Анастасия Градцева
Будешь моей, детка

Глава 5. Трудовые будни

Форма, в которой надо было убирать квартиру, оказывается мне мала. Но это я понимаю только в тот момент, когда переодеваюсь в подсобном помещении этой элитной высотки, взяв ключи у консьержки. Рубашка туго натягивается на груди, а брюки, которые должны были быть свободными, так туго обтягивают попу и ноги, что наклоняться в них будет непросто. Но что делать? Попробую как-то справиться. Хорошо хоть сменная обувь у меня своя, и в ней мне удобно.

Я беру в этой же подсобке тележку, проверяю по списку все моющие средства, и везу ее к лифту. Пока еду на десятый этаж, мысленно прокручиваю в голове порядок своих действий: постучаться в квартиру, убедиться в отсутствии гостей, войти внутрь, оставить тележку перед дверью, включить везде свет, открыть окна для проветривания, сменить постельное белье, заправить кровать, затем протереть мебель, зеркала – двигаться по часовой стрелке…

Ох. Как все сложно. Убираться дома гораздо проще.

Я стучусь в дверь. Жду. Потом стучусь еще раз. На всякий случай, потому что так положено. Та девушка, которой меня перепоручила Рита, объяснила мне, что хотя квартира формально снимается на сутки, по факту гости там проводят несколько часов. А иногда и того меньше. В приложении обычно отмечается, до какого часа планирует пробыть гость. В примечаниях к этой квартире было написано, что до трех ночи, так что я с чистой совестью приезжаю на уборку к шести утра. Мне ведь надо будет после работы еще на пары успеть! Какой смысл в том, что я собираю деньги для оплаты учебы, если я на эту самую учёбу не буду ходить?

В ответ на мой стук тишина, как и ожидалось. Но я на всякий случай делаю контрольный и кроме стука еще кричу:

– Уборка квартиры!

Ну как кричу. Просто говорю чуть громче обычного, потому что все же на часах шесть утра, а люди по соседству наверняка спят. В любом случае ответа я не получаю, поэтому спокойно открываю дверь своим ключом, оставляю у входа тележку, включаю свет и вздрагиваю: на полу обувь. Мужские мокасины и женские шпильки. И в этот же момент понимаю, что в ванной, вход в которую справа от меня, шумит вода. Гости еще в квартире?! Но почему? Их же не должно тут быть?

– Уборка квартиры, – говорю я придушенным голосом и, словно партизан из окопа, осторожно выглядываю из-за угла в комнату. И там меня ждет новый повод для шока – абсолютно голая красавица, которая стоит у зеркала и флегматично раздирает расческой свои длинные черные волосы.

– Уборка квартиры, – механически повторяю я, изо всех сил стараясь на нее не смотреть. – Было написано, что вы уже съедете, поэтому я пришла… а вы…

По правилам я должна извиниться и уйти, а убраться только тогда, когда гости уйдут, но блин! Тогда я не успею в универ!

Поэтому я все еще тут и ужасно надеюсь, что ситуация как-то разрешится в мою пользу. И, кажется, мне везет.

– Да мы уснули, – вдруг по-свойски говорит мне красавица. – Этот придурок набухался и вырубился. А я куда пойду? Он же еще не запла… в общем, пришлось тоже тут остаться. Ты короче начинай, не обращай внимания. Мы сейчас уже уедем.

– Хорошо, – радуюсь я.

Решаю окно пока не открывать, чтобы не заморозить голую красотку, и начинаю снимать постельное белье с кровати. От него несет какими-то мерзкими сладкими духами. Черт, как надо было облить себя парфюмом, чтобы даже кровать после тебя так пахла?

Сдергиваю простыню с матраса, и на пол падает надорванный квадратик фольги. Даже мне ясно, что это, хоть и чисто теоретически. Поднимаю эту бумажку, и меня скручивает одновременно стыдом и отвращением. Я вдруг думаю, насколько по силам мне эта работа. Здесь еще на первый взгляд все прилично, а если в квартире будет валяться не просто упаковка, а использованный презерватив? Или еще что похуже?

Начинаю перестилать кровать, морщась от того, как узкие штаны впиваются в мою попу, а еще краем глаза наблюдаю за тем, как красотка дефилирует по квартире уже в белье: черное, кружевное, оно смотрится на ее идеальном теле так, что меня немного берет зависть.

