Ана Менска
Арабелла. Музыка любви

Арабелла набралась смелости и первая спросила:

– Простите, сэр, с кем имею честь беседовать?

Мужчина усмехнулся и ответил с издевкой:

– Это вы правильно заметили, имеете честь, – он выделил последние два слова. – А беседуете вы с капитаном корабля, на котором, как я понимаю, вы, мисс, пытаетесь от кого-то сбежать. Дэниел Харрис, с вашего позволения.

Он едва кивнул в знак приветствия, а затем добавил:

– А как, позвольте спросить, ваше имя, милейшая беглянка?

– Леди Арабелла Беатриче Доннорсо.

Белла умышленно не стала называть свой титул. Она сразу же почувствовала опасность, исходившую от этого человека, поэтому поспешила ретироваться:

– С вашего позволения, я оставлю вас и вернусь в каюту. Моя подруга больна. Я лишь ненадолго оставила ее, чтобы подышать свежим воздухом.

Капитан ничего не ответил, но, когда она удалялась, холодок, блуждавший по ее спине в области лопаток, подсказал ей, что он смотрит своим колючим взглядом ей вослед.

С того дня Белле больше не хотелось выходить из каюты и показываться на глаза капитану. Однако отделаться от него так просто не получилось. Капитан Харрис стал сам заглядывать к ним с Гвинет под тем предлогом, что желает справиться о самочувствии болеющей пассажирки. В эти визиты он не был слишком многословен, но всякий раз Арабелла ощущала, каким жадным взглядом он оглаживает всё ее тело.

Гвинет действительно не легчало. Более того, к морской болезни отчего-то присоединилась лихорадка. Девушка начала бредить. Капитан принял решение зайти в ближайший порт, чтобы найти там врача.

Так они и сделали. Рано утром, когда корабль причалил к какой-то пристани, к ним в каюту заглянул странного вида человек, назвавшийся лекарем. Он осмотрел больную и сказал, что ее надо срочно ссадить на берег. В противном случае она может заразить всю команду.

Арабелла решила последовать за своей компаньонкой. Пока она собирала вещи, в каюту зашел матрос и на руках вынес Гвинет в повозку, поджидавшую на причале. Белла стала еще поспешнее собирать вещи, однако когда она вышла на палубу, то увидела, что корабль уже отчалил от берега. Более того, повозки на берегу тоже нигде не было видно.

Девушка бросилась к капитану с криками, чтобы тот немедленно вернул корабль в порт и высадил ее на берег. Но мужчина лишь желчно улыбнулся в ответ. Потом вдруг сразу посерьезнел и произнес ледяным тоном:

– Маленькой мисс давно пора вернуться в свою каюту. Я загляну туда позже. Тогда-то мы и обсудим, что будем делать дальше.

Арабелла сразу поняла, что предстоящий разговор ничего хорошего ей не сулит. Однако вернулась в каюту и постаралась запереть ее с обратной стороны. Но ее усилия оказались совершенно напрасными. Когда капитан Харрис понял, что каюта заперта, он одним толчком вышиб дверь.

Попытка Беллы хоть как-то защититься лишь раззадорила мужчину. В нем проснулся охотничий азарт. Не переходя к разговору, он сразу же налетел на нее и попытался обнять. Арабелла всячески сопротивлялась, и всё же он ее поцеловал.

Это был первый поцелуй в жизни Беллы, и она должна была бы испытать хотя бы отголосок интереса. Как мужчина Дэниел Харрис был вовсе не так уж плох. Но насильственное касание чужих влажных губ вызвало у нее лишь отвращение. Арабелла стала отчаянно вырываться и, как только ей удалось высвободить руку, оттолкнула лицо мужчины от своего, нечаянно оцарапав при этом ему щеку.

Капитан отпустил ее, отер выступившую из царапины кровь и со злой ухмылкой, искривившей его рот, произнес:

– Ничего, дикая кошечка, Дэниел Харрис и не таких укрощал. Чем яростней, тем интересней.

Выходя, он крикнул кому-то из матросов:

– Перенесите все вещи мисс в мою каюту.

