Анастасия Туманова
Мы были юны, мы любили
– Ну, курицу завтра возьмем, – загадочно сказала Варька, когда они медленно шли по затянувшейся росой траве через поле к речушке.
– Как это? – удивилась Настя.
– Узнаешь… У, какой туман, завтра жарко будет! Вон огонь Илья развел, видишь? Заворачивай!
В темной воде реки, невидимые, бродили, плескались, тихо пофыркивали лошади. Тонкий месяц медленно всплыл над ракитником, освещая конские спины, казавшиеся в воде реки залитыми серебром. Костер еще не прогорел, метался жаркими языками среди наваленного хвороста. Двое высоких мужчин стояли возле огня, негромко разговаривая.
– Господи, что ж ты не уберег… – с горечью пробормотала Варька. Настя, идущая впереди, обернулась.
– О чем ты?
– Ни о чем, – буркнула Варька. – Может, обойдется еще…
Но, подойдя к огню, она уже точно знала: не обойдется. В реке рядом с гнедыми Ильи бродили две чужие лошади. Это были конь и кобыла, вороные трехлетки-ахалтекинцы, стройные, с сухими, словно выточенными из кости головами. Лошади лениво переступали в серебряной от лунного света воде, клали головы на спины друг другу, и жеребец все порывался нежно куснуть подругу, а та жеманно отводила круп и косилась на него из темноты блестящим глазом.
– Ох, красота… – пробормотала Варька, перекрестившись. И тут же громко, нараспев заговорила, ускоряя шаг и кланяясь на ходу: – Доброго вам здравия, барин, на многие лета! Илья, что ж гостя на ногах держишь?
Молодой человек в распахнутой на груди косоворотке, стоящий у самой воды, добродушно рассмеялся, отошел в сторону, похлопывая хлыстом для верховой езды по шевровому сапогу, и Варька увидела брата, стоящего по пояс в реке возле вороных коней.
– Дэвла, красавцы мои, невестушка моя милая… – услышала она сто раз слышанный, дрожащий от страсти шепот, сопровождавшийся ловкими перемещениями под мордами лошадей. – Дай-ка ножку… Ах ты, черт, ничего в воде не видно…
– Ровно бабу уговаривает… – буркнула Варька. – Илья, вылезай! Что ты там, головастиков ловить взялся среди ночи? Выходи, ужинать будем! Барин, изволите с нами кушать? Настя, сядь к огню, не то комары сожрут.
Илья остался где был – казалось, и не слышал ничего. Настя молча поклонилась гостю, подошла к костру и опустилась на смятую рогожу. Варька убежала в шатер, загремела там посудой. Молодой человек сел на корточки у огня, внимательно посмотрел в лицо Насти. Та, подняв голову, сначала нахмурилась, но тут же улыбнулась.
Гость был совсем молод, не старше двадцати, – рослый темноволосый юноша с заметной военной выправкой. Костер бросал мечущиеся рыжие блики на его широкое, немного татарское лицо с тонкими усиками.
– Не александровец ли, батюшка? – наугад спросила Настя.
Юноша изумленно рассмеялся:
– Твоя правда, красавица. Полозов Алексей Николаевич, Александровское юнкерское училище. Так ты, стало быть, московская? Как тебя звать?
– Была московская, ваша милость, пока замуж не вышла. Настасьей звать. Да вы садитесь хорошо, сейчас ужинать будем. Варька, со мангэ тэ кэрав?[11]
– Ничи, поракир райеса[12], – отозвалась Варька. Поняв, что больше занимать гостя некому, Настя снова обернулась к Полозову. Вскоре они разговорились, нашли каких-то общих московских знакомых, и Полозов немедленно начал рассказывать взахлеб о московской цыганке Насте («Вот как тебя, милая, звали, и лет твоих же!»), в которую до смерти влюбился некий князь и даже чуть было не женился на ней. Настя, слушая, только улыбалась и кивала головой.
– Вы сами-то эту Настю видали когда?