Слышу, как выключается вода в душе, распахивается дверь, а эта девушка вдруг весело кричит тому, кто там только что мылся:

– Тимур, прикройся хотя бы полотенцем! Тут уборщица.

Это нормально, что от имени «Тимур» меня насквозь продирает страхом и еще чем-то, чему сложно найти название? Я закусываю губы, расправляя складки на простыни, и думаю, мало ли в нашем городе Тимуров. Думаю так секунды три, ровно до тех пор, пока не слышу низкий хриплый голос, который безошибочно узнаю. Соболевский.

Черт. Чертчертчертчерт…

– Бля, ты почему еще в трусах? – грубо спрашивает он. – Мне ехать надо.

– Ну ты-то вообще без трусов, – хихикает она, и я вяло удивляюсь, как резко поменялся ее голос. Со мной она говорила спокойно, уверенно, приятным естественным тембром, а тут подобострастно пищит и манерно тянет гласные.

– Я за минуту оденусь, а ты нет. Давай, Лиза, блин, шевелись. Я не планировал тут ночевать.

– Сам же вырубился, а на меня ругаешься! – говорит она тоном обиженной маленькой девочки.

– Лиза!

– Поняла, поняла. И это… знаешь, я тут про такую новую косметологическую процедуру узнала, эффект обалденный. Жаль, что дорогая! – она картинно вздыхает.

– Сколько?

Я не слышу ее ответа, она говорит слишком тихо, но слышу, как Тимур цедит:

– Отправлю тебе на карту. А теперь одевайся, если хочешь со мной в такси поехать.

У меня трясутся руки, когда я меняю наволочки на подушках, потому что слышу его шаги за спиной. Он входит в комнату.

– День добрый, – буркает он. Видимо, мне. То есть моей спине.

Я мычу что-то неопределённое и с ужасом думаю, что мне ведь рано или поздно придется повернуться. Но я не могу. Интересно, а может быть такое, что они быстро уедут? И насколько нормально, что я стою над уже заправленной кроватью и делаю вид, что ужасно занята? Черт, и почему так сильно давят эти ужасные штаны?

Слышу, как падает на пол полотенце, как звенит пряжка на ремне. Наклоняю голову еще ниже, чтобы он меня ни в коем случае не узнал. «Уезжай, уезжай», – мысленно твержу я, но тут он сам идет ко мне.

– За беспокойство, – лаконично говорит Соболевский и кладет на тумбочку тысячную купюру. В этот момент я машинально чуть поворачиваю голову на его голос, и наши взгляды встречаются.

Пауза.

– Ты? – выдыхает он неверяще, но тут же рявкает: – Ты! Какого хрена! Что ты тут, твою мать, делаешь?

– Я здесь работаю, – говорю я с достоинством, но глаза не поднимаю. Потому что Соболевский хоть и натянул штаны, но выше пояса он по-прежнему голый, и смотреть на его грудь с рельефными, красиво очерченными мышцами я не буду! И на эти капельки воды на смуглой коже тоже не буду.

Не буду, говорю! Во-первых, это невежливо, а во-вторых – мне совсем неинтересно. Всё, не смотрю, не смотрю, не смотрю.

Я усилием воли заставляю себя рассматривать идеально заправленную кровать, но взгляд все равно автоматически соскальзывает на торс Соболевского, как будто мне там медом намазано. Черт, хоть зажмуривайся!

– В смысле, блядь, ты тут работаешь? – зло переспрашивает Соболевский, хватает меня за руку и заставляет повернуться к нему.

– В прямом! – я машинально вдыхаю терпкий свежий запах влажной кожи. Очень мужской запах. Приятный. Смущающий меня еще больше, чем его голый торс.

– Детка, но ты же не всерьез?  – скалится он. – Проспорила кому-то, признавайся?

– Не ваше дело, – я старательно держу дистанцию через вежливое «вы». Потому что я на работе, он клиент, и мне нельзя ругать его последними словами, даже если хочется.

– Мое дело! – упрямо говорит он.

– Ваше дело вот там стоит, – с неожиданной язвительностью говорю я и кидаю красноречивый взгляд на его девушку, с которой он вообще-то ночь провел. Еще и заплатил ей за это. Какая это все-таки мерзость!

Я дергаю руку, чтобы вырваться, но безуспешно. Хватка у Соболевского стальная.