Когда он удалился, к Арабелле ввалилось двое молодцов, которые спешно стали выносить уже собранные вещи. Они ушли, и Белла осталась сидеть одна в пустой каюте. Она обдумывала все возможные последствия этого инцидента. Вдруг дверь приоткрылась. Заглянувший к ней Вилли Дэвис тихо позвал:

– Следуйте за мной, мисс. Этот ублюдок Харрис не даст вам покоя.

Боцман вывел Беллу на палубу, велел ей снять косынку, прикрывавшую ее декольте, и, прорвав краешек, зацепил за выступающую железку у борта корабля. Затем потайными путями провел ее в дальний трюм, где спрятал за бочками с углем и мешками, наполненными непонятным содержимым.

Арабелла не знала точно, сколько она просидела в том трюме. Пару раз, соблюдая максимальную осторожность, ее навещал Вилли Дэвис. Он приносил ей кружку воды и кусок хлеба с вяленым мясом. Боцман сообщил, что на палубе решили, будто бы маленькая мисс с горя бросилась в море и утопилась. Дэвис надеялся, что Белле удастся просидеть в этом трюме до самого Неаполя, до которого, по его словам, осталось меньше пары дней хода.

Однако, когда боцман покидал ее в последний раз, Белла услышала, как кто-то из членов экипажа спросил его: «Что это ты, старый лис, без конца в трюм ныряешь?» Дэвис неуклюже отшутился. Переждав опасность, Арабелла перекусила и задремала, а проснулась от громкого хохота. Когда она открыла глаза, привыкшие к темноте, свет масляного фонаря больно ослепил их. И, хоть она и не разглядела стоявшего рядом человека, его слова не оставили никаких сомнений в том, кто именно перед ней находится.

– Вот и наша чумазая кошечка! Нашлась пропажа. А мы-то уж думали, что ее сжевали акулы.

Харрис говорил это со смехом, однако это был какой-то недобрый смех. Он предвещал кару, которая должна была обрушиться на ее голову. Наказание не заставило себя долго ждать.

– Отведите мисс в мою каюту, принесите воды и заприте ее хорошенько, – распорядился капитан стальным голосом.

Двое матросов подбежали к ней и, схватив в охапку, потащили наверх, на палубу. Белла уже даже не пробовала вырываться. Что толку, если ей всё равно никуда не деться.

– Отмойся хорошенько, а ночью мы с тобой развлечемся, – прозвучало ей вслед, заглушаемое скабрезным хохотом развязных членов команды.

Беллу действительно притащили в каюту капитана, где в углу были сложены все ее вещи. Ей принесли лохань теплой воды и какое-то полотнище, замещавшее полотенце. Арабелла боялась раздеться, боялась мыться, боялась, что в любую минуту дверь может распахнуться и в каюту войдет этот гадкий мужлан.

Пересилив страх, она все-таки кое-как обмылась и причесалась. Переодеваться не стала, хоть платье и было уже изрядно испачкано угольной пылью. Посмотрела на вещи в углу, подошла и раскрыла саквояж. Заметила, что шкатулки с драгоценностями нет на месте. Оглядевшись, увидела ту на полочке возле кровати. Похоже, Харрис решил ее присвоить.

Белла открыла шкатулку и достала из нее медальон матери. Надела его себе на шею. Если ей суждено испытать самое страшное, пусть эта вещица будет у нее на груди. Так она будет знать, что частичка матери находится с нею рядом. Если не защитит ее, то поможет пережить позор и унижение.

В эту минуту ключ в замочной скважине повернулся. Белла резко отпрянула, приготовившись обороняться. Однако услышала знакомый голос Вилли Дэвиса.

– Мисс, скорее сюда, я спустил шлюпку. По всей видимости, будет шторм. Пока капитан раздает задания матросам, я спущу вас в нее. Мы сейчас меньше чем в полутора милях от берега. Думаю, до большой волны вы справитесь.

