Анаит Сагоян
Дом из парафина
Медведица в ванной
– Вонища!
По лестнице неровным шагом поднимался пьяный сосед. В подъезде было настолько темно, что казалось, будто следующая ступень – это уже открытый космос.
– Вонища, еб твою мать!
Сандрик не любил ночи в Тбилиси. По ночам часто обкрадывали квартиры. Поэтому он всегда держал на тумбочке у кровати нож, а к входной двери прислонял заполненный старым железным конструктором шуршащий целлофановый пакет. Это служило сигнализацией в случае, если дверь уже открыли. Сандрик гордился своей изобретательностью, но что делать, если воры уже в доме, он и понятия не имел.
С этими непростыми мыслями он встал с кровати и ушел в ванную.
– Свиньи, ба-лять! – снова послышалось в подъезде.
– Да задолбал. Чертов алкаш, – совсем не раздраженно и уже привычно бросил Сандрик, закрываясь в ванной.
Воду отключили. Сливной бачок был пуст и издавал хриплый звук, будто сейчас задохнется. Сандрик зажег свечу, взял ковшик и зачерпнул им из тазика.
Черное пятно ковша с длинной ручкой заблестело созвездием капель. Оно напомнило Сандрику созвездие Большой Медведицы. В отблесках тусклого, короткого света ковш перестал быть атрибутом ванной, и сама ванная, погрузившаяся в темноту, уже не была такой обшарпанной и убогой, а раздвигала свои пространства до бесконечности.
И в момент, когда не осталось стен, а кафельные плитки, раковину, тазик и прочую утварь, медленно вращавшуюся по общей оси, начало уносить в разные стороны, все вдруг выстроилось обратно в одном идеальном, слаженном рывке; кто-то тихо поскреб входную дверь, и это повторилось снова секунд через пять.
Сандрик замер. Поначалу хотелось забиться в черный угол ванной. Все эти истории с ограблением квартир – реальные. Но с тобой-то ведь этого не случится! С тобой вообще ничего не случится. Сандрик тряхнул тазик в надежде, что он издаст тот самый скрежет. Чтобы потом посмеяться над своими страхами и пойти спать.
Скрежет тазика был тоньше и громче. Прозвучал совсем под ухом. А тот, издалека, больше не повторялся.
Когда Миша, отец, еще возвращался домой после работы, а мать была жива, Сандрик часто надевал наушники с огромными плотными подушками и подолгу слушал западную музыку, которая вдруг накатила на все постсоветское пространство одной сокрушительной волной, подминая под себя подростков и молодежь, голодную до музыки улиц. Сандрик мог часами выписывать незнакомые слова и искать их в англо-русском словаре. Отец входил в комнату, и вид Сандрика в наушниках страшно его раздражал. Миша часто нависал глыбой прямо над сыном и упрекал его в том, что тот нашел легкий способ уходить в себя, потому что не хочет видеть отца. Инга всегда вставала на защиту сына. Говорила, что так ребенок изучает английский, что это очень важно. На самом деле он уходил в себя, чтобы меньше контактировать с отцом. Сандрик и не помнил, с чего все началось, кто первым задал этот неизменный напряженный тон между ними.
По старой привычке запершийся в ванной Сандрик аккуратно выдвинул крючок, приоткрыл дверь и бесшумно вышел в прихожую. Тусклый лунный свет падал на неровный вздутый пол, на комод, на ручку входной двери.
Трудно жить одному. Но никого больше не хочется рядом. Отделу опеки над несовершеннолетними тоже по большому счету не было до Сандрика никакого дела. Пришли формально разок, сделали вид, что поверили байкам Сержа и Жанны об уже полученном опекунстве и ушли: топить печки в своих отделах, подбрасывая архивные папки в огонь. Всем хорошо. И Сандрику хорошо – просто совсем никого не хочется рядом.
До чего же неожиданно было увидеть, как намертво примороженная ручка, будто по маслу, совершила пол-оборота вниз. Потом поднялась и снова беззвучно опустилась. Сердце Сандрика заколотилось. Некоторое время он так и стоял в проеме между прихожей и залой.
