Альманах
Один счастливый день
Сергей Николаевич. Римские фонтаны
О нем:
Сергей Игоревич Николаевич (1958 г. р.) – главный редактор медиапроекта «Сноб», автор и ведущий телепрограммы «Культурный обмен» на Общественном ТВ России.
Автор книг: «Театральные люди» (Редакция Елены Шубиной, 2019), «Алла Демидова. P. S.» (АСТ, 2020). Составитель литературных сборников «Поэт и Леди. К истории отношений Андрея Вознесенского и Жаклин Кеннеди-Онассис» (Редакция Елены Шубиной совместно с Центром Андрея Вознесенского, 2018). «Все о моем отце» (АСТ, 2011), «Лондон. Время московское» (Редакция Елены Шубиной, 2014), «Красная стрела» (Редакция Елены Шубиной, 2015), «Все о моем доме» (Редакция Елены Шубиной, 2016) и многих других.
Место действия: Петергоф. Время действия: начало 90-х. Главные лица: Он и Она.
– А почему они называются «Римскими»? – спросила она.
Он на секунду замялся. В паре с самого начала он считался за старшего. Кому полагалось все знать, а она – как бы школьница, привезенная на ознакомительную экскурсию в Петергоф. Такая игра!
Может, потому, что в отличие от других фонтанов у «римских» напор в два раза сильнее, размышлял он вслух. Ведь это даже не струи, а какой-то водопад. Точнее, два водопада, бьющих прямо в небо. Бессмысленная и прекрасная растрата воды, энергии, красоты. Не то что в хваленом Версале, где фонтаны работают строго по часам: пожурчали, посверкали минут 15 и… c’est tout.
«Обычная французская скаредность!» – со вздохом констатировал он.
Она никогда не была в Версале, поэтому покорно согласилась.
Да, французы прижимистые. Правда, она знала это в основном по классическим романам Бальзака, Флобера и Дю Гара. Она вообще слыла очень начитанной девушкой и время от времени ошарашивала его вопросами типа: «Ты читал „Семью Тибо“?»
Он не читал «Семью Тибо». Но признаться в этом – так же неловко, как и в собственном незнании: почему два самых красивых фонтана Петергофа называются «римскими»? Поэтому он сделал вид, что из-за шума воды не расслышал вопроса. А она не стала переспрашивать.
Она вообще старалась вести себя максимально кротко и корректно. Не скандалила, не ставила условий, ничего не требовала. Просто ждала. Внутренне затаившись, как пантера перед решающим прыжком.
Перед поездкой в Ленинград она загадала, что если предложит поехать в Павловск, то ничего говорить ему не станет. А если в Царское Село, то там, рядом с «девой», что «над вечной струей вечно печальна сидит», выдаст ему все. И что ему пора определиться. И что ее жизнь втоптана в грязь. И что эти два года их связи стоили ей десяти лет жизни. И что она больше так не может… Она долго про себя репетировала, как будет говорить злые, убийственные слова. И даже какие-то фразы записала себе в блокнотик, что таскала повсюду с собой в сумке.
Но вчера по приезде он заявил, что хочет поехать в Петергоф. И это немного спутало ей карты. А про себя она даже обрадовалась: теперь не придется объясняться, а можно будет просто подарить себе счастливый день. Еще один!
У причала на Дворцовой набережной они сели в почти пустой «Метеор». Тогда, в начале 90-х, всех туристов в Ленинграде как будто смыло волной. Ни иностранцев, ни соотечественников. Это раньше при «развитом социализме» всюду тянулись бесконечные очереди. А сейчас – хоть шаром покати. Никого!
Она помнила, как раньше эти «метеоры» брались буквально с боем. Как отец уходил за билетами, исчезая в темной людской гуще, толпившейся на набережной, а они с мамой ждали без особой надежды на его скорое возвращение. Через какое-то время он все-таки появлялся, победоносно улыбаясь и держа в руках заветные билеты в Петродворец.
Сорок минут по Финскому заливу с ветерком – конечно, не сравнить с забитой битком, тесной, потной электричкой, отравлявшейся с Витебского вокзала. В «Метеоре», утопая в удобных креслах, ты чувствовал себя почти интуристом, рассекающим международные просторы. К сожалению, там не предусмотрели палубу, а любоваться на пролетающие виды можно только из окна запотевшего иллюминатора. Тем не менее, все выглядело настоящей роскошью.