Раздумывать особо было некогда. Это тот самый случай, про который говорят: «Впереди пропасть, а сзади – волчья пасть»^[116]. Белла поспешила вслед за боцманом. Она ничего с собой не взяла. У нее остался лишь медальон. Это единственное, что для нее было важно. Под покровом темноты они пробрались к борту, на котором уже была закреплена веревочная лестница. Боцман ловко спустился по ней, после чего позвал ее негромким голосом:

– Лезьте сюда, мисс, я вас здесь подстрахую. Ну же, скорее, поторапливайтесь.

Белла, путаясь в платье, с трудом перевалилась через борт и спустилась по веревочной лестнице, упав прямо в руки Вилли Дэвиса. Одна бы она точно не справилась, потому что лодка то и дело подпрыгивала на набегавших волнах. Поднявшийся ветер нагонял их как раз с этого борта.

– Погода совсем портится. Хоть бы шторм не разыгрался, пока вы не доберетесь до берега, – в голосе боцмана слышалась неподдельная тревога. – Ну да, даст Бог, маленькая мисс справится и ей достанет силенок. Вон, глядите, видите огонек? Гребите прямехонько на него. Свет маяка будет вам в помощь.

Он усадил Беллу на банку^[117] лицом к корме, проверил, чтобы ноги упирались в специальную доску, расположенную на днище шлюпки, и подал ей в руки весла.

– Я вас сейчас подтолкну, а вы отводите руки с веслами назад и всем телом наклоняйтесь вперед. Впрочем, вы и сами разберетесь, невелика наука.

Он подтянулся на веревочной лестнице, встал на нее одной ногой, а другой с силой оттолкнул лодку.

Арабелла сразу же начала грести. К своему удивлению, она действительно довольно быстро освоила эту нехитрую премудрость. И лишь когда отплыла от корабля на некоторое расстояние, ее сознание прошила запоздалая мысль: а что же будет с самим боцманом? Его наверняка заподозрят в пропаже лодки и бегстве пассажирки. Как бы капитан Харрис не отыгрался на нем за ее побег!

Но сожалениям уже не было ни места, ни времени. Белла просто не могла поступить иначе. У нее было два пути: стать постельной утехой капитана Харриса или наложить на себя руки. Она выбрала третий – попытаться спастись.

Поэтому она гребла, стараясь изо всех сил, время от времени оборачиваясь на свет маяка, чтобы свериться с курсом, и со всё возрастающей надеждой смотрела на удаляющийся корабль, на котором началось какое-то движение. Вероятно, обнаружилась ее пропажа. Но поисками там заниматься было уже некогда. Нужно было срочно спускать паруса, потому что ветер усилился до штормового.

Белла решила немного передохнуть. Стертые до мозолей ладони нещадно саднило. Встряхнув кисти рук, девушка подняла голову и осмотрелась. Ветер поднял высокую волну. Его порывы кудрявили барашками набегавшие валы. Шлюпку сильно раскачивало. Белла боялась, как бы волной не выбило весла из уключин. Она посмотрела на небо. Сквозь зловещие тучи еле-еле проглядывал одинокий глаз бело-серебристой луны.

Вдруг небо расчертил яркий всполох молнии, за которым последовал оглушительный громовой раскат. Белла поняла, что с минуты на минуту польет дождь. Она принялась грести еще сильнее, но ливень ее опередил.

Он обрушился как-то сразу и очень мощно. Это была непроглядная водная стена, сквозь которую практически не пробивался свет маяка. Белла гребла уже наугад. При этом она вела сражение с двумя безжалостными врагами: высокой волной, раскачивающей лодку, и водной пеленой, заливавшей лицо и не дававшей свободно дышать. Девушка уже вдыхала всем ртом, отплевываясь, как портовый грузчик.

Однако был еще и третий враг – вода, стремительно прибывающая в шлюпке. Захлестывающие волны и сильный ливень делали свое черное дело: лодка стала сильно проседать.

В какой-то момент Белле показалось, что она гребет не в том направлении. Она попыталась выправить курс, но случайно развернула шлюпку поперек волны. Это было ее фатальной ошибкой: первый же мощный вал перевернул лодку вместе с пассажиркой.