«Нож», – вспомнилось ему, и он сделал было шаг в сторону спальни, но ранее вдавленный ногой паркет со скрипом вздулся обратно. В такт этому звуку ручка двери мгновенно замерла на полпути вверх. Там, в подъезде, кто-то оставил на ней ладонь и не отпускал. Ни голосов, ни топота. Ничего.
Когда отец ушел, все разом изменилось.
А потом как-то из Германии прилетела подруга Инги и привезла с собой подарков и сладостей. Вытащила из чемодана завернутый фрукт, развернула: один в один похож на привычный всем в Тбилиси королек. Инга еще посмеялась над подругой: нашла, мол, чем удивить.
– Это я так, что в кухне осталось, то и сунула в чемодан, – оправдалась та и продолжила доставать другие гораздо более чудные фрукты. А королек протянула Сандрику: – Вот тебе шарон.
– Это королек.
– Нет, дорогой, это шарон. Ну, или «каки» для немцев.
– А в чем разница? – иронично заметил Сандрик, осматривая фрукт.
– Это, милый, гибрид с яблоком.
– Значит, и по вкусу немного яблоко напоминает?
– Да я бы не сказала. Просто косточек нет. Не любят наши немцы косточек.
Сандрик вышел из кухни, понемногу откусывая от шарона. Действительно, совсем как королек. Уткнувшись в окно, стал наблюдать за мусороуборочной машиной, въехавшей в квартал после трехмесячного отсутствия: мусорщики растерянно смотрели на гору, под которой утонули контейнеры, и озадаченно переговаривались друг с другом, важно делая замеры руками: должны, мол, где-то там быть контейнеры. Сто процентов они там. У одного за ухом даже торчал карандаш. А потом они просто сели в грузовик и уехали. Отвлекшись на эту идиллическую картину, Сандрик и не заметил, как дошел до сердцевины фрукта. Косточек там и вправду не было.
Выведенный в лабораториях новый вид королька можно было считать практически совершенным-нет жестких косточек, значит, меньше суеты. Ешь и наслаждайся. Только вот память фрукта о том, что в нем должны быть косточки, смутила Сандрика.
Он всмотрелся в сердцевину и насчитал шесть аккуратных полостей. Их внутренние стенки прилегали друг к другу, но не срастались. Как будто косточки там быть должны.
Так ушел отец, оставив Сандрика с матерью одних. Он просто исчез из самой сердцевины, но после него навсегда остались несрастающиеся лакуны. Как будто отец там быть должен.
Спрятавшись в своих воспоминаниях, Сандрик так и остался стоять на месте, а ручка вернулась в привычное положение. Некоторое время ничего не происходило. Синева из окна легла повсюду. Вены на запястьях казались в этом свете черными.
Грабя квартиры, в Тбилиси зачастую и убивали. Никто не хотел свидетелей. Чаще всего грабители пользовались ножами, чтобы сделать все по-тихому. По утрам жильцы находили трупы соседей, чьи квартиры после налета напоминали «белый каркас». Но никто ничего не слышал.
Сандрик решительно вдохнул и убежал в спальню. Одним рывком он схватил с тумбочки нож и вернулся на место, стараясь не наступать на взбухшие участки паркета. Ручка двери была снова опущена. От ее вида Сандрика затошнило. В ушах непрерывно звенело.
Миша, отец, всегда мечтал о каком-нибудь апокалипсисе. Чтобы что-то влетело в землю, но чтобы все выжили. Или хотя бы самые близкие. Он тогда ушел бы с ними жить в пещеры, о которых так часто говорил. Его привлекал пещерный образ жизни, где все просто. Когда днем вырубали электричество или воду, а часто и то и другое, все впадали в панику (хотя было уже, казалось, не привыкать). Все падали духом. А Миша набирался сил, возбужденно носился по квартире, уговаривал всех играть в города. Без электричества и воды жизнь обретала новые краски, новые возможности: ничего лишнего не нужно было достигать, ни к чему не нужно стремиться: поесть бы только, запить еду, шкурку добыть. Даже самые навязчивые мысли о предназначении человека (а Миша был раздираемым изнутри человеком) отступали, когда потухал свет и из крана ничего не текло. Все становилось проще. Торжествовала мысль о пещере. Вот сейчас завернешь из кухни в зал, а там – она, обетованная.