Сейчас о ней напоминали лишь накрахмаленные девственно-белые наволочки, надетые на изголовье кресел. Становилось понятно, что ничья голова их уже давно не касалась. И в этом белом безмолвии пустых кресел вокруг чувствовалось что-то космическое, будто все пассажиры давно сошли на конечной остановке. А эти двое в первом ряду неизвестно зачем остались. Впрочем, почему? Известно! Чтобы увидеть «Римские фонтаны»!
Когда они прибыли в Петергоф, бабка на контроле приняла их за иностранцев.
– С вас 500 рублей! – радостно завопила она, потрясая какими-то квитанциями. И тут же добавила для предельной ясности, почему-то по-немецки:
– Фюнфь ханред рюбелс, битте зейн.
– А что ж так дорого, бабуль? – с деланной ласковостью спросил он.
– Так вы ж зарубежные гости! – уже без прежнего ликования в голосе попыталась настаивать контролерша.
– Эх, если бы! Свои, мать…
Она всегда удивлялась тому, как легко он находил общий язык с обслугой и с разными охранниками.
– А он у тебя… простой… – скажет ее мама, когда увидит его черно-белые фотографии.
И добавит с насмешкой:
– Такие во времена моей молодости учились в ФЗУ и обязательно участвовали в заводской самодеятельности!
– Что ты понимаешь! – почти закричала она. – Какая самодеятельность? Он тонкий, сложный, умный. И столько всего знает!
– У него двое детей. И у тебя нет шансов, – строго высказалась мама и, брезгливо обтерев руки о фартук, ушла на кухню.
Она не верила в счастье единственной дочери: ведь та с детства считалась сложным ребенком – застенчивым, зажатым. Уже подростком, если куда-то ехала одна в автобусе, всегда покупала себе два билета на тот случай, если один билет вдруг потеряется.
И, конечно, абсолютной пыткой стали уже в ее взрослой жизни советские гостиницы – с их противными дежурными по этажу, всегда придирчиво изучавшими паспорт на предмет штампа о браке.
Оба они в этот раз, чтобы не осложнять себе жизнь, решили остановиться в одной гостинице – в «Октябрьской», что рядом с Московским вокзалом. Чтобы проникнуть внутрь, следовало пройти охранника у турникета, показав паспорта и командировочные удостоверения. Затем направиться к окошку администратора. Там отстоять очередь и получить анкеты. После этого идти в кассу. Получив чек об оплате, вернуться обратно к администратору, чтобы выписать пропуск. И только после всех манипуляций и формальностей тебя пустят в лифт.
Но уже на этаже поджидает новый администратор, что продолжает проверку документов – с тем же садистским тщанием, что и внизу, на рецепции.
Почему она так боялась, так трепетала перед этими большими, строгими женщинами с вечно недовольными лицами, упорно сличавшими ее физиономию с фотографией в паспорте? Какие разночтения они пытались обнаружить? Какие тайны прозревали в комбинациях цифр, неведомых простым смертным, но, похоже, понятных им одним? Зачем сидели тут годами и десятилетиями, хмуро наблюдая за бесконечной вереницей постояльцев, въезжающих и отъезжающих? И даже сейчас, когда власть их явно поубавилась, они продолжали ощущать себя императрицами в изгнании, властительницами чужих судеб.
– Кажется, эта баба все поняла… – скажет она шепотом, пока они шли по бесконечному гостиничному коридору.
– Что именно?
– Что мы не просто командировочные. Ты видел, как она придирчиво изучала твой штамп о браке?
– Подумаешь…
– А когда ты попытался объяснить ей, что мы тут, мол, по работе, то разве не заметил, как она гнусно улыбнулась и съязвила: «Понятно, что по работе».
– И что теперь делать? Вообще не заселяться?