– Нет, не довелось, не те доходы были, – честно и со смехом ответил Алексей Николаевич. – Ей, видишь ли, наше купечество под ноги золото горстями метало, а откуда же у бедного юнкера… Впрочем, твой муж говорил, что ты тоже неплохо поешь, правда ли?
– Все цыгане поют помаленьку…
– Не осчастливишь? Я, конечно, не князь, но… – Полозов полез в карман и тут же смущенно вытащил руку. – Ох, да у меня и ни гроша с собой. Я ведь поехал купать лошадей, а тут – шатер, огонь…
Настя покачала головой.
– Оставьте, ваша милость. Вы гость наш. Что вам спеть, песню или романс?
– Ты знаешь и романсы?! Ну, спой, пожалуй… Нет, это ты, верно, не знаешь. Не обижайся, но он только нынешней весной начал входить в моду в Москве – «Твои глаза бездонные»…
– Жаль, гитары нет, – посетовала Настя и, полуобернувшись в сторону реки, где похрапывали и плескались в воде кони, вполголоса запела:
Как хочется хоть раз, последний раз поверить…
Не все ли мне равно, что сбудется потом?
Любовь нельзя понять, любовь нельзя измерить,
Ведь там, на дне души, как в омуте речном…
Дым от костра летел в лицо, и Настя пела, закрыв глаза. Она не видела, как Варька медленно подошла к костру, зажимая под мышкой котел, и опустилась на траву поодаль. Не видела, как весь подается вперед Полозов, по-детски вытянув трубочкой губы. Не видела, как выходит из реки весь мокрый Илья, на ходу отжимающий подол рубахи. И вздрогнула, и грустно улыбнулась, когда Илья вступил вторым голосом:
Пусть эта глубь – безмолвная,
пусть эта даль – туманная,
Сегодня нитью тонкою связала нас судьба.
Твои глаза бездонные, слова твои обманные
И эти песни звонкие свели меня с ума.
Не переставая петь, Настя смотрела на мужа в упор. Он тоже не отводил от нее глаз, и ни разу за все полгода, которые Илья провел в хоре, Настя не слышала, чтобы он пел так, и не видела у него такой улыбки. «Пустили сокола на волю! Ах, слышали бы наши, отец, Митро…» Сильный мужской голос разом покрыл реку, улетел в темное небо, к луне, задрожал там среди звезд, которые, казалось, вот-вот посыплются дождем на землю, закачаются в реке, словно невиданные водяные цветы… Варька не пела. Молча, без улыбки смотрела в лицо брата; сдвинув брови, думала о чем-то своем.
Песня кончилась. Илья, улыбаясь, подошел к гаснущим углям, сел рядом с Настей.
– Хороша моя молодая, а, барин? Тебе такая и во сне не привидится!
Это была уже дерзость, и Настя обеспокоенно взглянула на Полозова: не обиделся ли, – но тот по-прежнему сидел, весь вытянувшись вперед. В его широко открытых глазах бились блики огня, он восхищенно смотрел на Настю.
– Боже правый, да ведь такой… такого… Да ведь тебе в Большом императорском место, а не в этом шатре! Как же… Куда же вы едете?! Откуда?!
Настя не удержалась от улыбки. Уже открыла было рот, чтобы ответить, но Илья опередил ее:
– Изо Ржева в Серпухов.
– Что же вы такого крюка дали?
– С дороги сбились, не местные мы. Первый раз тут едем.
Настя удивленно посмотрела на мужа, понимая, что он врет; перевела взгляд на Варьку, но та чуть заметно помотала головой: молчи, мол. Лицо у нее при этом было мрачнее тучи, и Настя почувствовала, как в душе зашевелилось ожидание чего-то дурного. Ей больше не хотелось сидеть у огня и болтать с барином о прошлой московской жизни, и она, поклонившись, встала и отошла к Варьке.
– Куда же ты, Настя! Посиди с нами! – привстал было следом Полозов, но она откликнулась из темноты:
– Прости, барин, некогда.
