Анастасия Графеева
Пределы нормы
Приехала Лада. Они долго говорили с Мариной Алексеевной друг другу любезности, расцеловались, попрощались, условившись как-нибудь вместе попить чайку. Я смотрел на них и радовался. Как все веселы, светлы и счастливы и я теперь могу вместе с ними, я один из них.
Высохший, обогретый, сытый и немного сонный я вышел в холод вслед за сестрой. Шел снег. Я подставлял снежинкам ладони, улыбающийся рот, а Лада поторапливала: «Идем уже скорее». Она села в автомобиль, а я всё стоял и смотрел на падающие в свете фар снежинки, нарядные, искрящиеся. И не было больше ни луж, ни грязи, все укрыл снег. Белый и мягкий он светился миллионами кристалликов, казалось, так может быть только в сказке или в мультфильме про новый год или только сегодня, когда я могу сказать Вере, что я нормальный.
Часть 3
Зыбкие круги
Глава 1
Женщина с револьвером ждала меня в незаштрихованном платье. Я принялся за нее, как только проснулся. Любовно перебирал складочки ее платья, пальцами растирая тени. Вечером предстояло встретиться с Эдуардом Владимировичем. Позвал в баню, говорил ласково, подмигнул даже. Знает, что жена мне все рассказала? Боится? Скажу, что бояться нечего. Я нормальный, а остальное мне не важно.
Весь день дядя Паша ходил злой и раздражительный. Зарплату задерживали. А я радовался тому, что мои отгулы продолжаются. Жалея и заискивая перед старшим товарищем, я истратил деньги, которые мне вчера практически насильно всучила мама, когда мы с Ладой вернулись домой, на обед от Валентины Петровны. Сходил в магазин за хлебом, чаем и конфетами. Принес все это, победоносно выложил на стол.
– Деньги откуда? – удивился хмурый дядя Паша.
– Мама дала, – и быстро добавил – истратил все до копейки! – чтобы на водку не попросил.
В шестом часу отправился к Эдуарду Владимировичу. Белое, мягкое и пушистое осталось только клочками, на клумбах, кустах, там, где не ходят, не ездят. Я недоверчиво озирался по сторонам. Вчерашнее великолепие казалось сном, наваждением. Ощущение счастья, свободы будто таяло вместе со снегом. Только на день она меня расколдовала что ли? – спрашиваю Веру. Может у доктора лучше получится?
Пришел, разуваться доктор не велел. «Уже выхожу» – сказал.
– Пешком пойдем, здесь один квартал, – объяснил он, когда вышли на улицу.
Как и вчера, он оказался весел, разговорчив, дорогой рассказывал о своих друзьях, с которыми мне предстояло познакомиться.
С его женой опасно, говорил я Вере, она недобрая, безжалостная, она может говорить про Славика, про школу, называть маму «мамашей», а меня шизофреником, и при этом улыбаться, есть оливки… А Эдуарду Владимировичу всегда все равно, он лишь иногда кажется дружелюбным, но и это выходит у него как-то небрежно. Он, наверное, единственный, кто не грубил Катиной маме, слушал, кивал, с застывшей на лице улыбкой, говорил: «Идите в палату, обязательно разберемся», а сам, я уверен, шел в кабинет и продолжал играть в свои компьютерные стрелялки. Может и сейчас, когда те больничные события далеко в прошлом, деньги истрачены, и он уже не доктор, и я уже не пациент, он махнет рукой, скажет: «Шутка это была». И я не обижусь, честное слово, шутка так шутка, главное я теперь знаю…
Помимо нас в просторном предбаннике сидели еще трое. Один умный – он умел долго и скучно рассказывать, его слушали без интереса, торопились перебить, перевести рассказ на что-то более легкое, простое, шуточное. Второй платил за баню (он часто об этом упоминал), привез с собой два пакета с едой, ящик пива, две бутылки водки, сок. Перед ним, заискивали, смеялись его шуткам. Особенно смеялся третий. Он вообще казался очень смешливым, шумным, подвижным. А Эдуард Владимирович и с ними был таким же – ему было все рано, но он старался выглядеть дружелюбным. Выходило небрежно.
На меня не обращали внимания, не замечали, только тот, что платил за баню, нашел мне применение. Поставив на низкий столик, окруженный диванчиками, пакеты с едой, сказал мне:
– Слышь, Леха. Леха же, да? Там в машине еще пиво, принесешь? И ты это… Разложи тут все.