Он шел впереди, неся ее дамский клетчатый чемодан и свою стильную дорожную сумку, недавно купленную во Франции. Перед собой она видела только его удаляющуюся спину. И в какой-то момент ее вдруг пронзила мысль, что отныне так будет всегда. Что впереди их ждет еще множество самых разных коридоров, отелей, аэропортов, вокзалов, – и всегда будет повторяться одна и та же мизансцена: он на полшага впереди, а она бежит сзади, пытаясь догнать и идти с ним рядом. Она обычно налегке с каким-нибудь пакетом из duty free, а он нагружен вещами или толкает перед собой тележку с их чемоданами.
Она представила это с такой осязаемой отчетливостью, что внутренне успокоилась. Будто подобное уже случалось когда-то в их прошлой жизни, где они являлись мужем и женой, где могли спокойно путешествовать по миру – без всяких липовых командировочных удостоверений! И нет нужды обманывать разных душных теток, дежурных по этажу…
Решили, что поселятся у него. А в свой номер она даже не заглянула.
– А вдруг там вид лучше? – засомневался он.
– Вид тут всюду одинаковый: на Московский вокзал! – заключила она, деловито задергивая шторы и не оставляя ему никакого шанса для отступления от намеченной программы.
Поездка в Ленинград – целиком ее идея. Навестить город, где она родилась и прожила первые шесть лет. Потом отца по службе перевели в Москву и больше они сюда не вернулись. Все, что связывало ее с Ленинградом, отзывалось в душе какой-то неясной ноющей болью. Словно то давнее расставание случилось не по собственной воле, а под давлением каких-то враждебных сил.
И вот теперь пыталась что-то исправить: переиграть судьбу, вернуться туда, где когда-то чувствовала себя счастливой. В запасе у нее имелось не так много вариантов.
– Куда мы завтра поедем? – спросила она, уже имея в голове четкий план.
– Если будет приличная погода, давай все-таки в Петергоф! – предложил он, расставляя в ванной перед зеркалом бритвенные принадлежности.
– Но ты же хотел в Царское? – заволновалась она.
– Туда добираться сложнее.
– Можно же взять такси…
– На «Метеоре» круче!
Она не стала настаивать. Визит к «деве с разбитым кувшином» не отменялся, а только откладывался.
В Петергофе они не сразу пошли в парк. Вначале спустились к валунам на пляже перед пристанью. Где пахло морем и нагретыми на солнце водорослями.
– А слабо́ доплыть до того камня? – спросил он, показывая на серый валун, торчавший посреди сине-серой воды.
Ей показалось, что камень не очень-то и далеко.
– Тут мелко. Скорее, придется добираться до него пешком, чем вплавь.
– Тем более, – загорелся он. – Пойдешь вместе со мной?
– А вещи? Не оставлять же их тут? Обязательно украдут.
– Берем с собой!
Почему они решили, что им надо непременно дойти до этого камня. Зачем? Они не могли объяснить ни тогда, ни много лет спустя. Какая сила вдруг швырнула двух взрослых людей в море, заставив долго-долго брести по колено в воде, в обнимку с сумками и снятой одеждой? Со стороны они походили на двух беженцев, пытающихся средь бела дня пересечь границу. Но их целью стал лишь серый камень, что с каждым шагом становился все более далеким и недостижимым.
Казалось, что они не доберутся до него никогда. Но это совсем их не расстраивало. Напротив, всю дорогу они хохотали как безумные. Пока она не произнесла:
– Ты знаешь, у меня совсем мокрые трусы.
– Тогда сними их.
– А если кто-нибудь увидит?
– Ну конечно: все папарацци мира замерли, приготовив дальнефокусные камеры.
– Мне плевать на камеры. Просто не хочу, чтобы меня потом привлекли за аморалку.
– Ты обречена. Но если будут привлекать, то нас обоих.
И в подтверждение своих слов он с веселым гиканьем стянул с себя беленькие «кэлвины», что всегда надевал на важные свидания. Теперь они оба – голые, как в первый день творенья. Вокруг простирался Финский залив, а где-то за их спиной журчали знаменитые фонтаны, где золотой мускулистый Самсон раздирал пасть льву, откуда устремлялась в небо упругая молодая струя.
Они даже попытаются заняться любовью прямо там же, в воде. Но у него не получилось, к тому же мешали вещи, что приходилось держать на весу. Почти без сил они вернулись на берег и, кое-как обсохнув, отправились в Петергофский парк, что выглядел тенистым и на удивление безлюдным.