Белла оказалась в воде. Она сначала с головой ушла под воду, но потом, усиленно барахтаясь, кое-как смогла вынырнуть и ухватиться за весло перевернутой посудины. Оно каким-то чудом застряло в уключине. Белла так и держалась за него, покуда руки совсем не занемели.

Намокшее платье тянуло ее вниз, ко дну. Волны то и дело накрывали с головой. Дождь никак не прекращался и не давал спокойно дышать. Лишь одно обстоятельство обнадеживало: когда молнии озаряли небо, она уже видела берег. Он был там, впереди! Но сможет ли она добраться до него?

Белла уже совсем выбилась из сил. Практически не чувствовала своего тела, не чувствовала рук, не чувствовала пальцев. Единственное, что она ощущала, – жгучую боль в мозолях на ладонях, разъедаемых морской солью.

Вдруг набежавшая огромная волна накрыла ее с головой, а когда она попыталась вынырнуть, что-то больно ударило ее по затылку. Последней мыслью, прежде чем она потеряла сознание, было: «Должно быть, это весло моей лодки».

Очнулась она уже на берегу от крика докучливой чайки. Сколько она там пролежала, девушка не знала. Время от времени впадала в забытье, пока вдруг не услышала у самого уха знакомые слова на родном языке – итальянском:

– Respira a malapena, ma è viva!^[118]

Сквозь едва раскрытые ресницы Белла смогла разглядеть доброе лицо бородатого мужчины, склонившегося над ней.

Что было потом, Белла помнила очень смутно. Ей рассказывали, что ее долго лечили. Что она провела в постели больше месяца. Помнила, что, когда сознание впервые посетило ее со всей ясностью, на все расспросы людей, окруживших ее заботой, она не могла ответить ровным счетом ничего. Так было не потому, что Белла пыталась сохранить инкогнито, а потому, что действительно не могла сообразить, как ее зовут и как она сюда попала. Такое беспамятство, видимо, было какой-то защитной реакцией организма, пытавшегося справиться с болезнью.

И поскольку имени Беллы никто не знал, ее стали называть Анджелиной Беатой в честь святых мучениц, в день памяти которых она была спасена.

В одном Белле по-настоящему повезло: она попала в дом чудесных людей, добрых, отзывчивых, сумевших подарить ей настоящее тепло. Особенно сердечные отношения у Беллы сложились с приемной матерью, синьорой Бенедеттой Джустиной. Но и эти отношения с ее стороны не были полностью открытыми и доверительными. И этот факт очень тяготил Беллу. Она не привыкла что-либо скрывать.

В свое время Арабелла была очень близка с родной матерью. Уже по одному тому, насколько та поднимала бровь, девушка понимала, о чем сейчас пойдет речь. И у нее самой от матери не было абсолютно никаких секретов.

Наверное, поэтому Беллу так угнетало нынешнее положение. Ей было в тягость то обстоятельство, что она должна что-то утаивать, что-то скрывать, о чем-то умалчивать, что-то хранить в секрете.

Но девушка сознательно пошла на этот шаг. Сознательно решила остаться жить в этом городке, где ее никто не знает и никогда не узнает. Сознательно решила затаиться, не искать тетушку, не обострять ситуацию, по крайней мере, до того, как ей не исполнится двадцать один год. С этого возраста Белла сможет обрести хотя бы какие-то права: распоряжаться собой, распоряжаться имуществом без попечителей, по своему собственному усмотрению вступать в брак либо не вступать в навязываемый брак.

Сейчас ей уже двадцать один, но Белла была готова пробыть в незамужнем статусе и до двадцати трех лет, когда уже официально перейдет в разряд old maid^[119]. Вот только ежедневные увещевания синьоры Форческо убедили ее в итоге принять предложение виконта Моразини.

Белла до сих пор сильно сомневалась в правильности этого решения. Да, замужество даст ей желанную защиту и обеспечение. Но правильно ли втягивать в свои проблемы такого честного и порядочного человека, каким является синьор Витторе? Должна ли она открыться ему перед свадьбой? Или пока нужно всё оставить так, как есть, а уже после венчания и консумации^[120] брака сделать вид, что к ней внезапно вернулась память? Но признают ли тогда их брак законным? Не обвинят ли ее в шарлатанстве? Не признают ли двоемужницей? Ведь отчим подписал за нее брачный договор. Или тот договор без венчания по достижении ею двадцати одного года утратил всякую силу?