Пиво принёс, еда с полок супермаркета была уже нарезана, оставалось только распаковать, разложить на пластиковые тарелки. Конечно, я удобен, но не незаменим, это все мог сделать, например, шумный, думаю, он был бы рад оказаться полезным, тому, кто платил за баню.
Друзья парились, пили, закусывали, тот, который, платил за баню, распоряжался:
– Ну, Леха, наливай!
И я наливал им водку, себе сок. Красные лица, пустые разговоры, взрывы хохота, как по команде.
– Пойдем, Алексей, попаримся, – позвал Эдуард Владимирович, посреди очередной истории от умного.
В парилке сели на пологах напротив друг друга. Доктор пару раз плеснул воды на раскаленные камни, те зашипели, заругались, белым паром вернули нам ее обратно. Он сидел с закрытыми глазами, облокотившись спиной о мокрую деревянную стену. Поддал еще. Медленно, с удовольствием вдыхал горячий пар, обильно потел. Я вспомнил папину баню, которая так и осталась не сожженной и не достроенной. Папа ее ждал, мечтал о ней, заранее любил. Он тоже хотел вот так сидеть, вдыхать, потеть.
– А давно мы с тобой, Алексей, знакомы. – Это походило на начало бессмысленного разговора нетрезвых, какие велись в предбаннике только что, и которые, я уверен, продолжались там и сейчас, без нас, – Ты пришел ко мне еще совсем мальчишкой. Сколько тебе тогда было?
– Тринадцать, – отозвался я.
– Ага, точно, тринадцать. Напуганный…
Доктор облизал пересохшие губы. Я не сводил с него глаз, хотя их жалило паром.
– Напуганный, – продолжил он лениво, – молчаливый…
Я напряженно слушал. Мне ведь не надо, доктор, говорил я с ним мысленно, вашего раскаяния, и сожалений не надо, не пересказывайте всей истории и главное мамочку мою не упоминайте, скажите просто – Леша, ты нормальный. Чтобы я знал, что помимо ненависти к вам, в рассказе вашей жены еще есть и правда. И тогда я побегу к Вере. Надену куртку на мокрое тело и побегу.
– Но я чувствовал, что между нами установилась связь. Доверие появилось. Ты постепенно начал со мной говорить, рассказывать. Мы ведь много с тобой, Алексей, говорили…
Это не правда – подумал я. Я не говорил с вами. Да и вы делали лишь невнятные попытки. А может, и сейчас вы привели меня сюда не для разговоров? Может привели, как бы говоря: «Вот, Алексей, я, баня, мои друзья. Пей с нами водку, смейся шуткам, ты один из нас, ты такой же, как мы». А я дурак, ничего не понял! И водка мне дурно пахнет и шутки не смешные…
– И в итоге, посмотри на себя сейчас? Ты же другой человек! Взрослый, умный, ответственный…
Не то, все не то, вы говорите, доктор – как бы торопил я его. А доктор торопиться не хотел, говорил медленно, лениво.
– Но! Должен тебе сказать, что не благодаря мне, я тут почти не причем. Конечно, твоя замечательная мама, была все время рядом, помогала тебе, поддерживала, – зачем же вы все трогаете мою маму! – но и не она все же вытащила тебя, можно сказать спасла. Только ты, Алексей, только ты сам мог это сделать, и ты это сделал! И главной помощницей в этом была твоя сестра. Как напомни ее имя?
– Лада, – слышу, как со стороны свой хриплый голос, а сам додумываю – может, скажет, что я был все-таки болен, а он меня излечил? Пусть так, если ему это нужно. Скажу, что верю, только к главному, доктор, к главному…
Эдуард Владимирович выплеснул пол ковша воды на раскаленные камни и на какое-то время скрылся от меня в непроглядном пару. Оттуда лишь его голос:
– Лада, да точно, Лада. Ты говорил о ней и тогда! Даже странно, что я забыл ее имя… И с какой нежностью, любовью ты его произносил! Она часто навещала тебя в больнице, я помню, ты очень радовался ее приходу. А сейчас, вы близки?
– Нет, думаю, что нет…
Пар рассеялся, и дышать стало не так больно.