Прошли мимо большого Каскада, полюбовались на шахматную доску, откуда стекали потоки воды. Вдоволь намокли, прыгая среди камней разных «шутейных» забав. Наконец добрались и до «Римских фонтанов», сверкавших на солнце победительно и мощно.
– Я могу тебя попросить об одной вещи? – неожиданно серьезно спросила она.
Подсознательно он ждал, что рано или поздно состоится неприятный разговор: когда она потребует от него принять решение. Или скажет, что уходит, потому что больше так не может. И что он ее, мол, не любит. Потому что, если бы любил, то не стал бы так мучить! И что тогда?
Он, конечно, начнет врать, утешать, клясться, что никогда никого не любил, как ее. Потом они будут долго целоваться, как перед долгой разлукой. И прощаться навек. Сколько раз уже такое происходило?
Он с тоской приготовился выслушать знакомый речитатив, который ничего не мог изменить, но лишь отравить солнечный июньский день.
– Давай сейчас бросим здесь по монетке? – кротко предложила она.
– Мое бедное дитя, ты действительно веришь в подобное? – спросил он с наигранной интонацией отца-резонера.
– Верю! – воскликнула она. И с каким-то веселым отчаяньем швырнула серебряную монету в воду.
Он покопался в портмоне и, выудив оттуда неизвестно как затерявшийся французский серебряный франк, бросил его вслед.
…Прошло много лет. Они давно жили вместе. Он развелся. Дети выросли. Однажды на день ее рождения он подарил поездку в Рим, где она никогда раньше не была. Оставив вещи в маленьком отеле рядом с Пантеоном, они пошли наугад. Пересекли несколько улиц, чтобы очутиться на площади фантастической красоты с тремя мраморными фонтанами. Конечно, это оказалась Пьяцца Навона!
– Будешь бросать монетку? – спросил он, глядя на слепящую белоснежную красоту, утопавшую в струях воды бирюзового цвета.
– Нет, такой номер может получиться только один раз… – скажет она с грустью.
– Но ведь он же у нас получился! – радостно отозвался он. – Мы вернулись к нашим римским фонтанам!
– Теперь хорошо бы все-таки дойти до камня! – рассмеялась она.
– Нет, сегодня у нас другая цель! Она называется «оссобуко по-милански».
И, обнявшись, они отправились на поиски ресторана…
Дмитрий Озерков. Лестница и дверь
О нем:
Дмитрий Юрьевич Озерков (1976 г. р.) – российский искусствовед, куратор художественных выставок, кандидат философских наук. Заведующий Отделом современного искусства Государственного Эрмитажа, руководитель Проекта «Эрмитаж 20/21» (с 2007 года), хранитель французской гравюры XVXVIII веков Государственного Эрмитажа (с 1999 года), научный руководитель международной магистерской программы «Art&Science» в Университете ИТМО. Куратор выставок по классическому и современному искусству в Государственном Эрмитаже, среди которых «Воспитание Амура» (2006), «Джейк и Динос Чепмены: конец веселья» (2012) и «Ян Фабр: рыцарь отчаяния – воин красоты» (2016). Руководит проектом «MusicAeterna» Теодора Курентзиса и развивает Арт-площадку в Доме Радио в Санкт-Петербурге. Среди реализованных проектов: фестиваль «Современное искусство в традиционном музее»; выставки Роберто Матты, Ильи и Эмилии Кабаковых, Ансельма Кифера и многое другое. Курировал выставки Государственного Эрмитажа на 54-й и 56-й Венецианской биеннале изобразительного искусства – «Дмитрий Пригов: Дмитрий Пригов» (2011) и «Glasstress 2015 Gotika» (2015).
С огромного лестничного проема день начинается по – настоящему. За открытой из квартиры дверью мир распахивается ступенчатыми уступами вниз к выходу и вверх, на верхние этажи. Лестница кажется бесконечной. За ее пределами – неизвестное. Спуск с высокого пятого этажа длится очень долго. Ноги торопливо ступают по стертым камням, быстро проходят неравное число ступенек, ведь длина пролетов на черной лестнице старого дома разная. Разворачиваются в противоположную сторону. И ступают вниз на следующий марш. Но это не мои ноги. Я смотрю вверх.