Варька у самой реки чистила при свете месяца картошку. Настя села помогать. Наугад нашла Варькины холодные, мокрые пальцы.
– Что стряслось? На тебе лица нет! Почему Илья говорит, что мы в Серпухов едем?
– Отстань! – сердито бросила Варька, вырывая руку. – Держи вот картошку! Да не эту, чистую держи… И иди к огню, сиди с ними! Пой, улыбайся! Богу молись, чтоб из Ильи этот бес к утру выскочил! И не спрашивай меня, бога ради, ни о чем!!!
Ничего не понимая и совсем растерявшись, Настя ушла в шатер и сидела там, жадно прислушиваясь к разговору Ильи и Полозова. Понемногу она начала догадываться, что к чему, и по спине забегали морозные мурашки.
Илья никогда не скрывал того, что он конокрад. Его таборное занятие даже прибавляло ему уважения у хоровых цыган, среди которых было много страстных лошадников. Цыганки недоверчиво спрашивали у него: «Неужели ты коней воровал?» – «Случалось…» – смеясь, отвечал он. Но одно дело – шутить и смеяться там, в Москве, и совсем другое – здесь, когда ты жена таборного цыгана, и у него горят глаза, и ничего, кроме пары барских вороных, он уже не видит и знать не хочет… Так вот почему Варька сокрушалась о том, что они разбили шатер у конского водопоя… Она не хотела, чтобы брат даже видел чужих лошадей.
– Настя, выйди к нам! – от голоса мужа, донесшегося снаружи, она вздрогнула. – Спой для барина!
Настя закрыла лицо руками, с отчаянием чувствуя, что не только петь, но даже просто смотреть на Илью она сейчас не сможет. Но муж позвал снова, Настя расслышала в его голосе жесткую нотку и поняла: надо идти.
– Здесь я, Илья. – Она откинула полог, улыбнулась широко, как в ресторане, перед выступлением. – Что же петь? Как ваша милость прикажет?
Засиделись до полуночи. Месяц уже закатился за деревню и пустое поле сплошь затянуло седым туманом, когда гость собрался уезжать. Угли догорели и подернулись пеплом, от реки повеяло холодом. Настя, уставшая после целого дня дороги, не успевшая даже поесть, едва держалась на ногах и из последних сил желала сидящему верхом Полозову:
– Будьте здоровы-счастливы, Алексей Николаевич! Рады были вам петь!
– И тебе счастья, красавица! Скажи своему мужу: тебе в телеге этой не место, пусть в город, в хор везет тебя! – Полозов улыбнулся Насте, чуть склонившись с седла, тут же выпрямился, гикнул – и вороной легко тронул с места. Кобыла помчалась за ним. Вскоре силуэты всадника и лошадей слились с черной полосой дороги.
Илья сидел возле углей, поджав под себя ноги, и жадно уплетал картошку из остывшего котелка.
– Принесла же нелегкая гаджа[13]… – пожаловался он с набитым ртом. – Ни пожрать, ни поспать по-людски. Настька, сядь поешь, пока я все не подобрал… Да что с тобой?
– Ничего. Устала.
– У, глупая, ну так спать ложись! Варька, ты где там?
– Здесь, – послышался глухой голос.
Варька, не поднимая глаз, тащила из шатра свою старую перину и подушку. Настя заметила, как брат и сестра обменялись взглядами, после чего Илья резко отвернулся, бросил ложку в траву и ушел в шатер. Варька в сердцах сплюнула, легла на перину и с головой накрылась шалью. Настя осталась одна. Рядом тоненько звенели комары, на лугу сонно гукала какая-то птица. Настя нашла в темноте ложку, брошенную Ильей, собрала посуду, сложила ее в таз, отнесла к реке, кое-как помыла, борясь со сном. И, оставив таз у телеги, полезла в шатер.
– Настя, ты? – раздалось из темноты. – Иди ко мне. Скорей, ну..