«А что, если припасть к двери и, когда они ее взломают, резко всадить нож в одного, потом в другого? Сколько бы их ни было. Главное, сделать это мгновенно, пока они не опомнились», – строил планы Сандрик. Глаза его загорелись: если хотя бы немного перестать трусить, можно все хорошо спланировать.
«То есть просто взять и убить», – уточнил он для себя самого и прислушался к собственной реакции. Ничего. Просто взять и убить. Нормально.
«Насколько сложно вынимать нож из живого мяса?»
Деревянная рукоять ножа впитала пот с ладони Сандрика.
«Нужно ли его внутри проворачивать?»
«Стоит вонзить в горло или в живот?»
«Я хочу убить? Или сильно ранить, но сохранить жизнь?»
«А что мне за это будет?»
Резкий глухой удар в дверь. То ли кулаком, то ли коленом. Сандрик попятился, колени подкосились, под ногами все поплыло.
Новый сильный удар.
«Почему они шумят?! Что они планируют?»
«Может, это чья-то месть? И не грабить вовсе пришли они, если им все равно, что их все услышат?…»
… Запах жареной картошки ударил в нос, как только Сандрик открыл дверь и вошел. Инга картошку почему-то всегда недожаривала. Но это еще полбеды. Картошка, не переносившая холодную, неотапливаемую зиму, становилась к началу весны противно сладкая и местами синела.
– Руки помой. И не смотри так. У нас не ресторан.
Сандрик разулся, опрыскал руки из хрипящего крана, вытер о брюки и пошел на сладковатый запах картошки.
– Что по физике?
– Ничего.
– Ну-ка дыхни.
– Мам, оставь!
– Дыхни, говорю!
Сандрик закатил глаза.
– Ешь теперь. И смотри у меня.
Недожаренную картошку едва можно было прожевать, и она упорно не лезла в горло.
– Папа с работы звонил. Деньги, говорит, выдадут только в следующем месяце. Ну, что молчишь?
Инга резкими движениями скоблила подгоревшую сковородку, и невыносимый скрип отдавался в зубах, в спине, в затылке.
– Мам, нужно на медленном огне. Так и дожаришь, и ничего не сгорит.
– А ты мать не учи тут давай. Волосы в подмышках не делают тебя мужчиной в доме. Так что по физике? – не отставала Инга.
– Ничего, говорю же.
Сандрик нанизал пару ломтиков картошки на вилку. Было ощущение, что вонзаешься в мясо остывшего мертвеца.
– Мне еще за электричество платить. Как уложусь, не знаю.
– Мам, я хочу ходить на футбол.
– Так, вот чай, – Инга грохнула стаканом по столу, налила кипяток, достала из другого стакана мокрый пакетик и, поморщившись, переложила его в стакан Сандрика.
– Ребята уже записались. Там за полгода совсем немного надо. Ну и кеды…
– Ты где рубашку порвал? – мать потянула воротник Сандрика вверх, показательно, чтобы он хорошо видел разошедшийся на вороте шов. Потом резко убрала руку и отошла к плите.
– Тренер собирает хороших ребят. Просто у меня нет кед.
Замоченная сковородка свалилась с плиты на пол, расплескивая мыльную воду.
Сандрик проглотил очередной ломтик картошки и посмотрел на календарь, вяло повисший на стене. Тысяча девятьсот девяносто, и дальше оторванный уголок. А на огромной фотографии над цифрами поместились нереальная женщина и нереальный остров.
Все крепче сжимая нож, Сандрик начал невольно сопеть. Он уже привык к поворотам дверной ручки. Еще возникало ощущение, что люди снаружи что-то скребут. Так прошло двадцать жутких минут без перемен.
«А что бы сделал отец? – голова Сандрика кружилась, и комната качалась из стороны в сторону. – А сделал бы я то же самое?»
«Неужели умирать и правда так страшно? Умирать самому?»
Сандрик вспомнил, как однажды Данечка, сын Жанны и Сержа, поранился, упав с забора. Весь ужас пришелся на три секунды спазматической тишины между его первым криком и еще более сильной волной второго. В этот самый момент время зажевало как пленку: ребенок застыл в непонятной позе с открытым ртом. Ты не знаешь, чего ждать. Ты не понимаешь, насколько сильна травма. Ты свалился в темную глубокую яму и еще не решил, как выбираться, а зверь притаился в темном углу.