– Зря, очень зря, – и заговорчески шепнул мне, (я заметил, что нетрезвые, так делают), – она целебна для тебя. Она тебе нужна! – и продолжил спокойно, – а что собственно изменилось? Конечно, вы выросли, повзрослели, но ведь ваша внутренняя связь никуда не делась. И никакие расстояния ей не помеха. Ведь насколько помню, у вас нет отца, а значит ты для нее главный мужчина в жизни, ты ее защитник, ты ее плечо…
– У нее есть муж…
Неохотно ответил я, теряя всякую надежду.
– А что муж? Что сейчас вообще значат узы брака? А любовь… Сегодня есть, завтра нету, вещь не постоянная. А вот любовь между родными людьми – это совсем другое дело. Мужей она может менять, их может быть сколько угодно, а брат у нее один! Это тогда, в тринадцать лет она казалась тебе взрослой – старшая сестра! А сейчас ты мужчина, ты для нее старший, ты ее опора. Понимаешь?
Я кивнул.
– А значит, Алексей, нет у нее никого роднее, чем ты. Кроме тебя ей не на кого положиться – на секунду будто погрустнел от своих слов, помолчал и улыбнулся – это я все к чему? Да просто болтаю, не бери в голову. Просто сожалею, что у меня ни братьев, ни сестер. А вам повезло. Ну, пойдем в холодную окунемся!
Мы одновременно встали и уже у выхода из парилки я попытался:
– Эдуард Владимирович… – с трудом выговорил я его сложное имя.
– Эдуард! Если удобно, просто Эдуард – он приобнял меня за плечи, так и пошли – мы с тобой уже ни как раньше, я доктор, ты больной…
– Я нормальный…
– Да, да, я хотел сказать, пациент! Конечно нормальный, а какой еще? А справочка это так! – он тихо засмеялся – для твоего же удобства. Вдруг чего натворишь, а у тебя опа! и справочка – опять смеется, – в тюрьму не посадят!
В бассейн я не пошел. Оделся, и ни с кем не прощаясь, ушел.
Недолго я чувствовал тепло среди кружащихся снежинок. Скоро ужасно замерз. Шапка в кармане куртки оказалась очень кстати. На душе гадко. Сплюнул пару раз на мокрый асфальт, казалось от того полегчает, а нет. Может если бы снежинки долетали до земли, стелились мягким ковром под ноги, я б не смел осквернять их. Но мокрый, блестящий в свете фонаря асфальт был мерзок, словно огромная скользкая рыба. Гадко-то так от чего? От пьяных слов о Ладе, маме, справке, от того, что смеялся, когда нам с мамой не до смеха? Когда у мамы сын шизофреник, когда я себя боюсь, Веру от себя берегу?
Вернулся к его дому. Постучал в его дверь. Открыла его жена.
– А Эдик где? – растеряно, спросила Алена Игоревна, заглядывая мне через плечо.
– В бане.
– А-а, – потом в своей грубоватой манере – а ты чего пришел?
– Вы звали.
Она зябко куталась в тонкий цветастый халат.
– Не сегодня. Не сейчас, – понизив голос, – Эдик может вернуться. Завтра у его бывшего преподавателя юбилей, его не будет. Приходи вечером, часов в восемь. Придешь? – спрашивала она меня в который раз, будто до сих пор не поняла, что я послушный.
Я кивнул. И в награду, она мягко по-кошачьи улыбнулась:
– Приходи, будет интересно.
Нет, все-таки не идет ей улыбка.
Глава 2
Ужасно хотелось правды. И уже не только ради Веры или ради любопытства или мифического светлого будущего, а правды самой по себе. Хотелось выцепить ее одну единственную, настоящую, из вороха ненужных слов, улыбок, взглядов. И удивиться ей, обрадоваться или расстроиться – уже не важно, важно знать, что я держал ее в своих руках.
– Заходи.
Алена Игоревна казалась взволнованной, суетилась, не помню, не знаю её такой. Провела меня на кухню, усадила за стол.
– Пельмени будешь?
Я согласно кивнул. Вода в кастрюле уже кипела на плите.
– Сестра у вас живет?
Высыпала пельмени из пачки в кастрюлю.
– У мамы.
– А ты где?
– В котельной.
Стояла тонкой спиной ко мне, смотрела то в кастрюлю, то в окно, напевала. Напивает, такой я тоже ее не знал. Знал красивой, красотой недоброй и не светлой. Знал каменной, холодной, пугающей, а поющей – нет.