Уже в полусне она нырнула под руку мужа, прижалась к нему, вдыхая запах крепкого лошадиного пота, дегтя и полыни, обняла – но Илья не отозвался, он крепко спал. «Может, обойдется еще… Наутро забудет…» – успела подумать Настя. И тут же заснула тоже.
* * *
Настя проснулась оттого, что кто-то тряс ее за плечо.
– Вставай! Вставай! Уезжаем!
Она вскочила, выползла из шатра. Снаружи было еще темно, поле тонуло в тумане, реку с ракитником тоже словно затянуло молоком, утренние звезды неохотно таяли над дальним лесом. Со стороны деревни сонно проорал петух, ему отозвался другой. Над крышами едва-едва розовело. Примятая трава и листья были покрыты мелким бисером росы. Сырой холодок заполз под кофту, Настя поежилась, поискала глазами мужа.
Тот запрягал гнедых: быстро, без обычных ласковых слов и поглаживаний. Варька собирала в узел посуду, скатывала рогожу. Заметив Настю, сквозь зубы буркнула:
– Помогай.
Вдвоем они сняли шатер, сложили на телегу жерди, свернули полотнище. Увязывая перину и подушки, Настя еле-еле подавила желание ткнуться лицом в пухлый узел да и остаться так. Минувший вечер разом возник в памяти, и теперь стало понятно: Илья не забыл о вороных.
Когда она справилась с собой и, глотая слезы, поволокла подушки к телеге, Илья уже стоял рядом с сестрой и вполголоса говорил:
– Гнедых не жалей, гони. Доедете до Баскаковки, там только придержишь. И целый день чтобы!
– Угу.
– Тяжело будет, но потерпи. Не вздумай напоить посреди пути!
– Знаю.
– Лучше всего вам до Серденева добраться. Там переждете, дашь коням отдохнуть, а ночь опять проедете. Все поняла?
– Все.
– Ежели чего – знаешь, как быть.
– Да.
Варька отвечала не поднимая глаз; Илья тоже смотрел в сторону. Небрежно хлопнув по шее одну из лошадей, он обернулся, глянул на жену.
– Садись в телегу, Настя, застудишься.
– Илья… – задохнувшись, начала она. – Что ж ты делаешь?..
Настя не договорила: Илья подошел к ней вплотную, сжал запястья. Сжал несильно, не желая причинить боли, но Настя невольно охнула: тяжелый, незнакомый взгляд мужа испугал ее.
– Молчи, – глядя на нее в упор, спокойно сказал Илья. – Не серди бога. Лучше за мою удачу молись.
– Но…
– Езжайте.
Илья даже не повысил голоса, но Настя не пыталась больше возражать. Он отпустил ее руки и, не прощаясь, шагнул в туман, разом скрывшись в нем с головой.
– Дэвлэса! – крикнула ему вслед Варька, подождала, пока Настя заберется в телегу, вскочила на передок и, закрутив кнутом над головой, с ненавистью закричала: – Да пошли вы, проклятые, шкуру сдеру!!!
Гнедые сорвались с места, и телега полетела.
Варька гнала лошадей до полудня. Мимо Баскаковки, нищей деревеньки из двух десятков покосившихся хат, пронеслись как на крыльях, доскакали до большого села на обрыве реки, вымчались на большак – и только там Варька немного отпустила вожжи. Повернулась и зло сказала:
– Ну, что ты воешь? Сколь можно-то? Всю телегу залила!
Настя приподняла с подушки мокрое от слез, вспухшее лицо с налипшими на него волосами. Хотела что-то сказать, но сквозь стиснутые зубы опять прорвалось рыдание, и она снова тяжело упала вниз лицом. Варька с досадой отвернулась, еще ослабила вожжи, и кони пошли шагом. Глядя на их спины, Варька медленно проговорила:
– Слушай, а как же ты дальше собираешься? Только четвертый день замужем – а уж слезами умываешься. Что же дальше-то будет? Илья такой, какой есть, другим уж никак не сделается. Значит, зачем-то богу этакий дух нечистый понадобился на свете… И знала ты про него все еще в городе. И что таборный, и что вор лошадиный, и что никакой другой жизни ему не надо. Вспомни, как он в Москве на стену лез! Даже среди ночи во сне коней требовал! Если бы не ты с красотой своей – месяца бы мы с ним в хоре не пробыли!