Так неужели самому умирать страшнее? Нет. Сандрик тихо усмехнулся. Самому умирать просто. И перед глазами снова всплыла сцена с Данечкой, когда Серж и Жанна бросились с разных сторон к сыну, схватили его на руки и осторожно встряхнули. Трясли до тех пор, пока из Данечки не вырвался новый долгожданный крик, а затянувшемуся спазму пришел конец.
Лучше умереть самому, чем видеть смерть родных, заключил Сандрик, засопел еще сильнее, поднял руку с ножом и всверлил взгляд в дверь. Он уже не смотрел на ручку: она жила своей подвижной жизнью. Послышались очередные глухие удары, до того дикие, что казалось – дверь вот-вот сорвется с петель.
– Убью, – впервые за все время произнес Сандрик вслух и улыбнулся. А потом и вовсе расхохотался во все горло, запрокидывая голову, захлебываясь собственным смехом, упиваясь принятым решением. – Убью, мать вашу! – И упал.
«Это все ты. Смотри, что ты наделал…» – голос покойной матери повторял одну и ту же фразу, пока Сандрик не очнулся. Обнаружив себя на том же месте в прихожей, он огляделся: никого вокруг, все вещи на месте. Он бросил быстрый взгляд на дверь, и она была закрыта. Пакет с железным конструктором лежал нетронутый, прислоненный к двери. Рука все еще крепко сжимала нож. Голова страшно болела. Сандрик приподнялся и снова огляделся. Стараясь ступать медленно и бесшумно, он подкрался к двери и всмотрелся в глазок. Никого. Да и рассвело-то еще не до конца. В подъезде не было ни единого движения. Только неровный храп под самой дверью.
Сердце снова заколотилось, но Сандрик решительно открыл дверь. На рваном коврике у двери лежал съежившийся сосед. Покраснев от злости, Сандрик ткнул его ногой. Тот не отзывался. Сандрик ткнул снова.
– Вонища! – только и нашел что ответить сосед сквозь прерванный сон.
– Убирайтесь на свой этаж и проспитесь!
– Ты чего меня не впускала, идиотка?! – выпалил сосед.
– Убирайся, слышишь, давай! – И Сандрик тщетно попытался оттащить мужика от двери. Руки дрожали. Сандрик повернулся, решительно зашел в ванную. Электричества все еще не было. Он схватил ковш, зачерпнул им из тазика, и в темной ванной снова засверкала Медведица. Как будто не было этой ночи, не было ожидания смерти – своей, чужой. Не было ничего.
Сандрик вернулся в подъезд и не без омерзения окатил мужика водой из ковша, но сосед едва двинулся. Хотелось снова схватить нож и засадить его как можно глубже в эту огромную бесформенную тушу. Хотя страх уже давно отступил.
Вовчик
Глаза привыкают к темноте, если дать им время. Просто уткнись и жди: черная гуща станет медленно отступать, задвигаясь в углы, вползая в щели. По крайней мере, тебе кажется, что ты берешь над ней верх. А посмотри опять на свет: ты слепнешь, ты выцветаешь. Тлеешь от краев к самому центру. Ты теперь – темнота.
Сандрик скатывался по перилам аварийной лестницы до первого этажа школы. Так проще: на ступенях могло укачать, и потом хоть блюй в пролет. А качало, как на лодке, даже от самого легкого шага. Это еще ладно. После шестибалльного землетрясения и не такое бывает. Вот девятиэтажка по соседству накренилась: Сандрик не ходил туда к однокласснику Вовчику с тех пор, как у того на Сандриковых глазах выпал из рук теннисный мячик и поскакал из кухни по длинному коридору, набирая скорость, а потом завернул в зал и там ткнулся в закрытую дверь спальни. Мать Вовчика отворила дверь изнутри, подумав, что кто-то стучит, а мячик коварно нырнул в прощелину, споткнулся на скорости о косую ножку тумбочки и вылетел в открытое окно.
Это ладно еще. Родители Вовчика накануне закатили грандиозный ремонт, накупили мебели из-за границы, и всю эту роскошь дружно теперь кренило к открытому окну спальни. Крен переиначил все перпендикуляры внутри здания. А жизнь проходила по большей части внутри, по кухням, – такая себе местами креновая жизнь. Короче, бухать в этом доме было категорически нельзя – принял, встал из-за стола, и тебя моментально понесло к окну.