Над моей головой вращается белый потолок из окрашенных побелкой зигзагов. Этажом выше ступеньки так же спускаются одна за одной, копируют те, что под ногами. И так же разворачиваются. И идут одни вверх, другие вниз под разными углами. Смотрю завороженно на этот праздник углов и не могу оторваться. Как от гравюры Эшера, добавил бы я сейчас. Белизна в углах потолка синеет, сереет, покрывается паутиной. Где-то проложены трубы отопления, торчат провода из распределительных коробок. На потолке одной из площадок – расплывчатое серо-черное гало от умело запущенной спички-«ракеты».
Видимо, меня несут на руках, иначе как я могу все время смотреть в потолок? На одной из площадок мы обычно рассматриваем след, оставленный в бетонном покрытии пола двумя кошачьими лапами. Кот прошел здесь, когда стяжка пола была еще сырой.
– Это наш кот по имени Тинто, который остался спать дома, прибежал сюда?
– Нет, конечно, Тинто мы сюда не выпускаем. Это был другой кот. Раньше. Давно. Нашему дому много лет.
Но это будет потом. Сейчас только потолок: вот бы этот геометрический спектакль не кончался! Мама быстро и ни на что не отвлекаясь, спускается со мной по лестнице. Финальный короткий спуск, потом еще один самый длинный, на первый этаж, длинный проход, еще одна ступенька вниз и одна наверх. Дверь и улица! Свежий воздух и двор-колодец над головой! Поворот направо в подворотню, свет в ее конце, и тротуар. Тут уже надо идти своими ногами. Через дорогу переходят, взявшись за руку. Сначала надо посмотреть налево, потом направо. Не торопясь. Но машин совсем мало. Умею ли я сам ходить, или это уже более позднее воспоминание?
Наш путь – в ясли. Мы переходим Лахтинскую улицу и идем в сквер у Писательского дома. Он обнесен серым бетонным забором с рисунком из кружочков и вертикальных заостренных овалов. В заборе проемы для проезда машин. В Писательском доме тоже есть ясли, но мы почему-то идем в другие. У забора часто можно встретить прогуливающихся ленинградских прозаиков Вадима Шефнера и Израиля Меттера. Мама мне потом их будет показывать. Они будут выглядеть тепло одетыми и рассеянными. В сквере есть чахлые кусты, молодые деревья и небольшое поле с воротами для игры в футбол. И площадка для малышей. На ней есть большая горка и железные качели, которыми я потом получу по голове. Есть песочница и низкая конструкция из железных труб, на которых закреплены четыре деревянных колобашки. Они раскрашены в разные цвета. По ним можно идти с мамой за руку, ступая с одной на другую. Последняя не закреплена и предательски проворачивается под ногой, бросая меня в нежданно обидную бездну из твердых железных труб. Мама за руку выдергивает меня вверх, так что трубами я получаю только по ногам. Но успеваю испугаться.
Все это будет вечером. А сейчас мы проходим сквозь очень высокую подворотню Писательского дома в сторону улицы Ленина. По ней ходят трамваи – тройка и тридцать первый. Тройка – овально-округлый, красно-желтый, с двумя фонарями наверху, плавно выступающими из покатого аэродинамического корпуса. Номер светится в овальном окошке по центру между ними. Тридцать первый – более нового типа, угловатый, желто – голубой, в смелом модернистском стиле 1970-х. Номер вписан в большой квадратный куб, смещенный к краю крыши, ближнему к пассажирам. Только эти два трамвая поворачивают с Чкаловского проспекта на улицу Ленина, остальные идут прямо. Перед поворотом трамвай должен остановиться, чтобы перевести стрелку. Она электрическая, но иногда не срабатывает. Тогда вагоновожатый должен выйти через переднюю дверь и перевести стрелку вручную специально припасенным ломиком, который он возит с собой в кабине. В этот момент можно будет успеть выскочить через переднюю дверь, если нужно по дороге домой зайти в молочный магазин на углу Лахтинской и Чкаловского.