Настя села. Взяла старый медный чайник, неловко, то и дело проливая воду на юбку, начала пить прямо из носика. Варька, держа в руках вожжи, молча смотрела на дорогу. Через некоторое время, не оглядываясь, сказала:
– Не сердись на меня, Настька. Мне ведь тебя жалко. Пропадешь ты с ним, поганцем…
– Не пропаду, – подавив горький тройной вздох, отозвалась Настя. – Одно ты верно сказала: знаю я, за кого пошла. И никого другого не хочу. Погоняй лучше. А хочешь, я тебя подменю?
– Ты? – невольно усмехнулась Варька. – Да они тебе руки повыворачивают. Сиди уж, нос вытирай, а то горит фонарем. Скоро Серденево проедем, там отдохнем. А опять плакать захочешь – пой. Помогает.
– Варька, скажи… – Настя запнулась. – Ты не бойся, я реветь уж больше не буду, но мне знать надо. Если его поймают – тогда что?
– Убьют, – коротко сказала Варька.
Настя зажмурилась. Варька закусила губы, решив не рассказывать невестке о том, что пойманных конокрадов бьют всей деревней, бьют люто, долго, до смерти, и ни разу не было случая, чтобы крестьяне, понадеявшись на власть, послали за урядником.
– Не думай о таком. И говорить про это не нужно: удачу спугнем. Лучше молись. Я тебе еще вот что скажу: Илья с двенадцати лет при таких делах. И до сих пор везло. И я так думаю, что ты ему еще больше удачи принесешь. Красота – она всегда к счастью.
Настя не отвечала, но и всхлипов из телеги больше не было слышно. Протяжно вздохнув, Варька положила на колени вожжи, потерла уже начавшие ныть плечи, осмотрелась. До Серденева оставалось около трех верст.
Остановились за селом, на берегу неглубокого пруда. Измученная Варька распрягла гнедых, которые тут же пошли в воду, и собралась сразу же завалиться спать в тени под телегой, но Настя уговорила золовку выкупаться. На берегу пруда не было ни души, все село, от мала до велика, работало в поле, и обе цыганки вдоволь наплавались в прогревшейся зеленой воде. После купания захотелось есть, они разделили пополам холодную картошку и хлеб, запили незатейливый ужин теплой водой из чайника, и Варька заснула, едва опустив голову на подушку. Настя прилегла было тоже, но, провертевшись с боку на бок около часа, поняла, что спать все равно не сможет. Она помыла опустевший котелок, разложила на солнце свою и Варькину рубашки, пробралась сквозь заросли репейника и лебеды к дороге и долго-долго стояла под горячим солнцем, вглядываясь в даль, все надеясь – вот-вот покажется… Но на дороге не было ни души. Вздохнув, Настя вернулась к телеге и до вечера сидела у края воды, обхватив колени руками и глядя на веселую игру быстроногих водомерок.
Варька проснулась, когда уже смеркалось. Позевывая, выбралась из-под телеги, почесала растрепанную голову, поискала глазами солнце.
– Ого, уже закатывается… Пойду-ка я в село. Там сейчас хорошо, пусто…
– Кому же гадать будешь? – удивилась Настя.
Варька ничего не ответила, только хитровато подмигнула, повязала голову платком и широким шагом направилась в сторону Серденева.
Вернулась она быстро, бегом, запыхавшаяся и довольная. Настя, ожидавшая ее не ранее чем через два часа, испуганно вскочила.
– Что стряслось? Илья?..