Это ладно еще. Как-то раз Сандрик встретил Вовкиного отца в очереди в пекарню. Так тот, накренившийся, совсем как в своей квартире, склонился к впередистоящей женщине и вперил в нее пустой стеклянный взгляд. Та, себе на уме, даже подумала, что Вовкин отец намекает ей придвинуться в ответ: мало ли что он хочет ей нашептать, а она, возможно, как раз одинока. Вот и приблизилась, ушко аккуратно подставила, а Вовкин отец от неожиданности как отпрянет резко! Но уклона не меняет. Она хмыкнула оскорбленно. Оттолкнула его. Он – гордый и злой – вышел из очереди, повернулся и пошел прочь, отклонившись всем телом назад, будто на скате. Ну, как привык.
Сандрик спрыгнул с перил. В коридор первого этажа школы попадало меньше всего дневного света. К подошвам липли серые мокрые опилки, насыпанные поверх паркета, пахло керосином и плесенью, но в нос изредка пробивался запах свежей краски из кабинета директора. В самом конце жутко маячило перекрытое кривыми досками восточное крыло школы, где при шестибалльной тряске провалилась лестница четвертого этажа, пробила собой лестницу третьего, и дружно они сорвали наполовину лестницу второго. Первый этаж держался. В мутном, вязком ожидании.
Выйдя с платного дополнительного занятия по физике, Сандрик размеренно шагал по пустому коридору. Все уже давно разбрелись по домам, а ему нужна была четверка в году. Так раньше считала мама. Можно было, конечно, сразу купить эту четверку, но физичка была женщиной интеллигентной, хороших манер: оценку нужно было «отмыть» получением дополнительных знаний, которыми учителя не делились на основных занятиях. Ведь запасом знаний не разбрасываются там, где в одном ряду сидят будущие безработные инженеры тбилисских нулевых и уже вполне состоявшиеся торчки девяностых.
– Ноги убери!
Сандрик прищурился, стараясь через стекло разглядеть ребят в школьном дворе. Заляпанное окно мешало узнать их сразу. Те суетились: то забегали за угол, то снова появлялись, будто на шухере.
– Так, ноги убрал!
– Что?… А да, – опомнился Сандрик и учтиво отошел.
Уборщица баба Таня крутыми рывками замазала освободившееся пространство пола мокрой вонючей тряпкой мутно-оранжевого цвета, сильно напомнившей Сандрику кофту, в которой старуха проходила весь прошлый год. И позапрошлый.
– Что встал, господи? Иди вон!
– Да я так. Чем мешаю-то?
Старуха молчит, упорно трет прогнивший паркет.
– Почему вы меня так не любите? – не унимается Сандрик. – Нет, ну правда? Сбивает с ног вас Омарик, а не любите вы меня.
– А что мне тебя любить? Внук ты мне, что ли?
– Можно подумать, Омарик вам внук!
Уборщица уставилась на Сандрика с диким блеском в глазах и засопела.
– А ты меня что, не толкаешь, только чтобы я тебя больше любила? Или, может, чтобы от Омарика отличаться?
– Я не толкаюсь, потому что не хочу, – едва нашел что ответить Сандрик и потупил взгляд.
– Ну вот иди отсюда и дальше не хоти… хотей. А благодарности моей не требуй. Двигайся давай! Развелись тут самовыдвиженцы на доску почета!
Это уж слишком! Сандрик вскипел и грубо толкнул ногой ведро грязной воды. Оно звонко упало набок, и по паркету потекла чернота с мерзкими сгустками, собранными со всего этажа. Баба Таня беззвучно склонилась над ведром, подняла его и стала упорно собирать огромную лужу. Сандрик стоял и ждал: гнева ли ее, проклятий. Голыми руками старуха выжимала муть обратно в ведро и снова принималась тереть. И молчала. Сандрик хотел подойти, помочь. Еще немного, и он бы отнял тряпку. Знак бы, сигнал… Он в едином порыве сдвинул перекинутую через плечо сумку, мешающую нагибаться, засучил рукава, подвернул брюки, чтобы не промочить их во время работы, и, так и не набравшись духу на то, к чему последовательно готовился, рванул к выходу из школы.