Она как будто торопилась накормить меня. Поставила передо мной тарелку с горячими пельменями, открыла баночку сметаны, положила вилку. Я зачем-то нужен был ей сытый. А я решил не торопиться, ел медленно. Пельмени горячие, обжигающие, сметана холодная, жирная, они хороши вместе.
Пока ел, она все смотрела в окно, уже не пела, барабанила по подоконнику пальцами, выжидающе поглядывала на меня жующего. Поел, а чай она не предложила.
В прошлый раз она казалась спокойнее. Наверное, из-за вина. Почему сегодня не выпила?
– Поел?
Я кивнул. Она убрала мою тарелку в раковину и вышла из кухни. Она долго не возвращалась, потом заговорил телевизор. Сидеть вот так казалось странным, она там, я здесь. Я прошел в гостиную. А там, на диване сидела прежняя Алена Игоревна – каменная. Смотрела сериал, смешно, но я его уже знал.
– Садись, – даже не взглянула на меня.
Я нерешительно подошел к дивану. Она презрительно хмыкнула:
– Да не сюда, на кресло садись.
Кресло стояло у компьютерного стола. Кресло доктора. Я осторожно сел.
– Выпить хочешь?
– Нет.
– Не хочешь или нельзя?
Видимо проверяла, усвоил ли я прошлый урок.
– Не хочу.
Она, удовлетворенная ответом, кивнула.
– Как тебе в его кресле?
Я без стеснения разглядывал ее профиль. А чего стесняться? Я будто на статую смотрю. Живые лишь глаза, да и они безучастно сморят в телевизор.
– Нормально…
– Врешь, – перебила меня на полуслове, – он до сих пор для тебя всезнающий доктор. Зачем ты вчера ходил с ним?
– Позвал.
– Позвал, – тихо, бессмысленно повторила она, – чего же такого рассказать тебе об Эдике, чтобы ты понял, кто он есть на самом деле?
Его имя будто расколдовало ее, она повела плечами, губы дрогнули. Я быстро перевел взгляд с ее изменившегося в миг лица на свои руки, безвольно лежащие на коленях.
– Гад он, – еще тише, на одном дыхании, сказала она, – измучил меня и тебе жизнь испортил.
Короткий смешок, а самой не весело:
– Всем ведь жизнь испортил, и маменьке твоей в том числе. Ей голову морочил, а сам с сестрицей твоей развлекался. Ты не подумай, не в счет твоего лечения, нет, все по обоюдному согласию.
Она помолчала.
– Он когда ее впервые увидел, при мне, кстати, в коридоре больницы, я сразу все поняла. Да и твоя сестрица хороша, у него жена, у нее муж, а ей наплевать. И тебя навещать почаще сразу причина появилась. Знаешь, почему я не ушла тогда, и не ухожу сейчас? – она начала заметно раздражаться – а некуда! Было бы куда, давно бы ушла!
Повернулась ко мне, глубоко и часто дыша. Пыталась, видел, пыталась изо всех сил взять себя в руки. Но начала говорить, яд так и брызжет:
– Ну? Не гад? А она? Я же ходила к ее мужу, помощи просила. Просила, чтобы увез ее. А теперь она вернулась и опять прибежала к нему. Веришь мне?
– Верю.
– Хочешь их увидеть? Хочешь, скажу, где и когда они встречаются? Они оба знают, что и я, и ее муженек в курсе, и ничего не боятся! Ну, хочешь?
– Нет.
Я не хотел их видеть. Я знал, что буду занят, когда они захотят в очередной раз встретиться, я буду помогать Марселю верить в то, что Лада гуляет с подружками или ходит по магазинам.
Алена Игоревна вскочила с дивана так резко и неожиданно, что я невольно вздрогнул. Через миг она уже стояла у стола, в шаге от меня.
– Сегодня он ее сюда приведет. Понимаешь? Я на работу, а он ее в наш дом, в нашу постель. Как тебе? Придешь на сестренку посмотреть?
– Нет.
– Хочешь ключ дам? Ну чтобы зря не беспокоить их, сам дверь откроешь.
Она вытащила из кармана халата ключ и протянула его мне.
– Не надо, – попытался я.
– Бери, бери, потом отдашь.
Она сунула его в карман моих штанов.
– И еще…
Она шумно, одним движением, выдвинула верхний ящик компьютерного стола, в нем на беспорядочно сваленных бумагах чернел пистолет.
– Возьми его! – приказала она.