– Отпустите меня, – шиплю ему, – и не мешайте мне, пожалуйста, выполнять свою работу.

– Нет, не отпущу. И никуда ты, бля, не пойдешь, пока не объяснишь все нормально.

– Тимур! – возмущённо подает голос красотка. Она уже успела надеть на себя платье, в котором выглядит еще более голой, чем без него. – Что происходит? Я ничего не понимаю! Ты что, знаешь эту уборщицу? Она украла у тебя что-то? Давай полицию вызовем!

Соболевский оглядывается на нее с таким видом, будто только сейчас вспомнил о ее существовании.

– Рот закрой, – цедит он. – И какого хрена ты тут еще, я не понял?

– Мы же хотели вместе с тобой поехать, – уже не так уверенно говорит красавица. – Нам ведь в одну сторону.

– Я передумал. Давай сама.

– Ты офигел, Тимур? Сначала уснул тут, пьяный, потом еще так со мной разговариваешь! Такси мне вызови хотя бы! – требует она капризно.

– Лиза, – говорит он с такой отчётливой угрозой, что та вздрагивает. И, судя по ее вытянувшемуся лицу, понимает, что выбрала неверную стратегию. – Ты, кажется, меня с кем-то спутала. Командовать мной не надо, поняла? Сама вызовешь тачку, не переломишься.  Я тебе достаточно бабла скинул. С запасом.

– Ну и козел же ты, Соболевский, – зло говорит она. – И почему я только с тобой поехала, а?

– Потому что косметология и прочая херня сама себя не оплатит? – хмыкает он цинично.

– Да пошел ты! – на идеальных скулах вспыхивают некрасивые алые пятна. – Пусть в следующий раз вот эта тупая уборщица в своих зассанных тряпках перед тобой ноги раздвигает, понял? А я не буду!

Ее злое оскорбление неожиданно меня задевает. И не просто задевает, а входит в сердце так глубоко, словно осколок острого стекла. В груди становится больно, а из глаз сами собой, точно кнопку кто-то нажал, льются слезы. Горячие капли текут по щекам, и я закусываю губу, пытаясь их остановить.

Почему так до ужаса обидно? Может, потому, что вначале эта девушка показалась мне нормальной и даже приятной? Она так по-человечески со мной разговаривала, что я совсем не чувствовала свою работу унизительной. А сейчас чувствую. И себя ощущаю какой-то бомжихой. Человеком низшего сорта.

– Подошла и извинилась, – резко говорит Соболевский. И вот такого тона я у него ещё ни разу не слышала.

– Чего? – фыркает она. – Вот я ещё перед обслугой не извинялась! Может, мне ещё на колени перед ней встать?

– Надо будет – встанешь, – тяжело роняет он и, кажется, не шутит. – Подошла, блядь, и извинилась.

– Или что? – воинственно интересуется она.

– Или больше никогда не найдёшь работу в этом городе. Ни в каком качестве. Даже сортиры мыть.

– Ах ты су…

– Я жду, – напоминает Соболевский. Бросает непроницаемый взгляд на меня и добавляет: – Мы ждем.

Мне от всего этого ужаса хочется провалиться сквозь землю. Вот почему так? Некрасиво повела себя она, а стыдно почему-то мне? И не нужны мне ее лживые неискренние слова прощения, вот правда. Лучшим извинением будет, если она свалит. И желательно с Соболевским под ручку. А я спокойно доделаю уборку, переоденусь и поеду на учебу.

– Ну! – Он, кажется, уже теряет терпение. А та, с которой он сегодня спал (почему мне неприятно об этом думать?) медленно приближается ко мне, будто идет на казнь. Вот такая –  с перекошенным от злости лицом – она уже не выглядит красоткой. Скорее ведьмой из сказки.

Наконец она оказывается около меня и быстро, сквозь зубы, бормочет:

– Извини.

– Ничего страшного, – неловко отвечаю я.

– Хочешь, чтобы она встала на колени? – спокойно интересуется у меня Соболевский.

Я отчаянно мотаю головой. Нет! Ни в коем случае! Ненавижу чужое унижение.

– Ну и зря, – мрачно говорит он. – Она бы тебя поставила. Злее надо быть, детка. Ты пожалеешь, а вот тебя саму жалеть никто не станет.