Остановка здесь, у сквера Писательского дома, не доезжая перекрестка с проспектом Щорса. Резкий механический щелчок стрелки на углу Чкаловского возвещает, что трамвай сейчас повернет. Его еще не видно из-за дома, непонятно, какой номер придет. Когда загорится светофор, из-за угла со скрежетом повернет или тройка, или тридцать первый. На тройке можно доехать до метро Горьковская: она пойдет по проспекту Максима Горького налево. И дальше мимо мечети и особняка Кшесинской через Кировский мост к памятнику Суворову и Марсову полю. А тридцать первый повернет направо и мимо зоопарка проскрежещет на мост Строителей к Бирже, а оттуда – к Эрмитажу и Адмиралтейскому скверу. В трамвае ехать – одно счастье, особенно когда мама рассказывает, что за окном.
Для счастья нужен диалог. И сейчас он тоже происходит, тем более что я начинаю соображать, куда меня ведут, и не хочу туда. И начинаю тормозить движение. Мама отвлекает меня разговором. Но сам я говорить еще не умею, поэтому диалог состоит из ее реплик и моих звуков. И поз.
– Смотри, какой медведь на доме на той стороне, видишь?
– (Я: Не вижу.)
– Ну вот же, смотри: вот голова, вот лапа. Прямо как у твоего мишки!
– Нет! Выше смотри, на замковый камень. Как тебе объяснить? Ну вот же! Давай я тебя подниму…
– Смотри, куда я показываю…
– Ладно, а птицу видишь? Смотри, какой у нее клюв…
– А вон сова.
– (Я: Где?!)
– Ладно, мы уже опаздываем…
– Ну что ты встал на одном месте?..
На следующем доме рельеф в виде античной колесницы с возничим.
– А вон там ко-лес-ни-ца, видишь?..
– Вон там, наверху.
– Опять не туда смотришь…
Улицу Ленина можно перейти наискосок. По диагонали. Она – широкая. Ее прежнее, до Ленина, название – тоже Широкая. Дальше нужно (я: «Пожалуйста, не нужно, давай лучше еще посмотрим на ко-лес-ни-цу!») войти еще в одну подворотню серого советского здания под номером тридцать девять. Ворота в ней чугунные, в стиле ампира середины 1950-х. И в духе решетки Летнего сада, как почти все советские решетки. Сразу после подворотни слева к стене приделана железная пожарная лестница. Она начинается над головой и идет на самый верх этого пятиэтажного здания, на самую крышу! По ней поднимаются высокие пожарные, которые могут с земли дотянуться до ее верха. И еще дядя Степа, конечно. «Но пожарникам в ответ говорит Степанов нет». Потом, много лет спустя, в школьные годы, я поднялся по этой лестнице на самый верх. Это было довольно опасно. То ли подсадив один другого, то ли уцепившись пальцами за элементы руста, мы с одноклассниками дотянулись до нижней перекладины. Дальше нужно было просто подтянуться. И я полез быстрее всех. Мне не было страшно, и я поднимался все выше. Товарищи остались внизу. Потом – далеко внизу. Вначале они шутили и смеялись. Потом их слова стали обрывочными («Эй, хорош, пойдем!»), к ним подключился кто-то из проходивших мимо взрослых («А ну-ка слезай оттуда сейчас же!»). А потом я перестал обращать на них внимание. В какой-то момент я инстинктивно перебрался на внутреннюю сторону лестницы, спиной к стене дома. И продолжал подниматься. Но на крышу выбираться не стал. Что бы я там делал один без товарищей? А они за это время разошлись бы по домам от скуки, что меня не видно. Поэтому я просто спустился обратно вниз. Дух захватывало, но я был горд собой. Сопляки и трусы!
Все это будет потом. А сейчас мама ведет меня в ясли. Они тут, прямо за углом от стены с пожарной лестницей. В доме 39 со двора есть три подъезда, оформленных в виде небольших портиков с колоннами. Колонны окрашены желтой краской. Под каждым портиком вход в парадную и лестница наверх к другой двери. Другая дверь в первом портике ведет в ясли. Я не хочу говорить «в мои ясли»: они не мои. Каменные ступени ведут наверх к двери, за которой мама уйдет от меня.