Я не двигался.
– Возьми, говорю, – указала на него пальцем.
Подошла ко мне почти вплотную, взяла меня за запястье, я поддался, потянулся к пистолету, взял. Он оказался холодный, тяжелый, я сжал его двумя ладонями. И я ни сколько не удивился ему, будто только и ждал, когда он уже появится. Так его и встретил, как старого знакомого: а-а, вот и ты, подумал я, тот который прятался в складках пышной юбки, покоился в руке черно-белой леди.
Алена Игоревна аккуратно отвела в сторону мои руки с пистолетом и села ко мне на колени. Она оказалась легка словно ребенок. Из-под цветастого халата выглядывали острые коленки, на них мои руки с пистолетом, сверху ее, с тонкими, длинными пальцами.
Прошептала мне в самое ухо:
– Матери своей рассказывал о нашем разговоре?
– Нет.
– А ты расскажи, пусть знает.
Поцеловала в висок.
– Я бы его убила, Лешка, так ненавижу, – засмеялась почти беззвучно, нервно, – только боюсь накажут. Это тебе хорошо, тебе ничего не будет…
Говорила нежно, будто о любви, о весне со мной говорила, или еще о каких приятностях. Я слушал как зачарованный, смотрел на ее колени, тонкие пальцы…
А она убрала свои влажные руки с моих, моим сразу стало сиротливо, одиноко. Встала.
– Клади на место.
Я положил пистолет обратно в ящик. Она коленом задвинула ее обратно.
– Теперь уходи.
Шел так быстро, сам не понимал то ли от нее убегаю, то ли от себя. Недавний поцелуй жег висок, в ушах журчал прохладным ручейком ее голос, теплое дыхание еще на щеке, а она вся легкая, почти невесомая на моих коленях. Дурак, ругал себя, не о райских птичках журчал тот ручеек, то змея шипела о ненависти, смерти. Самого потрясывает, и гадко и сладко.
Дошел до котельной, постоял у двери и прошел мимо. Пойду домой –
решил.
Приду домой, а у самого руки в карманах, не покажу маме исколотых до крови ладоней, не расскажу, какую же правду мне выцепить удалось, пусть не знает, как та колоть да жечься умеет.
Нет, Вера, нет, не сейчас, у меня в окровавленных ладонях тяжелый пистолет, вокруг шеи змея в цветастом халате, я задыхаюсь, даже тобой дышать не могу.
Глава 3
Уже к дому подходил, сбоку, светом фар по мне.
– Леш! – окликнула Лада. Открыла дверь машины, поманила. Я подошел, а она:
– Садись.
Обошел машину, сел в нее. Лада вытирала руками лицо, смотрясь в маленькое зеркальце. По-моему плакала недавно.
– Уезжаешь? – спросил я, чтобы что-нибудь спросить.
А она нервно:
– Ага, уезжаю, завтра же, Леша, уезжаю в Америку, – шумно выдохнула, пыталась успокоиться, но не получилось, продолжила трясущемся голосом – в эту долбанную Америку! Там всё чужое, все чужие, я и её, и их всех ненавижу!
Я вспомнил ее ролик в интернете, рассказ о красивой американской жизни, и снова подумал «зачем это?». А она уже не зло, а так плаксиво:
– Ему-то что? У него встречи, компаньоны, подчиненные, званые ужины. А я дома целыми днями совсем одна. Даже эта собачонка, которую он мне подарил как будто американка, смотрит на меня тупыми глазами, хвостом виляет, а сама ничего не понимает. Ни друзей, ни родных! А тут Роза, хоть и дура, а все равно родная, одноклассники, друзья детства. Мама, ты!
Она громко шмыгнула носом.
– Зачем тогда уезжаешь? – спросил я.
– Увозит. Марсель увозит, – и совсем в слезы, всхлипывая – я-то думала, приедем, он здесь поработает, поработает, да так и останемся. Понимаешь, я хочу быть рядом с мамой, хочу ей помогать, у нее же нет никого кроме нас с тобой. Ты вот тоже женишься и пропадешь, и она совсем одна останется.
Повернула ко мне заплаканное лицо.
– И тебе, Леша, я ведь нужна. Никто тебя не знает, так как я, и не узнает. Мы ведь выросли вместе, может тебе кажется, что мы не были достаточно близки, но я всегда чувствовала за тебя ответственность. Помнишь, когда папа выгнал меня из дома? Я хотела забрать тебя с собой, хотела, чтобы мы всегда были вместе.