Арабелла села на кровати и с усилием потерла виски. Вопросы. Вопросы. Вопросы… Они каждый день жалят ее сознание, как зловредные, неотвязные оводы^[121]. Не дают спокойно спать, не дают жить полной жизнью.

Вот сегодня, например, епископ Дориа должен провести для них с синьором Витторе пре-кану. Как она будет смотреть в глаза священнику, когда у нее в душе целый клубок сомнений? Как она будет исповедоваться, утаивая свой самый главный секрет?

Еще один вопрос не давал Белле покоя. Что стало с ее камеристкой Гвинет? Где она сейчас? Арабелла даже не знала, в каком порту ее высадили. Из-за своего молчания не могла организовать поиски. Наверное, на самом деле нужно поскорее выйти замуж за виконта, а потом, сделав вид, что память вернулась, рассказать ему обо всем. Он человек чести. Уверена, он поможет найти Гвинет. Только бы она была жива!

Арабелла встала с кровати и на цыпочках подошла к окну. Раздвинула тяжелые портьеры и впустила в комнату утренние лучи солнца. Как бы ей хотелось, чтобы так же легко, по мановению руки, рассеялась тьма, что скопилась в ее собственной душе!

Но Белла помнила завет отца, когда поделилась с ним однажды мечтой о том, что хочет стать известной музыкантшей. Он тогда сначала рассмеялся, а потом посерьезнел и ответил: «Никто не может решать за нас нашу судьбу. Как бы ни складывались обстоятельства, выбор всегда остается за нами».

Да, выбор за ней. Но как не ошибиться в нем? Как не предать ни себя, ни людей, тебя окружающих? Как не подвести их? Не сделать им больно?

Арабелла непроизвольно стала выстукивать пальцами, словно по клавишам клавесина, по подоконнику. В ее голове уже звучал «Граунд^[122]до минор»^[123] Генри Перселла^[124]. Смесь странности и ясности, нежности и волнения, хандры и тревоги. Плавное легато в нем лишь подчеркивает тягучесть английской сумрачности и меланхолии.

Очарование граунда – в басе, повторяющемся как мольба или заклинание. Он, как шарманка, упорно вращается по кругу. Это какой-то бесконечный минорный разговор инструмента с самим собой.

Эта музыка всегда ассоциировалась у Беллы с душевными метаниями встревоженного человека. Он ходит по комнате из угла в угол в попытках успокоиться, но смутные мысли не дают ему умиротворения. Они будоражат его сердце, волнуют душу. От них ему тревожно и маетно.

Арабелла стукнула ладонями по подоконнику, как будто закрыла крышку воображаемого клавесина. Как же ей не хватает сейчас реального диалога с инструментом! Как ее руки тоскуют по клавишам. Как хочется ей порой отвлечься, утонуть в мире звуков и грез. Думать только о том, что хотел сказать своим произведением тот или иной композитор. Постигать его замысел, овладевать техникой, заложенной в его творении, расслабиться, раствориться, оказаться в привычном пространстве аккордов и нот.

Но Белла боялась сейчас позволить себе это, потому что страшилась, что кто-нибудь узнает ее. Ведь слава о талантливой исполнительнице разлетелась повсюду. Поэтому ей приходилось молчать о том, что она умеет играть на инструменте.

Ее мать, когда скончался отец, часто повторяла одну старинную мудрость: от всего плохого есть два лекарства: одно – время, другое, на вес золота, – молчание. Время сейчас для Арабеллы было другом, а вот молчание…

У Генри Перселла есть еще одно произведение с очень выразительным названием «Мое сердце требует»^[125].

Сердце Арабеллы сейчас тоже требовало. Оно настаивало, чтобы она разобралась с той смутой, что творилась в ее душе. И в этом вопросе могло быть только одно решение. Она должна перед пре-каной поговорить с Витторе Жиральдо. Поделиться с ним если не всеми сомнениями, то хотя бы частью из них. Тогда хоть в какой-то мере она сможет облегчить душу. Сбросить хотя бы один камень из мешка забот и проблем, что висит у нее за плечами.