– Нет! Держи! – Улыбаясь во весь рот, Варька встряхнула подвязанный узлом фартук – и к ногам Насти вывалилась пестрая курица со свернутой головой. – Прячь! И скатывай рогожу скорей! А я запрягу!
Настя заметалась вокруг телеги. Варька, гортанно гикая, подогнала гнедых, ловко и быстро разобрала шлеи с постромками, укрепила дышло, затянула упряжь – и через несколько минут цыганская телега опять катилась по пыльной дороге.
– Ух, какой у нас к вечеру навар будет! – Варька, сидя на передке, передавала Насте одну за другой четыре луковицы, восемь картошек, три сморщенные прошлогодние морковины и несколько черствых горбушек.
– А это откуда? – По поводу курицы Настя даже не стала спрашивать: и так было понятно.
– Да нашла там девку-невесту хромоногую, мужа ей нагадала к этой осени… Ну, наварим супа, Илью накормим, авось не прибьет! – Варька засмеялась, но Настя не смогла улыбнуться в ответ.
Ночью, как велел Илья, не останавливались, ехали неспешным шагом. Выспавшаяся Варька тихо понукала гнедых, поглядывая на вставший над дорогой месяц. Повернувшись, шепотом спросила:
– Настя, не спишь? Так я запою.
Настя не ответила. Варька причмокнула в последний раз. Положила кнут себе на колени. Негромко запела:
Ах, доля-доля ты моя, доля горькая,
На всем свете я, ромалэ, без родни…
– Ах, пропадаю, погибаю, мать моя… – вполголоса подтянула ей Настя. Она лежала на спине, закинув руки за голову, и смотрела на низкие звезды. Не хотелось уже ни плакать, ни молиться, и даже отчаянное ожидание притупилось, напоминая о себе лишь скребущейся болью под сердцем. Вот только заснуть Настя не могла никак и знала, что до рассвета будет лежать на спине, смотреть на звезды и подтягивать Варьке. Права она: если хочешь плакать – лучше всего запеть. Легче не станет, но хоть не разревешься.
Час шел за часом, небо бледнело, звезды таяли. Близился рассвет. Варька уже клевала носом на передке, и вожжи то и дело выпадали из ее рук.
– Настька, спой веселое что-нибудь… – сонно пробубнила она. – Не могу боле…
Настя задумалась, вспоминая песню пободрее, но неожиданно в монотонный перестук копыт и мерный скрип колес вплелись другие звуки: дробные, частые, стремительно приближающиеся. Настя приподняла голову, прислушиваясь. Резко села.
– Варька! Скачут!
– Слышу, – отозвался изменившийся Варькин голос. – Двое скачут.
– Это из деревни! Из-за курицы твоей!
– Станут они из-за курицы, как же… – неуверенно сказала Варька, приподнимаясь на передке. Послушав еще немного, вскрикнула: – Один скачет, а другая лошадь – порожняя! Это…
Но Настя уже не слышала ее. Путаясь в юбке, она скатилась с телеги, упала, вскочила и помчалась по светлеющей дороге сквозь туман навстречу приближающейся дроби копыт. Варька, остановившая гнедых и тоже спрыгнувшая на дорогу, напрасно кричала ей вслед:
– Стой, дурная, они же затопчут тебя!
Бешеный визг и храп лошадей, вставших на дыбы, отчаянная ругань, изумленный возглас – и Илья, соскочивший со спины взмыленного вороного, рявкнул:
– Ты с ума сошла?! В последний минут сдержал!!!
– Господи, живой… Слава богу, живой… – простонала Настя, неловко опустившись на обочину.
Вороной, роняя хлопья пены с морды, подошел и ткнул ее в плечо. Кобыла коротко и удивленно заржала.
– Знамо дело, живой! А как еще-то? Ты взгляни, ты посмотри, какая красота! – Илья поднял жену с земли, подтолкнул ее к лошадям. Он еще не остыл после долгой скачки и сейчас дрожал всем телом, счастливо улыбаясь и блестя черными, чуть раскосыми глазами. От него знакомо пахло лошадиным потом и горькой степной травой, взмокшая рубаха потемнела и прилипла к телу, в волосах надо лбом запутался колючий репейник, но Илья не замечал его.