Всплеснула руками и бессильно опустила их на колени:
– А теперь вот, уезжаю, и боюсь, что навсегда…
Она плакала беззвучно, только плечи тряслись.
– Не уезжай, – сказал я обескураженный ее слезами.
– Легко сказать, – тихо ответила она – мне ведь и деньги его не нужны, и он сам, и Америка его.
– Лада…
– Ненавижу его, ненавижу,– она медленно мотала головой из стороны в сторону.
Лада взяла меня за плечи и притянула к себе, обняла. Сидеть так ужасно неудобно, но она обнимала все крепче и крепче:
– А тебя, Леша, люблю – и засмеялась тихим, родным смехом, смехом из детства.
– Останься, – сказал я ей в волосы, от которых сладко-ягодно пахло. Сказал той Ладе, которую всё детство спасал, которую один раз уже отпустил, пережил, той, которая осталась не нарисованной мной ни разу.
Она отстранилась, отвернулась к окну и сразу стала далекой.
– Не могу. Он мой муж и я поеду с ним – ледяным тоном сказала она, точно слезы, нежность и смех из детства мне только привидились.
– Ты… – споткнулся я, удивленный собственной смелостью – его не любишь.
– Не люблю – так же сдержанно, – но поеду. Он не оставит меня здесь. Сделает все, чтобы забрать. А там посадит под замок. Он же чокнутый. Он ревнует меня к каждому столбу – и шепотом, уже себе, не мне, – я его ненавижу, как же я его ненавижу.
Догадка кольнула меня в самое сердце.
– И едешь… Ты его боишься? – спросил я дрогнувшим голосом.
Она не ответила, продолжала смотреть в окно, за которым ничего не видела. Правды становилось все больше, от нее все больнее. Я уже и не хотел ее, зарыть бы ее обратно во все их недомолвки, хитрости, остроты. Пусть доктор со своей женой ругаются за закрытой дверью квартиры, Лада прикрывается мною от мужа, а я шизофреник, а Вера окончит школу, и выйдет замуж за хорошего человека.
– Лада, – я в порыве паники, страха, любви и еще чего-то, чему нельзя подобрать слова, схватил ее за руку – Лада, останься, – взмолился я, и прошептал еще тише, чем она недавно – у меня справка. Мне ничего не будет.
– Какая справка? – повернула ко мне родное лицо.
– Мне ничего не будет, – как много «н» здесь оказалось, наверное, от волнения, я в ней всё вязнул, с трудом выбирался и опять.
Лада осторожно высвободила свою руку из моей.
– Леша…
Стук в окно. Я вздрогнул от неожиданности, Лада озиралась по сторонам. Она открыла окно, которое разглядывала мгновение назад. Розино лицо.
– Ты куда или откуда? – спросила Роза подругу. Меня заметила, но виду не подала.
– Садись, – хрипло сказала Лада, и откашлялась.
Роза села на заднее сидение.
– И чего вы здесь сидите?
– Тебя ждем, – ответила Лада привычным шуточным тоном, потрясла головой, поправила волосы.
– Круто. А я в гости к тебе шла.
– Гости отменяются, Розка.
– Тогда куда?
– А куда вы с Лешкой хотите? Мне по делам съездить надо.
– На детскую площадку, куда с ним еще? – закатила глаза Роза.
– Ну, на площадку, так на площадку, – улыбнулась Лада.
– Ко мне вези, – зло сказала Роза, и откинулась на спинку сиденья.
– Я скоро, – шепнула мне Лада, когда мы с Розой выходили из машины у её дома.
Я шел за Розой по грязной дорожке, мимо лающей собаки, и всё озирался на то место, где еще недавно казался себе счастливым, свободным, расколдованным. Лежал белый снег, как белый чистый лист, и мой профиль белел на нем, сливался. Тонкой серой линией был изогнут мой нос, очерчены губы, закруглен подбородок. Я нарисовал себя заново, одним движением руки.
Шел согнувшись, пряча голову в плечи. Я терял Веру, не выдерживал правды. Я желал всем сердцем оказаться нормальным, быть со всеми, быть как все. Но все ненавидели друг друга, у всех в руках пистолет, и они завидуют моей справке. Выдай им каждому по такой же, разреши им всё, что они сделают? Я хотел быть ими, а они получаются, хотят быть мной? Так это и значит быть нормальным?
