернется, когда, получит деньги. Не раньше Ему предлагают пятьдесят тысяч. Не дорого же он оценил вас.

– Молчите! Молчите! Не смейте смеяться! О, какая низость? А я считала вас великодушным…

– Вы не прощаете мне, что я люблю вас? – Он тоже любит меня.

– Так где же он?

Маня молчит, растерявшись.

– Он приедет завтра.

– А я уже здесь! И буду бороться за вас до конца. О чем же он думал? Безумец! О чем же он думал? Почему он не кинулся сюда, вслед за мной?

Маня, онемев от удивления, глядит в это искаженное страстное лицо. Чужое, незнакомое… Так вот он какой! Маска спала.

Силы вдруг оставляют ее. Она садится. Шляпа падает из ее рук на ковер.

– Маня… Маня… Не надо плакать! Не надо волноваться… Простите! Я потерял голову… Ну, взгляните на меня! Скажите, что я должен делать, чтобы вы были счастливы? Но ведь и вы не щадите меня. Вы подвига требуете от меня.

– Марк! Мне страшно… Неужели вы способны сказать ему…

– Я? Нет. Но вы сами не станете лгать, если он поставит вопрос ребром. Разве он из тех людей, которые прощают девушке прошлое? Он оттолкнет вас. И вы вернетесь ко мне.

– Никогда! Неужели вы думаете, что я помирюсь с его охлаждением? Неужели вы думаете, что вы можете мне заменить его?

– Нет. Но не все ли равно, в сущности? Он ли! Я ли? Разве для такой, как вы, индивидуальность должна иметь роковое значение?

– Вы… бредите? Что вы говорите, Марк?

– Нет. Это мое глубокое убеждение. Вы – новая женщина, Маня. Ваша любовь к Нелидову – болезнь, которая пройдет. Ошибка, которая забудется. Вы сейчас роковым образом повторяете чужие ошибки. Вы идете по торной дороге. Но это «ошибки молодости». Неизбежная дань традициям. Ваша душа созреет и свергнет старые заветы. Вы будете любить любовь и того, кто даст вам ее восторги. Наконец, с любовью не все кончается в этом мире для таких, как вы. И вы сумеете утешиться. Это не мои мысли, Маня. Я вам скажу потом… Когда вы сюда вернетесь.

Она встает и молчит несколько мгновений, как бы думая что-то, как бы решаясь на что-то. Лицо ее вдруг смягчается. И становится важным и печальным.

– Слушайте, Марк… Подите сюда и сядьте!.. Это наш последний разговор. И я говорю вам на этот раз без ненависти и мести, серьезно и искренно: я люблю вас обоих. Да… Обоих. Разным… о, каким разным чувством! Но одинаково сильно, глубоко и прекрасно. Как дрожит ваша рука! Разве вы этого не знали? Вы, мудрый и тонкий?

– Я это знал. Но теперь, когда вы это говорите сами…

Он смолкает, закрыв лицо руками.

– Дальше… дальше! – глухо шепчет он.

– Я много страдала, Марк. Бог видит, как я боролась с собой! Как я гнала вас из души моей! Как я душила это… влечение к вам! Как презирала себя! Но если я поступала безнравственно, если чудовищно любить двух, то виновата природа, создавшая меня такой. Я ничего не могу изменить здесь. Я не могу быть другой. И когда я это поняла…

– Когда? – трепетно срывается у него.

– Нынче. И поняла это так ясно… Я не могу уже лгать ни себе, ни вам… Ни… ему… когда он меня спросит… Потому что стыдиться любви я не могу.

Он молча страстно целует ее глаза.

– Я удивляюсь только, как я это не видела раньше! Душа моя брела ощупью в потемках. И кто-то зажег огонь… Кто? Быть может, вы? Ваши слова? Или любовь моя к вам? Не знаю. Но я все поняла. И то, что прожито. И то, что будет впереди…

Голос ее, глубокий и влажный, голос женщины входит в его сердце. Он слушает его с трепетом и жутким предчувствием.

– О чем вы сейчас думали, Маня? У вас новое лицо.

– Все равно… Мои оскорбления и обиды… Вы должны мне все простить, Марк. Как прощают умирающим… Да. Потому что прежняя Маня умерла. Будет жить другая. Но в эту новую жизнь я унесу с собой мое прошлое, как другие уносят сокровища.

Она кладет ему руки на плечи. Голос ее дрожит.

– Я вспоминаю… Ни одной минуты не было между нами, за которую, можно бы покраснеть. Скажу даже больше, Марк: встреча с вами – это самые волшебные, самые красивые страницы в книге моей судьбы… Но все-таки я разрываю с вами. Я буду любовницей Нелидова.

– Женой, хотите вы сказать?

– Нет. Любовницей. Я сама выбрала эту долю. Она мне больше нравится. То, что он говорил о браке, наполнило меня таким страхом… Я, как птица, не могу жить в неволе. Если он охладеет, я уйду. Но мне нужно было его желание, его решение жениться как доказательство его любви. Я еду за ним. Буду жить где-нибудь поблизости, на селе. Буду зарабатывать хлеб карикатурами в журналах. За них дорого платят. Фрау Кеслер обещала мне найти работу. Я ей все сказала… Это будет тихая, бесцветная жизнь. Но я люблю его и буду счастлива… А теперь… Поцелуйте меня…

– И вы запрещаете мне встречи?

– Да, да! Прошу… Молю вас! Никогда не ищите меня! Никогда не возвращайтесь в те края? Я хочу быть спокойной, Марк. Я хочу безмятежного и… простого счастья, как у всех. Где мои булавки? Ах, как я бледна! Как я опоздала! Но все равно! Я сожгла за собой корабли… Марк… Теперь подите сюда и… простимся…

Он подходит. Она поднимается на цыпочки и кладет руки на его плечи.

– Вы дали мне много счастья. И я была бы ничтожной женщиной, если б вычеркнула вас из моей души. Я никогда – никогда не забуду вас милый, чудный Марк!

Она берет в руки его голову. Целует его глаза, лоб.

Его руки держат ее, когда она хочет отстраниться. Она видит его недоброе лицо. И настроение ее падает.

– Я буду ждать вас, – говорит он холодно и спокойно, как будто не слышал ничего. – Каждый день, между шестью и девятью вечера, я буду вас ждать.

– Послушайте… Вы задались целью дразнить меня и… доводить до бешенства? Пустите меня! Слышите? Сейчас пустите! Дайте мне мою кофточку…

– Запомните мой адрес, Маня. Пречистенка, дом Штейнбаха.

Руки ее замирают на пуговицах, которые она застегивала. Она глядит в его неподвижное лицо, в его угрожающие глаза.

– Что вы задумали, Марк? Я до того зла в эту минуту! Я готова вас ударить… Все кончено между вами. А он приедет… послезавтра…

– Хорошо… Вы приедете мне рассказать, как вы встретились… как вы его любите… Я буду ждать.

Глаза ее сверкают. Она отворачивается и идет к бюро, где оставила перчатки.

– Ваш отец был алкоголик. Он страдал запоем, когда ваша мать бросила его. Вы это знали?

– H-нет… Не знала… Зачем вы мне это говорите? Я почему вы это знаете?

– Я все знаю. Даже таинственную болезнь вашей матери… ее название. Я две недели навожу справки. Я виделся с хозяином вашего дома. Я знаю доктора, который лечит вашу мать.

– Молчите!.. Молчите!.. Я не хочу!.. Я не хочу отчего слышать!..

– Я больше ничего и не скажу.

Он улыбается одними губами. Скрытая угроза по-прежнему глядит из его глаз.