Я начинаю плакать сразу при виде желтой колонны. Понимаю с отчаянием, что мама опять привела меня в то самое место, где она навсегда оставит меня одного! И это случится прямо сейчас! Бросит меня с незнакомыми, неприветливыми, грубыми крупными женщинами в белых халатах, которые почему-то улыбаются только при маме. Которые меня не любят. Мама говорит, что она вечером придет за мной, но я этому не верю. Не верю, потому что она может опять меня обмануть. Как когда она сейчас собирала меня в ясли. Ведь я, конечно, уже дома не хотел идти. Я прекрасно понимал, к чему ведет все это спешное утреннее зашнуровывание ботинок, застегивание тугих пуговиц пальто и завязывание шапки на шее. Я не хотел выходить, хотел остаться с ней дома. Где мои игрушки, ее книги за стеклом и папин свежий «Советский спорт» на журнальном столике. Но мама меня заговорила. Выдумала что-то специально, чтобы отвлечь меня и выманить из квартиры. Что-нибудь типа:
– А пойдем посмотрим, где же тот черный кот, которого мы видели вчера в сквере.
И я согласился. Мы вышли искать кота, которого не находим.
– Куда же он ушел? Пойдем поищем дальше.
Поискам приходит конец, когда мы заворачиваем в подворотню дома 39, проходим мимо уходящей в небо лестницы и оказываемся у подножья каменных ступеней, ведущих к двери в ясли. Тут я начинаю сопротивляться, ибо никакими отговорками про кота такого поворота событий уже не объяснишь. Мама затаскивает меня по ступеням наверх. Я вижу, как она передает меня, плачущего, на руки полной нянечке в нечистом спереди белом халате и что-то быстро говорит ей. Я не понимаю ни слова. Я извиваюсь в горячих красных руках с засученными рукавами и запахом хлорки. Пытаюсь опять и опять увидеть и позвать выходящую в дверь маму.
Через узкий тамбур-прихожую, прямо от входной двери, находится небольшая комната окнами на Ленина. Здесь нас коллективно высаживают на горшок. Я сижу на холодном металлическом эмалированном круге в одном помещении с другими детьми на таких же горшках. Где-то высоко наверху открыта форточка, видимо, чтобы не пахло калом и мочой. (Папа, который как-то увидел через проем двери эту картину, утверждал потом, что именно из-за сквозняка при открытой форточке дети и простужаются.) Я кручусь на горшке, на горшке удобно крутиться в разные стороны, когда он уже нагрелся и прилип к попе. Поворачиваюсь то к двери, за которой исчезают испражнившиеся счастливцы, то к окну, за которым время от времени громыхает трамвай. Тройка или тридцать первый? От трамвая с пола видны лишь неопределенные рога. За окном жизнь. За окном мама. Она ушла куда-то туда. Она там! Мама, вернись!
– А ну-ка не вертись на горшке! Будет он тут мне!
Это брезгливо зашла нянечка проверить.
– Покакал?
Из комнаты не выпускают, пока не испражнишься. Но разве можно сделать это против своего желания? Одновременно и вместе с другими? Когда тебе самому совсем не хочется?
– Молодец, Адрюша. Иди.
– А ты что, Леночка? Ну вот, хотя бы пописала. Ладно, ступай.
А я так и сижу. Я не умею тужиться. Что это вообще значит «тужься!»? Дома мне так не говорят. А в соседней комнате жизнь: там какие-то пластмассовые игрушки и, кажется, большая желтая машина с синим кузовом. Но попасть туда нельзя, пока не испражнишься. Других детей отпускают, а меня нет. Они пописали или даже покакали. Или как-то дали понять, что не могут этого сделать сейчас. Но как же им удалось убедить в этом воспитателя? Какой хитростью? Почему их уже отпустили играть, а меня еще нет? Кажется, это первые серьезные мысли в моей голове. И первое социальное унижение.