Обойдя здание снаружи, он, едва не плача, завернул во внутренний школьный двор. На коже выступили красные пятна, по спине тек холодный пот. Сердце билось так сильно, что это вызвало тошноту. Сандрик упивался моментом чистого, девственного зла, настолько прекрасного, что накрывало с головой. Настолько, как ему казалось, зрелого, что хотелось сейчас же бежать к самой гордой и неприступной однокласснице и жадно всосаться в ее губы. Виски пульсировали, уши горели. В животе будто выросли горы, а потом их растрясло, и случился камнепад. Упоение росло, поднимая планку, и новые горизонты давались юному открывателю непросто: в глазах то и дело мерк свет и наступала никем ранее не описанная темнота. Хотелось в нее опрокинуться и ждать: сейчас проявятся невидимые прежде возможности.
Сандрик набрал разбег и помчался на голоса в заросшем углу школьного двора.
Вовчика беспощадно били. Он безучастно валялся на земле и не сопротивлялся. Даже голову не прикрыл. Почему-то заливался смехом.
Шайка Омарика была известна на весь район, не то что на всю школу. Их любимым занятием было решать вопросы чести. Все обычно начиналось так: у тебя вымогают деньги, и ты их должен обязательно отдать. Если они у тебя есть – лучше просто отдать. Самое неверное решение – врать, что их нет, потому что после убедительной просьбы следовало унизительное повеление подпрыгнуть на месте. Не прыгнуть нельзя было тоже. С тобой говорили спокойно, но ты знал, чего ждать, если ослушаешься. Поэтому прыгать нужно было только будучи «чистым»: не зазвенят монетки – идешь себе дальше. Зазвенят – и тебя за вранье «оттаскают» в несколько приемов. В итоге ты лишаешься и денег, и уважения. Да потому что ты просто жалкий врун!
Но сейчас все зашло слишком далеко. Сандрик вырвал Омарика из шайки и вмазал ему кулаком в лицо. Повалил на землю, закатил ногами в бока. Двое других оставили Вовчика и принялись за Сандрика. Снова упоение, снова накрывает с головой. Камнепад!
– Суки! Пиздить вас надо! Оставьте Вовчика! Больно, тварь? На, получай еще! Жри! Вовчик, ты чего, вставай! Я один тут долго не продержусь!
Вовчик приподнялся и, вцепившись в сумку на плече Сандрика, дергал ее и тянул на себя. Замок у сумки щелкнул. А потом Вовчик резко отпрянул. Снова упал. Омарик, следивший за каждым движением Вовчика, разинул рот и хотел было злобно расхохотаться, но после очередного удара схватился за бок и скорчился от боли.
Двое побитых братков Омарика тоже теперь лежали на земле, схватившись за головы. Сандрик держал одного за волосы и, стиснув до скрежета зубы, съездил окровавленным, сжатым до дрожи кулаком ему по носу: до звона в ушах хотелось ломать кости, давить хрящевые ткани. Тем временем привстал, покачиваясь, Омарик, и Сандрик пошел на него. Хотел было замахнуться, как тот неожиданно выставил вперед руку с ножом. Во двор забежала остальная Омарикова шайка. Через них было не прорваться домой. Сандрик немедля развернулся, одним рывком поднял Вовчика за воротник, и они понеслись в другом направлении, перелезли через изгородь. Впереди были только горы и старое заросшее кладбище.
– Бегите, дружки! – кричала вслед школьная шайка. – Поосторожнее там с волками, суки! Мы вас ждем внизу! И ночью не уйдем, так и знайте!
* * *
– Папа меня убьет, черт, он меня убьет! – завывал Вовчик.
– Что это было с тобой, чувак?
– Я это… Да они долго, блять, били! Мне было уже все равно. Пусть, думаю, бьют, твари, – Вовчик засуетился, поднимаясь в гору. Споткнулся, пробурчал что-то себе под нос. А потом снова заладил: – Точно убьет отец!
– Да не ссы ты! Переждем и вернемся. Че, думаешь, они и вправду там ждать будут? Делать им нечего!
– Им не впервой околачиваться ночами.
– Вот поднимемся еще выше, и весь район как на ладони будет. Мы их выследим. Как уйдут, спустимся.