– Взгляни, глупая! Да за этаких коней полжизни не жаль! Взял! Один взял! И бог помог! И не гнались! Варька! Варька! Варька-а-а!
Варька выбежала из тумана, на ходу стягивая на груди шаль. Сдержанно сказала:
– Вижу, с удачей. Всю ночь гнал?
– Да! День-то возле усадьбы просидел, повысмотрел все, что надо… Глупые там господа, таких лошадок почти без смотра держат! В ночное выгоняют вместе с мужицкими! Я до полуночи в овраге провалялся, а там уж совсем просто было. Мужичье и не проснулось даже! Господи, спасибо, родной! – Илья упал на колени прямо в дорожную пыль, поднял сияющее лицо к еще темному небу. – Приеду в Смоленск – вот такую свечу в церкви поставлю! Кобылу продам, а жеребца Мотьке на свадьбу подарю, он со дня на день ожениться должен!
– Царский подарок будет, – одобрила Варька, обтирая рукавом спину вороного. – Что ж, едем? Настя, где ты?
– Здесь, – коротко отозвалась та. – Едем.
Не глядя больше ни на мужа, ни на Варьку, она медленно пошла к телеге. Илья вскочил на ноги, повернулся к сестре, вопросительно посмотрел на нее. Та пожала плечами.
– А чего ты хотел? Перепугалась… Но, знаешь, она молодцом держалась. Хорошей женой тебе будет. Хоть и…
– Что?
– Ничего.
– Договаривай!
– Будь у тебя ума побольше – не стал бы ты ее мучить.
– Да чем я ее мучаю?! – взвился Илья. – Ей же лучше! Продам кобылу, деньги будут! Нам жить надо! С твоей ворожбы много ли толку? Или Настьке до седых волос в твоей драной юбке скакать?! Да я ей теперь шаль персидскую куплю с кистями, весь табор от зависти сдохнет!
Варька только отмахнулась. Не оглядываясь, сказала:
– Полезай в телегу, поспи. Доедем до Деричева, тут всего две версты, а там распряжем. Точно знаешь, что не погонят вслед?
– Может, и погонят… в Серпухов. Даже если кто вас и видал – ты же с большака свернула, а там ищи ветра в поле… – Илья, догоняя телегу, говорил все медленнее, то и дело зевая: напряжение уже отпускало, наваливалась усталость после целой ночи, проведенной в седле. Вороные послушно шли за ним в поводу. Илья привязал их позади телеги. Подошел к сестре, уже сидящей на передке и молча разбирающей вожжи. Немного виновато спросил:
– Взаправду посидишь до Деричева? Я б тебя подменил, но, боюсь, так кулем под колеса и свалюсь.
– Иди спать! – свирепо сказала Варька, хватая кнут.
Илья смущенно улыбнулся, подождал, пока телега проползет мимо него, и вскочил в нее на ходу.
Настя сидела на подушках. Увидев мужа, она через силу улыбнулась, подвинулась:
– Ложись.
– Ну, что ты, Настька? – Илья растянулся на старой перине, закинув руки за голову. – Что с тобой, девочка? Бог удачу послал, такое дело сделали… Все, что хочешь, тебе теперь купить можно! На свадьбе у Мотьки красивей всех будешь! Что хочешь, кольцо, серьги? Говори!
– Ничего не хочу. Ложись.
– И ты ложись!
– Весь в репьях, как в медалях… Лежи, не дергайся! – выпутывая колючие комки из волос мужа, Настя старалась говорить сердито, но голос дрожал, слезы ползли по лицу, падая на разгоряченный лоб Ильи, и он не решался их вытирать. Настя еще не выбрала последний репей, а Илья уже спал, запрокинув лохматую голову и улыбаясь во сне.