Белла подошла к сонетке и дернула за колокольчик, вызывая камеристку. Сейчас она оденется, быстро позавтракает и попросит синьора Форческо заложить для нее экипаж. Она должна срочно переговорить с виконтом Моразини. Она выскажет ему свои сомнения, и пусть он сам принимает решение, как им быть дальше.

Глава 6

Усилием воли вернув самообладание, Альфредо с видимой беспечностью в голосе, не обменявшись приветственными любезностями с избранницей брата, напротив, демонстративно проигнорировав ее, обратился исключительно к своему родственнику:

– В самом деле, Витторе, тебе бы следовало прислушаться к невесте. Помнишь поговорку: любить и не быть любимым – только время терять.

Арабелла, с первой минуты узнавшая в графе Моразини того самого мужчину, который стал непрошеным свидетелем ее вылазки на Скольо-дель-Пиперно^[126], от такого едкого комментария и видимого игнорирования ее самой растерялась и в полном недоумении взглянула на виконта.

Тот, несколько смутившись от неожиданного выпада старшего брата, попытался сгладить произведенный эффект.

– Однако и ты, мой умный старший брат, должен прекрасно помнить крылатое изречение, пришедшее к нам с берегов туманного Альбиона. Marry first, and love come afterwards^[127].

Я уже сказал синьорине Анджелине, что моя любовь восполнит недостаток ее чувств, если таковой имеется. Впрочем, ты до сих пор не поприветствовал нашу гостью.

Арабелла ощутила, как граф бегло и неприветливо царапнул ее взглядом, и от этого на нее волной нахлынуло неприятное предчувствие. По спине холодными змейками поползли противные мурашки.

Но старший Моразини также чувствовал себя не вполне комфортно. Отчего-то он, вопреки врожденной учтивости, не хотел напрямую обращаться к этой девушке. Как будто, поприветствовав ее, он признает за ней статус избранницы брата, чего ему всячески хотелось бы избежать. Вновь проигнорировав слова Витторе, он высказался об ином:

– Как символично, однако, что ваша беседа о будущей свадьбе проходит в окружении отцветающей камелии.

Молодые люди, вновь озадаченно переглянувшись, с любопытством во взгляде уставились на него.

– Что ты удивляешься, Витторе? Ты разве не знал, что восковые цветы этого растения хоть и прекрасны на вид, имеют один существенный недостаток? Они лишены нежности и аромата.

По легенде, богиня Венера превратила в эти бездушные цветы прекрасных, но холодных дев, которых встретил и полюбил с первого взгляда ее сын Амур. Однако девы, чьи изящные, совершенные тела были созданы изо льда, оказались неуязвимы для его стрел.

С тех пор цветок камелии – знак холодности и бессердечия. Он являет собой символ красивой, но бесчувственной и расчетливой женщины. Она соблазняет, завлекает, но ничего не дает взамен. Лишь только разбивает сердце тому дуралею, кто осмелится полюбить ее.

Арабелла мельком взглянула на жениха, который попытался что-то сказать в ответ, но граф Моразини продолжил:

– Вы очень красивая пара, жаль только, что невеста холодна и бездушна, как камелия, и что она совершенно не любит своего доверчивого жениха.

Прозвучавшие слова были отчасти справедливы. Может быть, поэтому они уязвили самолюбие Беллы гораздо болезненнее, чем она того ожидала. Чтобы вернуть самообладание, девушка закусила губу и больно вонзилась ногтями в ладонь. Однако не произнесла ни слова. Моразини же продолжил изливать язвительные комментарии.

– Неспроста англичане говорят: «Where there’s marriage without love, there will be love without marriage. Где есть брак без любви, будет любовь вне брака». Верность и постоянство жены в отсутствие любви – несбыточные грезы облапошенного рогоносца-мужа. Как бы не пришлось тебе, любезный брат, за женой, как за огнем, следить и ночью, и днем.