Я никак на это не отвечаю. Девушка вообще пропускает эти слова мимо ушей.

– Всё? Доволен? – зло спрашивает она у Соболевского.

– Нет, – лениво говорит он и посылает ей неприятную ухмылку. – Но ты можешь идти.

Она бросает на него острый ненавидящий взгляд, хватает сумку и идёт в коридор с видом оскорбленной невинности. Стук шпилек по плитке, а потом оглушительный грохот закрывшейся двери. Она так ею хлопнула, что я не удивлюсь, если штукатурка с потолка посыпалась.

– А вот теперь, – мягко говорит Соболевский, но в его голосе звучат хищные, опасные нотки, – поговорим без свидетелей. Правда, детка?

Глава 6. Отпусти меня

Соболевский смотрит на меня требовательно, тяжело, а его рука все еще сжимает мое запястье. Слишком крепко сжимает – у меня так синяки останутся.

Я тяну на себя руку и тихо говорю:

– Пусти, мне больно.

После секундной паузы он разжимает пальцы. Надо же, послушался. Но радость моя не длится долго, потому что Соболевский тут же бесцеремонно хватает меня за плечи и подтаскивает ближе. Его тяжелые ладони обжигают даже сквозь ткань рубашки, и я ужасно злюсь от того, что он снова так близко. Ему вообще знакомо понятие о личном пространстве?

– Детка, я ещё раз спрашиваю: что происходит? – с тихой угрозой говорит он. – Какого хера ты тут забыла? Да еще в таком виде?

– Я. Тут. Работаю, – чеканю я каждое слово. – Что непонятного? И кроме того, я вообще не понимаю, почему должна перед тобой отчитываться.

Судя по его взгляду, до него наконец доходит, что это все не шутка и не розыгрыш. И реакция меня пугает.

– Ты с дуба рухнула? Какая нахрен работа? – рычит Соболевский. – Серьезно? Полы мыть и унитазы драить?

– Любая работа достойна уважения, – говорю я с преувеличенной бодростью. – Должен же кто-то и это делать.

– Кто-то должен, но не ты, блядь! Ты-то здесь при чем?! – он уже в ярости и сам не замечает, как сжимает пальцы сильнее и они буквально впиваются в мои плечи. – Ты с жиру бесишься или как? Иди лучше учись.

– Мне нужны деньги.

– Нахера?

Я горько смеюсь. Черт, ну вот правда, это уже просто-напросто смешно. Действительно, зачем человеку деньги? Только тот, кто всю жизнь жил в роскоши и никогда не имел проблем с деньгами, может такое спросить.

– Мне на карманные расходы не хватает. На шмотки и на косметику, как этой твоей, – вызывающе говорю ему. – А так как проституция меня не интересует, пришлось искать другие варианты. Вот взяла себе по утрам подработку! Понял?

– Охуенно, чо, – фыркает он и слегка встряхивает меня, будто пытаясь привести в чувство. – Детка, а твои родители вообще в курсах, что ты по утрам отмываешь хаты, которые сдаются посуточно для ебли? Может, лучше ты у них просто попросишь давать тебе больше денег, а? На оплату универа они же наскребли тебе как-то бабла.

– На учебу да, – глухо говорю я, стараясь не показать, что он случайно попал в самое больное. Мне не хочется говорить ему правду. – А на лишние расходы у нас денег нет. И я не желаю это больше обсуждать, понял? Мне вообще-то работать надо. Я и так столько времени потеряла из-за тебя.

– Я компенсирую, – усмехается он. Снимает одну руку с моего плеча, лезет в задний карман джинсов и вытаскивает черное кожаное портмоне. – Сколько стоит твой час, детка?

– Ты меня, кажется, спутал со своей проституткой, – резко говорю я. – Не надо мне твоих денег, понял? Я не продаюсь.

– Все продается и все покупается, – спокойно возражает Соболевский. И, кажется, он действительно в это верит. – Лиза, к примеру, продает свое тело и свою внешность. А ты сейчас вот на этой отстойной работе продаешь свое время, а ещё продаёшь свою гордость и самоуважение. И, кстати, по какому курсу? Сколько тебе платят?

– Достаточно! – с вызовом отвечаю я, а сама в этот момент с ужасом понимаю, что даже не подумала спросить, сколько получу за эту работу. Меня даже по договору не оформляли, сказали, что наличкой в офисе заплатят. И остается надеяться, что не обманут и что оплата за работу будет достойной.