– А если не уйдут? – Вовчик оглянулся и различил в сумерках внизу Омарика, который немедленно поднял вверх средний палец.
– Да не оглядывайся ты, придурок! Идем дальше!
– Тебе-то легко вот так, дома никто не ждет. Пускаешь только пыль в глаза, что с дедом живешь. А он у тебя всего лишь прописан.
Сандрик резко обернулся, схватил обеими руками Вовчика за куртку и засопел.
– Я тебя выручал, тупица! Я бы уже давно дома был! Один, не один, ждут, не ждут: я был бы дома! – сказал он и гневно толкнул Вовчика вперед. – Идем. Вон там холм, за ним скроемся и проследим.
За холмом развернулась небольшая равнина. Там паслись коровы, неподалеку мирно лежала собака и пастух грыз семечки, сидя рядом с ней на большом валуне. Сандрик подумал было все рассказать и просить о помощи, но в мышцах рук и ног снова забурлила кровь: хотелось быть сильным до конца. Сильным одиночкой.
Холодало, легкие куртки уже не спасали. Солнце давно скрылось за горой, и ровный умирающий свет накрыл равнину. Вовчик ткнул локтем Сандрика:
– Слушай, давай спросим о волках.
– А что спрашивать?
– Ну, спросим, часто ли он видел их здесь?
– Иди, Вовчик, спроси. Мне как-то пофиг. Объявятся волки, голыми руками придушу. Выхода все равно нет.
Вовчик нетвердым шагом добрался до пастуха. Сандрик последовал за ним. Хорошо, думал «сильный одиночка» в глубине души, что хотя бы кто-то здесь есть. Не так жутко.
– Извините… ээм, – Вовчик почесал затылок, а пастух, смуглый худощавый мужчина средних лет, медленно повернул голову и равнодушно уставился на него. – Мы тут с другом поход устроили. А волки здесь часто бывают?
– Да, бывают, – безучастно ответил мужчина и снова защелкал семечками.
– Та-ак… – Вовчик старался не потерять и без того вялого темпа общения. Постоял, подумал. Подбирая слова, поднял руку, взглянул на часы. – А не подскажете, во сколько здесь выходят волки?
Пастух снова равнодушно уставился на Вовчика и Сандрика, потом на свои часы, потом опустил руку и молча осмотрелся по сторонам.
– Что ты несешь, Вов? – шепнул Сандрик. – Что за на хер «во сколько»?! На работу, что ли? Добрый вечер! – обратился Сандрик к пастуху, налаживая беседу.
Оказалось, что того зовут Кхличбе, а его собаку – Соломон. Пару минут спустя Сандрик случайно оговорился, назвав пастуха Соломоном. Тот оскорбился, окинул Сандрика презрительным взглядом и, не прощаясь, ушел, увел стадо далеко за холмы. Ребята снова остались одни. Тем временем почти стемнело.
– Вот думаю, спуститься сейчас и пойти под ножи или все же переждать? – Сандрик с холма следил за шайкой. Те даже с места не сдвинулись.
– Папа хочет пристроить меня в немецкую школу после девятого.
– Пристроить?
– Ну да. По-другому туда не попасть. Там только дети «шишек» учатся.
– Молодец твой папа. А ты-то сам хочешь?
Вовчик не сразу ответил, а Сандрик надеялся услышать, что Вовчик просто не может ослушаться, что Вовчик сам не желает по окончании учебного года покидать родные стены аварийной школы или скажет еще какую-нибудь убедительную ерунду в оправдание своего перехода в новую школу.
– Я-то хочу. Да вот справлюсь ли? Там занятия. Нужно впахивать. Как ты думаешь, я потяну?
Сандрик тоскливо улыбнулся.
– Конечно, потянешь! Ты умница. Только навещай иногда. На физкультуру приходи, что ли.
– Что?… А, да. Хотя нет, во время занятий не получится. Ну, во дворе видеться будем.
– Странный ты, Вовчик. Сам не свой.
– Почему это?
– Да так, – Сандрик укутался глубже в куртку, оперся спиной о врытый в землю валун и закрыл глаза.
* * *
– Эй, вставай. Слышишь? Поднимайся, парень… Окоченел он, что ли?