Вот знакомая захламленная прихожая, теплая кухня, сейчас должна выйти нам навстречу добрая улыбчивая женщина, которая – моя учительница, врач в поликлинике, продавщица и…
– М-ма… – хотел спросить о ней Розу, но как всегда споткнулся об первую букву.
Та грубо ответила:
– Нету мамы. Отпуск. Уехали родители.
Разулся, снял куртку, и по старой памяти, спросил:
– Может чаю?
Душистого, с печеньками, добавил я про себя.
– Вот гость, блин – хмыкнула Роза, однако пошла к плите.
Оставил Розу у чайника, а сам пошел в зал. А он пустой, молчаливый, освещен лишь невнятным светом, что льется через широкую арку из кухни. Сел на пол, зарылся лицом в мягкое покрывало дивана.
По звукам угадывал Розины нехитрые движения: достает чашки, наливает заварку, чайник закипел, разливает кипяток по кружкам. Достает что-то из холодильника…
– Иди, – крикнула она мне.
Сейчас, сейчас пойду, обещал я себе. Но встать не мог, не хотел менять своего скрюченного положения. Я нашел позу, в которой не так больно, не так страшно. Что-то похожее на естественную позу ребенка в утробе матери.
Не дождавшись меня на кухне, Роза пришла за мной в комнату. Постояла под аркой, цокнула, присела на диван. Теперь ее колени рядом с моей головой.
– Ты когда-нибудь хотела кого-нибудь убить? – спросил я ее. Пушистое одеяло поглощало звуки и вышло так тихо, приглушенно. Не услышит и ладно.
– Ага, себя и каждый день.
Грубовато, не серьезно. Но Роза не злая. Роза нормальная.
Помолчав, я спросил ее:
– Он ее бьет? – собственный голос показался мне жалким, детским.
– Не мое дело, – скорость Розиного ответа убедила меня окончательно.
Я сжал кулаки, зубы, весь еще сильнее вжался в диван.
– Мое, – говорю я глухо.
– Ну, тогда сам иди и спроси, я причем?
Не меняя своего положения, я сместился чуть в сторону, вцепился руками в Розины колени, уперся в них лбом.
– Я убью его, – прошептал я.
И я уже занес спичку над белым листом, ту спичку, что не спалила папину баню и шторы в его кабинете, над тем листом, на котором я нарисовал свой профиль, с цветом которого всё не мог определиться. Вот сейчас подожгу уголочек, и пламя медленно поползет в сторону профиля, съедая все на своем пути, после него бумага черная (вот тебе и цвет нашелся), хрупкая, нежная, недолгая. А потом черной пылью на белом снегу. А значит не дано мне другого цвета, значит, не разучился я хотеть смерти…
Роза, сконфуженная моим порывом, неловко заерзала на диване.
– Ты дурак или притворяешься? Ее все устраивает, тебе-то что?
Я лбом терся о ее колени, шершавая ткань брюк, незнакомый запах. Роза нерешительно погладила меня по голове, касаясь волос самыми кончиками пальцев.
– Я нормальный, – машинально, как аксиому выдал я, отвечая на ее «дурак».
– Хм, – усмехнулась она, скептически, даже по-доброму, – нормальный, – уже уверенно гладила рукой мои давно нестриженные волосы – бегаешь за ней как собачонка, в глаза заглядываешь, не перечишь, а она тобой пользуется. Она всеми пользуется. И тобой, и мной, и мужем, и этим её… Видел, как она живет? Видел ее дом, тряпки? Думаешь, она может от всего этого отказаться из-за того, что муж с ней не всегда ласков? Не ласков-то, ты же сам понимаешь, за дело. И она понимает. Так что расслабься, она лучше всех нас устроилась.
Гладила, словно любимого кота, уверенно, но нежно. А я уже почти не слышал ее, превратился в того самого кота. Кот любит, когда ему гладят уши, растирая нежными пальцами мочки, ласкают шею? Он тоже чуть изгибается навстречу ласкающей руки? А если хозяйка склонится, потрется лицом о его шкурку? Замурлыкает? И я готов.