– Я в любом случае дам больше, – нагло ухмыляется Соболевский. – Только попроси.

– Ты же не за просто так это собираешься делать, – тихо говорю я.

– Конечно, нет. Я плачу, значит, планирую что-то получить, – и он уже знакомым мне жестом притягивает меня к себе, буквально впечатывая лицом в свой торс.

Его обнаженная грудь прямо у меня под щекой – твердая, сильная, горячая. Мне это не может нравиться. Нет, конечно, мне это не нравится. Я отстраняюсь и изо всех сил пытаюсь вырваться.

Вот только приводит это к еще большему кошмару, потому что я слишком резко дергаю плечами. Из-за этого тесная узкая рубашка слишком сильно натягивается на груди, и верхние пуговицы с резким звуком рвущейся нитки отлетают от нее. Рубашка расходится в стороны, открывая взгляду Соболевского мой наивный белый лифчик и ложбинку между грудей.

– Ух ты, – хрипло говорит он, нагло туда пялясь. – Демоверсия? Перед оплатой? Мне нравится.

Я пытаюсь прикрыться, но он не дает. Хватает меня за руки, а сам вдруг наклоняется к моей груди и проводит языком влажную дорожку прямо по этой ложбинке. А потом…потом сжимает губами мой сосок через белую хлопковую ткань лифчика.

Я вздрагиваю, от этого влажного, наглого, неприличного касания по моему телу вдруг прокатывается сладкая волна совершенно нового, остро-сладкого ощущения. И я издаю короткий то ли стон, ли то вздох.

– Детка, – хрипло рычит Соболевский. – Детка, блядь…

Сделав шаг, он неожиданно роняет меня на кровать, а сам приземляется сверху. И вот тут мне становится страшно.

Он большой, сильный, тяжелый, у него темный безумный взгляд, его руки не дают мне свободы, его губы жадно впиваются в мои, а я мотаю головой, пытаюсь сопротивляться. Неужели он хочет меня сейчас взять силой? На той же кровати, на которой несколько часов назад имел эту проститутку?

– Нет. Нет! Нет!!!

Я рыдаю не столько от страха, сколько от унижения.

– Пожалуйста, нет!

И вдруг он замирает. В темном взгляде появляется осмысленность. Он медленно облизывает губы, а потом смотрит на меня.

– Прости, детка, – шепчет он.

Его жесткие горячие пальцы неожиданно касаются моего заплаканного лица. Соболевский осторожно проводит подушечкой пальца по моей щеке, стирая слезы, но я дергаюсь.

– Не трогай меня! Не трогай!

– Тебе же понравилось, когда я тебя потрогал. Вот тут. – И пальцы касаются влажного пятна на моем лифчике. Там, где были его губы.

– Нет! – отчаянно вру я, хотя с ужасом понимаю, что он прав. Мне… кажется, мне и правда понравилось. Боже мой, я и не знала, что я настолько испорченная. – Уходи! Уходи отсюда! Ты ведешь себя как животное!

Соболевский садится на кровати и с силой трет лицо руками, а я вскакиваю и бегу в противоположную часть комнаты. Подальше от него.

– Пиздец, – хрипло говорит он сам себе. – Какой же это все пиздец.

Потом достает портмоне, вытаскивает из него купюры и швыряет их на тумбочку. Я даже отсюда вижу, что это тысячные бумажки. И их явно больше двух.

– Я не возьму, – пищу я.

– Значит, выкинешь. Мне похуй.

Он хватает свою кожаную куртку, накидывает ее прямо на голое тело и идет в коридор. Через несколько секунд громко хлопает дверь.

Футболка Соболевского осталась валяться скомканной в углу. На тумбочке остались брошенные им деньги. Десять тысяч, я посчитала.

У меня рука не поднимется их выкинуть. Беру их, и это тоже ужасно унизительно.

Какое-то время плачу, свернувшись клубочком на полу, а потом вытираю рукавом слезы, вздыхаю и иду убираться. Кажется, на первую пару я все-таки сегодня опоздаю. ***

***

Я вбегаю в универ в отвратительном настроении. Во-первых, ужасно опаздываю. Половина пары по экономической теории прошла без меня, и это ужасно! Во-вторых, я очень устала. Квартиру я отмыла на совесть, и теперь у меня ломит спину, словно я столетняя бабка, и жутко ноют плечи и руки. А еще кажется, что от моих ладошек до сих пор воняет резиновыми перчатками, хотя я раз десять помыла руки с мылом и намазала их кремом.