После этих слов девушка вся вспыхнула:

– Да как вы смеете!

Сама не осознав, как это произошло, она влепила графу хлесткую пощечину, но тут же отдернула руку и, покраснев еще больше, хотя больше, казалось, краснеть было некуда, с заметной дрожью в голосе произнесла:

– Милорд, прошу простить меня. Этого делать не следовало.

Темная бровь графа удивленно изогнулась.

– Не следовало, это точно, – сказанные слова были приправлены изрядной дозой насмешливого высокомерия, – но, я так понимаю, вы сделали это от полноты своего бессилия.

Витторе побледнел и хотел было вновь вступиться за избранницу, но она его опередила. Распрямив плечи и гордо подняв подбородок, тщательно скрывая страх, охвативший ее в тот момент, когда осознала, какие последствия могут быть у ее поступка, девушка произнесла:

– Простите, ваше сиятельство, можно мне задать вам один вопрос?

Граф надменно вскинул бровь.

– Какой именно, позвольте спросить?

Девушка вся подобралась, сжала кулачки и произнесла:

– Вы с братом вообще когда-нибудь жили под одной крышей?

Альфредо удивился странности вопроса. Вторая его бровь поползла вслед за своей соседкой.

– Да, и вполне комфортно. Но что вас подвигло спросить об этом?

Синьорина вздернула носик и ответила:

– Ничего важного, кроме того обстоятельства, что вы с братом, как слон и кюлоты, никак не сочетаетесь.

Моразини усмехнулся. В душе ему очень понравился словесный наскок этой странной девушки. Было заметно, что ей сейчас совсем непросто, но она держала удар и в прямом, и в переносном смысле. Оказалось, что это хрупкое на вид создание имеет твердый внутренний стержень.

– Туше!^[128] Поздравляю, брат. Твоя избранница должна давать тебе фору в словесных поединках. Она вовсе не такой божий агнец, каким хочет казаться.

Витторе вновь открыл было рот, но Белла опять не дала ему слова:

– Прошу меня простить, милорд, но я не пытаюсь казаться той, кем не являюсь. Я просто не была готова к вашим нападкам.

Она стушевалась, но потом взяла себя в руки и продолжила:

– Ваше сиятельство, прошу вас, поверьте, я не заслужила подобного отношения. Я больше вашего виню теперь себя за то, что потеряла самообладание. Мне следовало проигнорировать ваши выпады и сделать вид, что я не поняла ваших намеков. Молчать и улыбаться – так поступило бы большинство знакомых вам синьор и синьорин. Так же следовало поступить и мне.

Моразини впервые посмотрел прямо в лицо этой девушке. Она была сейчас чрезвычайно хороша. Огромные, распахнутые, опушенные густыми ресницами ярко-синие глаза, в которых бушевал океан сдерживаемых эмоций, были восхитительно прекрасны. Яркий румянец на ее белоснежной коже, вопреки тому, что девушка говорила мягко и рассудительно, выдавал возбужденное состояние своей хозяйки. Она была рассержена, постоянно прикусывала соблазнительные пухлые губы, но всячески старалась не выказывать недовольства. Сдерживалась, хотя было понятно, что при случае не растеряется и в карман за словом не полезет. Уже одно то, что она не пряталась за спину жениха, а сама держала оборону, говорило в ее пользу.

Но Моразини отчего-то хотелось уязвить ее. Он сам не понимал, что его толкает на это. Создавалось впечатление, что слова с губ срываются, не договорившись с хозяином. А потому он продолжил словесную атаку на беззащитную девочку, о чем раньше даже помыслить бы не мог:

– Что ж, лицемерие – это тоже талант. Но, как мне кажется, вам и без него неплохо живется. У меня лично создалось ощущение, что в вашей чу́дной головке сидит сотня лисиц, и они умудряются не задевать там друг друга хвостами. Ну да, пожалуй, так будет даже интересней. Ведь самая интригующая часть маскарада – когда все маски сорваны и правда выходит наружу.

Арабелла вновь закусила губу. Каждое слово этого странного человека было как болезненная пощечина, но она изо всех сил продолжала держать себя в руках, ибо после неожиданного выплеска чувств дала внутреннее обещание никак не реагировать на несправедливые упреки.