У входа в ясли было какое-то выделенное место для прогулок детских групп, песочница, что ли? Раньше я помнил, что там было на месте этих более поздних детских площадочных приспособлений, но давно забыл. Там, кажется, мы и гуляли вечером в ожидании родителей. Но ничего этого я в точности уже не помню. День в яслях был очень длинный и к вечеру память переполнялась до отказа. Вначале я бесконечно долго переживал, что мама оставила меня здесь и что она никогда не вернется. Постепенно горько смирялся с этим. И начинал жить своей жизнью. Один. Без мамы. Много раз успевал поиграть, поесть, поспать, поплакать и порадоваться, наверное. Я погружался в одиночество: друзей в яслях у меня не было. Главное воспоминание – это пожарная лестница и портик: желтая колонна и каменные ступени, которые я вижу мысленным взором даже сейчас. Может, я и полез потом высоко на ту лестницу, чтобы как-то изменить свое прошлое, перебороть унижение? Ясли – моя первая чужая дверь, за которой мне не дают жить чужие непредсказуемые люди с их необъяснимо враждебным поведением.
Когда возникает счастье? Когда мама вечером все же приходит за мной? Наверное. Но это не счастье, чистое и свободное, а тихое удовлетворение. Подтверждение того, что я был прав, когда утром не отпускал ее. Я бегу к ней навстречу, когда она появляется из-за угла, бросив все, что было в руках. Я плачу от радости. Это восстановление правильного порядка вещей. Возврат устоев. Это возможность наконец успокоиться и расслабиться, вернуться с ней домой вверх на пятый этаж из неприветливого мира, где всегда надо быть начеку. Где у тебя то игрушку из-под носа уведут, то стукнут сзади, то повалят, то грубо накричат ни за что ни про что. Дома можно играть спокойно и медленно. Выстраивать мой мир, как мне хочется. Можно спать с любимым коричневым мишкой или без него. Но знать, что мишка – только мой, что он «за меня».
Что он всегда будет только со мной. Он ведь тоже живой, когда я прижимаю к щеке его большую твердую голову. Он только пока не говорит (как и я). И я его никогда не отправлю в ясли к другим незнакомым мишкам. Чтобы он не испугался (как я), если я уйду, как ушла мама.
Сегодня вечером я поехал на улицу Ленина к зубному врачу. И к маме – завезти ей продукты. Мы говорим с ней о том, что бояться надо не смерти, а пустой жизни.
– Как, ты уже уходишь? Совсем не побыл…
Она так и живет на Лахтинской, и я прошу ее меньше ходить по магазинам, чтобы не подхватить вирус. Особенно в неудобный угловой на Ленина. Трамваи здесь давно не ходят, рельсы демонтированы. Зашел во двор дома 39 к пожарной лестнице и яслям. Прошло 44 года. Лестница спилена метра на полтора снизу, теперь так легко на нее не взберешься. Желтая колонна за углом на месте. Осталась детская площадка у входа. А дверной проем в ясли заложен. Чужой двери словно и не было. Каменные ступени идут вверх, упираясь в ровную оштукатуренную стену. Вся зона лестницы под портиком заварена решеткой. Очевидно, ясли упразднены, на их месте теперь жилплощадь, чья-то квартира. И новый жилец, чтобы к нему в окно было не забраться с внешней лестницы, зашил стальными прутьями вход и заложил дверь, а к себе попадает из общего подъезда. Когда я вернулся домой, лежавший на письменном столе второй том Даниила Андреева съехал с неровной стопки бумаг и упал на пол. И открылся на таком месте: «Чем больше любим плюшевый медвежонок, тем больше изливается на него из детской души нежности, тепла, ласки, жалости и доверия, тем плотнее сосредотачивается в нем та тончайшая материя, из которой создается шельт. Постепенно он создается и в самом деле, но ни астрального, ни эфирного тела у него нет, и поэтому тело физическое – игрушка – не может сделаться живою. Но когда игрушка, полностью насыщенная бессмертным шельтом, погибает в Энрофе, совершается божественный акт и созданный шельт связывается с юной монадой, входящей в Шаданакар из Отчего Лона. В Эрмастиге, среди душ высших животных, облеченных в астрал и эфир, появляется изумительное существо, для которого именно здесь должны быть созданы такие же облачения. Существа эти поражают не красотой и тем более не величием, а той невыразимой трогательностью, какой размягчает наши души вид зайчонка или олененочка. В Эрмастиге эти существа тем прелестней, что даже в соответствовавших им игрушках никогда не было ни капли зла. Они чудесно живут там вместе с душами настоящих медведей и оленей, получают там астральное тело, а потом поднимаются в Хангвиллу, как и все остальные».