А в-третьих (как будто мало было первых двух!) мне жгут карман деньги Соболевского, которые я все-таки хочу вернуть ему, но не знаю как.

А ведь есть еще и в-четвертых, вот только оно настолько стыдное, что я пытаюсь об этом не думать, но не получается. Невозможно не думать о том, что в моей сумке лежит футболка Соболевского. Я хотела ее выкинуть. Я хотела вымыть ей унитаз. Я хотела порвать ее на части и сделать тряпку для пола. Но не смогла. Наверное, это какая-то психологическая особенность, может, травма какая-то или простая бережливость, но я не могу портить хорошую вещь. Так же, как я не умею выкидывать еду.

И вот она у меня в сумке. Белая, мягкая, с логотипом Армани, пахнущая кожей, одеколоном и его сигаретами. И я не знаю, что более стыдно: отдать ее Соболевскому и услышать его пошлый комментарий по этому поводу, или оставить себе.

– Оля!

О черт. Это ж надо так неудачно напороться.

– Здравствуйте, Ираида Ивановна, – я виновато смотрю на декана. – Честное слово, я больше не буду опаздывать. Я просто…

Но она только отмахивается, кажется, ее сейчас это не волнует.

– Ты решила вопрос с оплатой? – спрашивает она озабоченно. – Мне опять звонили из бухгалтерии. Деньги не поступали.

Деньги, эти проклятые деньги, которых у меня нет! В кармане, конечно, лежат десять тысяч рублей, но они чужие. Я их верну. Своих же денег у меня с собой ни рубля. Даже на булочку или на чай. И еду я из дома тоже не взяла, слишком торопилась.

Но перспектива голодать весь день меня сейчас совсем не пугает. Пугает то, что у меня нет ответа на вопрос декана. Вернее, есть. Но он ей не понравится.

– Папа неверно оформил платеж, – неуклюже вру я. – Он сейчас решает проблемы с банком, чтобы его вернули, и тогда мы оплатим.

– У тебя неделя, Оля, – она хмурит брови и тут же сама себя поправляет. – Нет, даже меньше. К понедельнику деньги должны быть на счету университета, значит, отправить их надо не позже пятницы.

– А если позже? – дрогнувшим голосом спрашиваю я.

Ираида Ивановна разводит руками. И вдруг обеспокоенно смотрит на меня:

– Ты какая-то бледненькая, – говорит она  и пытливо смотрит на меня. – Оля, ты хорошо себя чувствуешь? Голова не кружится? Не тошнит?

– Да. Нет. Нет.

– Может, в медпункт?

– Нет! Вы что! – пугаюсь я. – Я в порядке! Я на лекцию сейчас пойду.

– Да какая лекция, на тебе вон лица нет. – качает она головой. – Иди лучше в столовую, выпей крепкого сладкого чаю и съешь что-нибудь вкусное, У вас сейчас кто?

– Мистер Хьюз.

– Тогда тем более лучше к нему не входить на середине лекции, – советует мне декан. – Ему это очень не нравится. Лучше иди поешь. Пойдем, я провожу тебя – мне как раз тоже в ту сторону.

Я не знаю, как отказаться. Я не знаю, как объяснить, что я не голодна. Тем более, что я очень голодна. И уж точно не знаю, как признаться, что у меня нет денег. Я нищая. Нищая студентка самого дорогого в городе вуза. Смешно! Просто обхохочешься!

Ираида Ивановна провожает меня до самых дверей столовой, а потом еще бдительно следит, чтобы я зашла внутрь и подошла к кассе. И только потом машет мне рукой, улыбается и уходит.

Мне нельзя уходить сразу, надо подождать. Поэтому я стою и смотрю на витрину, пытаясь не захлебнуться слюной. Там выставлены какие-то невероятные пирожные с ягодами и взбитыми сливками, нарезан аккуратными треугольниками французский киш с лососем и шпинатом, горкой сложены на блюде крохотные золотистые пирожки с сыром и грибами. А еще этот запах… С кухни пахнет едой. Очень вкусной и аппетитной едой, и я даже не могу понять, чем именно, потому что у меня от этого запаха мутится в голове.