Она спустилась ко мне на пол или я поднялся к ней на диван? Не знаю, не важно, движения, мысли, материя, физика ушли на второй план, оставались лишь ощущения. Ощущение того, что Роза со мной добра, она помогает, она направляет, ненавязчиво, без смеха и раздражения. Она окутывает собой, своим запахом, теплом, телом. Голова идет кругом, я знаю, что рядом нет Веры. Она бы не выдержала меня такого, с пылающим лицом, вздымающейся грудью. Ей стало бы, может, за меня стыдно. И Лады нет, потому что нет здесь ее маленького, нелепого братца. Есть только я, и по-моему Роза. Похожая на ту, у дерева, возле ночного клуба. Но от той пахло сладким дымом, и она меня пугала, не манила. А от этой пахнет духами, в нее хочется погрузиться, в ней забыться, с ней остаться. Вместе с одеждой Роза будто снимала с меня кожу, куда не коснется везде чувствительно, везде нервно. Волнительно. Но Роза шепнула: «Не бойся, Лешка». Или это просто вздох, стон? Но я так услышал и перестал бояться. А чего бояться? Я впервые оказался не один, еще никого и никогда не чувствовал так близко, еще никто так бесстыдно не трогал мое тело, которое до этого принадлежало только мне.
Глава 4
Уснули на диване, не сказав друг другу ни слова. Какое-то время слушал ее дыхание, глубокое, неровное, потом спокойное, умиротворенное, потом и сам уснул.
Проснулся, резко сел. В кухне по-прежнему горел свет. Растолкал Розу.
– Сколько времени? – спросил ее.
Морщилась, долго растирала глаза, они становились неопрятными, все в туше. Приподнялась на локтях, обернулась, там настенные часы.
– Два, – хрипло ответила, сглотнув слюну.
– Лада…
– О-о, – застонала Роза, снова легла, и натянула на себя покрывало, сползшее со спинки дивана, – забыла про тебя Лада, домой поехала.
Еще какое-то время я сидел возле спящей Розы. Потом лег, обнял ее теплую, уснул.
Проснулся снова, встал, взглянул на часы, шесть. За окном темно. Не стал будить Розу, оделся, выпил холодный чай, приготовленный для меня еще с вечера, вышел на улицу, бесшумно затворив за собой дверь. Холодно.
Может и правда забыла, думал я. Никто ведь не знал, что я вчера приходил. Сказала Марселю, что поехала к Розе, а сама побыла с доктором пару часиков и домой. Стало невыносимо стыдно, я представил Ладу с Эдуардом Владимировичем сплетенными воедино, как мы с Розой совсем недавно.
Холодный ветер будто резал лицо, руки-то в карманах, а его некуда деть. Приду домой, мама откроет, спрошу про Ладу, успокоюсь ответом, прилягу на диван, укроюсь толстым одеялом и посплю пару часиков. Потом приму горячий душ, попрошу маму пожарить яичницу, выпью горячего чаю. Провожу маму на работу, а сам в котельную. Среди этого холода только и оставалось, что думать о чем-то теплом: дом, одеяло, чай, яичница, душ, Роза…
Роза. При мысли о ней, от одного ее имени, перехватывало дыхание. Снова и снова воскрешал в памяти каждый вздох, каждое движение – все казалось ценно, дорого. Потом вспоминал о Ладе, хмурился, сильнее чувствовал холодный ветер под курткой.
Постучал тихо. Мама все равно услышит, подумал. Но никто не отозвался. Громче, снова тишина. Позвонил в звонок, ничего. Ключ! – вспомнил я, сто лет им не пользовался. Шарил по карманам. В кармане штанов нашел ключ, но он не подошел, сунул его обратно, нужный оказался в куртке. Рука дрожала, когда открывал дверь.
Прошел по комнатам. Никого. Мамина кровать в беспорядке, Ладина с Марселем толи заправлена, толи не расправлена. Растерянный, стоял посреди гостиной. Куда же все делись? Впервые пожалел, что не имею мобильного телефона.
Запер на ключ квартиру, вышел опять в холод. Нет, все-таки к нему нельзя привыкнуть. Куда теперь? В котельную? Смогу ли сидеть там с таким неспокойным сердцем? Может обратно к Розе, у нее есть телефон, она позвонит Ладе.
Но я пошел в другую сторону. Шел так быстро, что даже спина вспотела. Ветер уже не казался таким страшным, то, что творилось внутри, казалось страшнее. Незнание страшило. Можно волноваться, плакать, страдать, лишь бы знать о чем. Уже стало совсем светло. На остановках стояли замершие люди, к ним подъезжали замершие троллейбусы.