Отец научил ее держать удар. Она здорово поднаторела в этом искусстве с отчимом. Девушку и саму поражало в себе умение во что бы то ни стало сохранять лицо, несмотря на те внутренние бури и ураганы, которые в клочья рвали ее уязвимую душу. Она умела сдержать непрошеные слезы, умела смотреть прямо, не отводя глаз, держать спину ровно.

Единственная привычка, выдававшая внутреннее волнение, от которой она никак не могла избавиться, которую не умела контролировать, за которую ее беспрестанно ругала покойная матушка, – закусывание нижней губы. Поймав сейчас себя на этом, она бессознательно дотронулась до нее пальцами, чем вновь привлекла взгляд Моразини.

«Как же все-таки хороша эта девушка! Как притягательны ее губы!» – подумал он. На ней не было сейчас ни капли грима. Волосы не припудрены по моде, не уложены в замысловатую прическу. Наряд не отличался изяществом. И всё же она была удивительно красива. Свежа и мила, как спрятавшийся в траве лесной цветок.

Альфредо и в первую встречу отметил для себя привлекательность этой девушки. Заметил ее тонкую, будто просвечивающую белоснежную кожу, ровную линию бровей, аккуратный носик, потрясающие своим размером и цветом глаза, чувственные алые губы. Теперь же разглядел маленькую родинку на левой скуле возле самого ушка, тонкую, грациозную шейку, волнующую формой и размером грудь.

От мыслей, бурлящим потоком пронесшихся у него в голове, графа отвлек голосок этой прелестницы, которая, пытаясь держать себя в руках, говорила спокойно и ровно:

– Ваше сиятельство, ваше сердце так переполнено сарказмом, что вряд ли заметит проблеск истинных чувств. Таким людям, как вы, всюду будут мерещиться обман и коварство.

Моразини громко хмыкнул.

– Милая синьорина, вам ли говорить об истинных чувствах?! Если мне не изменяет память, вы сами уверяли только что моего брата, что недостойны его, а если это так, то кто я такой, чтобы это оспаривать?!

Витторе решил наконец вмешаться:

– Часто тот, кто любит говорить в лицо всё, что думает, страдает от излишней гордыни, ибо ставит себя на одну ступень с Господом. Пытаясь уличить в чем-то другого, подпитывает собственное эго, ведь он считает себя при этом абсолютно безгрешным, – произнес виконт довольно запальчиво.

Арабелла, боясь, что братья могут сейчас из-за нее поссориться, решила вмешаться.

– Милорд, признаюсь, что я искренне надеялась на иной прием. Однако я понимаю ваше недовольство выбором брата. Поверьте, я, как и вы, уверена: синьор Витторе заслуживает иной, лучшей партии.

– Лина, не надо… – попытался перебить ее виконт.

Она остановила его касанием руки и продолжила, обращаясь к графу:

– И всё же, ваше сиятельство, коли обстоятельства сложились таким образом, я искренне рассчитываю на вашу снисходительность. Если вы проявите каплю терпения и познакомитесь со мною ближе, уверена, вы поймете, насколько я ценю и уважаю вашего брата. До встречи с виконтом я считала, что рыцарство давно умерло. Теперь знаю: нет, отдельные его представители еще существуют. Благородство, честь и галантность у синьора Витторе в крови. Если Господу будет угодно и свадьба свершится, я приложу все усилия, чтобы стать верной женой и надежной спутницей виконту. Прошу вас, примите меня в ваш семейный круг если не с благосклонностью, то не с такой взыскательностью.

При этих словах девушка с такой искренностью и такой неоспоримой прямотой взглянула на Моразини своими прекрасными глазами, что у него буквально на полуслове застыли пытавшиеся сорваться с языка желчные комментарии.

Ее речи, высказанные от чистого сердца (а в том, что это было именно так, у Альфредо почему-то не осталось никаких сомнений), заставили его промолчать. Он лишь нахмурился и недовольно поджал губы. Между тем Витторе просиял счастливой улыбкой.