– Добрый день, – улыбается мне девушка на кассе. Эта девушка выглядит в разы лучше меня. У нее аккуратный маникюр, длинные ухоженные пальцы, от нее приятно пахнет хорошими духами, и я суетливо прячу свои руки в карманы, краснея при мысли, что кассир может почувствовать от меня запах резиновых перчаток. Дешевых, толстых и вонючих резиновых перчаток.

– Что будете брать? – продолжает она улыбаться.

– Я… не знаю, – смущенно бормочу я. И хочу добавить, что скорее всего ничего не буду, извиниться и уйти, но она не дает мне этого сделать.

– Пирожки сегодня очень вкусные, – энергично говорит она. – И к ним можно крем-суп из шампиньонов, повар как раз недавно сварил.

О боже, так вот чем так вкусно пахнет!

– Я не голодна, – лепечу я. – Я просто…

– Тогда капуччино и корзиночка с малиной? – предлагает она, заговорщицки подмигивая. – На сладкое в желудке всегда найдется место, правда?

Кажется, она всерьез намерена мне что-то продать. А мне настолько плохо, что я, кажется, сейчас разревусь от мучительной рези в желудке, который буквально скручивается от голода, и от невыносимой унизительности ситуации.

«Я отучусь и буду зарабатывать много денег», – обещаю я себе яростно. – «И я никогда, никогда в жизни не буду больше стоять и умирать от голода рядом с едой, просто потому что не могу ее купить».

– Простите, – криво улыбаюсь я. – У меня диета. Сама не знаю, зачем зашла. Просто посмотреть, наверное…

– Ну разве нужна диета такой красивой детке? – вдруг слышу я громкий знакомый голос и поворачиваю голову.

Соболевский. Черт бы его побрал. Следит за мной, что ли?

Он чисто выбрит, на нем свежая футболка, другие джинсы и другая обувь. Он явно заехал домой переодеться. Он сияет своей сногсшибательной улыбкой, но глаза у него темные. Злые.

Соболевский подходит ко мне, небрежно обнимает за талию и прижимает к себе так, что и не пошевелиться. А я настолько шалею от такой наглости, что только глазами хлопаю.

– Дашуля, мне черный кофе, – развязно говорит он.

– Без сахара и молока, правда? – с готовностью спрашивает она, с таким обожанием глядя на него, что, кажется, завиляла бы сейчас хвостиком, если бы он у нее был.

– Точно, – он опять ослепительно улыбается. – А детке капуччино, суп, салат, второе и десерт. Тебе какой, малыш?

– Выбирайте, я пока кофе сделаю, – девушка уходит к кофемашине, а я яростно шепчу Соболевскому:

– Мне ничего не надо! Я не буду есть!

– Будешь, – хладнокровно говорит он. – Готов поспорить, ты еще ничего сегодня не ела.

– Ела!

И тут мой желудок предательски бурчит. Я краснею.

– Я не буду есть, понял?

У кассы в огромной вазе со льдом лежат маленькие бутылочки с водой. Бесплатные.

Соболевский, надежно удерживая меня одной рукой, другой берет бутылку, ловко скручивает крышку и подносит ее к моей шее, так что я кожей чувствую холодный твёрдый пластик.

– Или ты будешь есть, или вся эта вода сейчас выльется на тебя, – опасно шепчет он мне на ухо. – А мокрые белые блузки становятся прозрачными, ты в курсе?

– Ты сволочь, – бессильно говорю я. – Мудак.

– Скажи что-то новое, детка, чего я не знаю. Неприятно ходить в мокром, верно? А переодеться тебе не во что.

На самом деле есть. В сумке лежит его футболка. Но я лучше пройдусь голой по корпусу, чем надену ее.

– Детка? – он чуть наклоняет бутылку: ледяная капля стекает по моему позвоночнику, блузка моментально намокает в этом месте и липнет к спине.

– Да, – с ненавистью говорю я.

– Что «да»? – ласково спрашивает Соболевский, так явно наслаждаясь моей беспомощностью, что хочется его убить.

– Да, я буду есть, – я буквально выплевываю эти слова ему в лицо, и он ухмыляется.

– Вот видишь, как просто. Это тебе урок, детка. Не стоит со мной спорить. Все будет так, как я хочу. Рано или поздно.