Сандрик медленно открыл глаза, но едва мог сфокусироваться. Была глубокая ночь. Послышалось сразу несколько взрослых голосов. Вскоре Сандрик узнал отца Вовчика. Тот обнимал самого Вовчика, потирающего спросонья голову. Отец утешал его, злобно озирался на Сандрика, которого тряс районный милиционер, часто захаживавший в школу. Имени его никто не помнил, а прозвали его просто: Ментол. «Шухер, Ментол!» Или: «Ментол снова торчит в директорской». Или: «Переждем в туалете, пока Ментол не свалит».
– Проснулся? Ну так вставай! В отделение идем.
– Какое отделение? Мы с Вовчиком ничего не сделали. Нас вообще-то пытались зарезать! Вон, вон они! – Сандрик указал пальцем на Омарика, который чудным образом стоял неподалеку, изображая испуг.
– Верю я тебе лишь наполовину. Вовчик, бедняга, по глупости своей и наивности в беде оказался. Не в той компании. Проблема в тебе, сынок. Идем! Мне твой одноклассник Омарик обо всем уже доложил.
– Никуда я не пойду!
– Вот пусть тогда волки и жрут тебя здесь! – вспылил Ментол и с омерзением добавил: – Вставай!
– Вовчик, о чем они вообще? Что произошло, пока я спал?! – недоумевал Сандрик.
И тут Вовчик расплакался.
– Он сказал, что волков покажет! Говорил, «не бойся»! – выдавил он, всхлипывая.
– Что-о?! – взревел Сандрик и дернулся с места. Вовчик неумолимо врал, но плакал большими, настоящими слезами.
– Спокойно, парень! – Ментол поднял Сандрика за воротник, заломил ему руки за спину и нацепил наручники. Покопавшись в его сумке, он вытащил за поршень использованный шприц с влажными разводами внутри и демонстративно поднял вверх, как трофей.
– Ты посмотри-ка на это! – возликовал Омарик и оглянулся на Вовчика.
– Все за мной вниз! Смотрим по сторонам! – коротко заключил Ментол.
* * *
В отделении глубокой ночью было тихо и безлюдно. По крайней мере, в коридорах. В камерах постукивали, харкали и вяло ныли.
У Омарика, Сандрика и Вовчика поочередно снимали отпечатки. В пакете на столе лежал тот самый шприц. Отец ждал Вовчика снаружи.
– А отпечатки зачем? – испугался Вовчик.
– Для протокола, идиот! Обязательная процедура. Скажи еще спасибо, что так отделался. А дружка твоего сразу в колонию отправим. – Ментол вдавил палец Вовчика в чернила.
– А может, пока с уликами разберетесь, прежде чем Сандрика сажать? – осторожно поинтересовался Вовчик и покосился на Ментола, стараясь прощупать ход его дальнейших мыслей на этот счет.
– А что с ними разбираться-то? Есть шприц, есть мера наказания. Что делу висеть, а? И так висяков по горло уже, – небрежно бросил Ментол.
Сандрика отправили в отдельную камеру, остальных отпустили. В камере Сандрик проспал до вечера. Разбудил его скрип отворяемого замка.
– Выходи, есть разговор! – на лице Ментола было сложно что-либо прочитать.
Сандрик встал и последовал за ним в кабинет. Там он сел на жесткий холодный стул, а Ментол грузно развалился в своем рабочем кресле.
– Я вот все же решил снять отпечатки со шприца, знаешь? Хотя зачем, казалось бы? Все улики налицо, – начал он и замолк, уставившись на белую стену. Немного погодя продолжил: – Чего один-то живешь?
– Не один, – буркнул Сандрик. – С дедом.
– А соседи уверяют, один. Отец бросил вас с матерью. Мать померла. За дедом смотрит родственник. Да и в шкафах только твоя одежда, ну и матери покойной. Сам проверил. Короче, тут дело такое… Отпечатки-то на шприце – не твои.
– Оно и понятно, – безучастно заметил Сандрик. – Мне его Омарик подбросил.
– Во время драки, значит?
– Откуда вы знаете про драку?
– Утром уборщица из вашей школы приходила в отделение. Видела, говорит, из окна, как ты бежал в школьный двор друга своего, Вовчика, выручать.
У Сандрика на душе заскребли кошки. Навалилась щемящая тоска.