Альманах
Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск. Премия имени Н. А. Некрасова, 200 лет со дня рождения. Часть 2

Илья Рыжов

Родился и вырос в Коломне, окончил с отличием РАНХиГС. Кандидат в члены Интернационального Союза писателей. Публиковался в таких сборниках, как «Российский колокол», «Отражение. XXI век», «Самому себе не лгите», в литературном журнале «Прочтение» и др.

Сегодня игра

Долгожданный треск светофора. Начинаю движение, перехожу. Встречный поток людей проталкиваю плечами. Навстречу плывут злые, обиженные глаза, серые и безвольные. Идут вперевалку, шатаясь, как неваляшки, перешагивая через выступы пешеходного перехода. Треск светофора мельтешит. Ускоряю шаг, прыжки. И он окончательно замолкает.

После него слышится медленный твёрдый бой сердца. Сильный и напористый. На каждый удар – шаг. Выдох – на левую ногу. Сегодня игра. За стуком сердца просачиваются слова, исходимые откуда-то изнутри, – сегодня игра. Не ноги и не сердце ведут меня, а этот упорный и несгибаемый голос. Сегодня. Игра. Какая ещё игра, спрашиваю неуверенно себя. Какая игра?

* * *

Мы спустились на первый этаж, в коридоре суетились люди. Вахтёр тащил на себе запылённые носилки. Зрители пугались, прижимались к стенке и увлечёнными глазами, с разинутыми ртами наблюдали за развязкой. Наверное, они не пожалели, что пришли.

Майк лежал на площадке. Я заметил его незначительные изменения. Подвёрнутая нога чуть выпрямилась, но не до конца. Правой рукой он держался за голову, под которой виднелась красная лужица. Судьи беспомощно обступили его с разных сторон, смотрели на всё ленивыми, грустными глазами и без конца повторяли: «Нужны носилки, нужны носилки».

Команда соперников отошла к себе на скамейку, старалась не смотреть в ту сторону и пила из бутылок воду. Их тренер нервничал, тревожно мотался взад-вперёд, трепал себя за волосы, тёр шею…

Вахтёр помогал Лысу правильно уложить на носилки Майка. Я и забыл, что Лыс учился на врача. Профессиональной рукой он щупал пульс, заглядывал в зрачки и не показывал вида, что всё очень плохо. Он его подбадривал и просил сказать, что тот чувствует. Майк синими губами хватал воздух, и изо рта у него вылетали хриплые, скрипучие звуки: «Ничего, ничего не отдам, не отдам».

«Стёп, помоги мне», – крикнул мне Лыс. Я взялся за задние ручки носилок, он – за передние. На выходе Лыс повернулся в сторону скамейки противника и бросил им, что он о них думает: «Бараны, б… ь». (На самом деле на их форме были нарисованы бизоны.)

Их тренер остановился, секунду подумал и с хмурым взглядом продолжил нервный шаг.

Пока мы шли, рука Майка свесилась и слегка подскакивала.

Мы зашли в раздевалку. С моих времён она изменилась. Стала чище, просторнее. Провели вентиляцию, поставили шкафчики по всему периметру.

Лыс положил Майка на скамейки в центре комнаты и сказал мне приглушить свет. Да, сейчас по сравнению с моим временем в раздевалке было ослепительно светло.

Лыс обследовал тело Майка, руководил растерянной медсестрой, отборно ругал её. Майк, мне казалось, потихоньку приходил в себя, стал более вразумительно стонать, и в его глазах появлялся фокус. Вдруг он стал не отрываясь смотреть и слабым полусогнутым пальцем указывать на меня.

– Тише, тише. Куда собрался? Лежи. Хватит, сегодня игра твоя закончилась. А ты чего стоишь? – повернулся Лыс ко мне. – Скорую вызывай. Эти наверняка забыли.

Я достал телефон. Лыс что-то вкалывал Майку, медсестра накладывала шину на его колено. Когда она начала бинтовать, я заметил, что нога сына посинела. Словно тёмное ледяное море. Этим коленом он сломал планшетку тренера.

Пока звоню, прислушиваюсь к звукам за стеной. Глухо, доносится только что-то туманное, неразборчивое, будто из-под воды. С усилием разбираю отдельные звуки: едва долетают скрип кроссовок, короткие и сильные удары мяча, быстрый «ши-ик» сетки, свисток судьи, звонкий, острый, и раскатистая сирена, похожая на тромбон. Но звуков игры нет.

После сирены долетают писклявые крики детей. Ярое завывание тренера… Трибуны зависли в немом безмолвии. Звуки игры закончились.

Мы переглядываемся с Лысом, читаю в его глазах понимание и одновременно недоумение.

Майк лежит расслабленно, правой рукой закрыл глаза. Я хочу взглянуть на него, поддержать его, понять, что он чувствует… Давно мы не виделись. У него появился легкий пушок на верхней губе. Хочу прикоснуться к его руке. Вернее, я понимаю, что он чувствует, я хочу поддержать его в его первом обидном поражении. На некоторую долю, можно сказать, мы стали ближе, роднее. Я хочу поздравить его с новым опытом, важным и неизбежным. Делаю пару неловких шагов к нему и останавливаюсь… Пристальнее вглядываюсь в него и замечаю, как слеза скатывается по его щеке тонкой прозрачной струйкой. На сегодня игра была закончена. И кажется, что не только на сегодня.

В раздевалке появились медики. Коротко похвалили работу Лыса, взялись за носилки и понесли. Лыс вдогонку им что-то говорил, расталкивал всех и шёл следом за пострадавшим. Майк лежал в той же позе, правой рукой закрывал глаза, а левая свешивалась и подскакивала. Мне показалось, что чересчур безвольно.

Я шёл позади них. Заглянув в зал, заметил табло – 88:87 (как же быстро развалилась наша команда). За одну секунду можно выиграть игру. До конца финальной сирены шансы на победу обеих команд равны. Одиночки могут вытащить игры, но не целые чемпионаты…

В конце прохода стоял лупоглазый мальчик. По его круглому лицу обильно текли слёзы, губы дрожали, и он без конца хлюпал носом. Тут я понял, что он – мальчик, который никогда не заиграет в баскетбол, который никогда не допрыгнет до кольца (3,05 метра), который если и захочет бросить мяч в корзину, то станет посмешищем, – не пропустил ни одной игры моего сына. Этот мальчик знает каждое движение моего сына, каждый его приём. Он верил в него и любил его так искренне и нежно, что сам криво вышил на футболке номер семнадцать и инициалы моего сына: I. М. 17. А в своей комнате, оставшись один, представлял себя на площадке и пытался повторить броски в прыжке, как мой сын. И он радовался, на душе у него становилось так тепло, и на одну секунду, мнимую и мимолётную, он чувствовал себя сильнее, чем он есть, выше, чем он есть, и… лучше, что ли, чем он есть.

Сына выносили на носилках из комплекса. Мальчик провожал глазами кумира как несостоявшуюся мечту.

Пронзительная сирена скорой. Она жужжит и жужжит. Металлический звон от носилок, глухие хлопки дверьми. Майк лежит неподвижно. Когда его поднимают, он слабо поворачивается ко мне. Мы вновь встречаемся глазами. Как часто мы сегодня смотрели друг на друга, но так ни разу и не сказали друг другу ни слова… Хотя нет, сказали. Мы часто говорили. И сейчас в его взгляде, беглом, косом, я улавливаю его тихий хриплый шёпот: «Ну вот и всё, мы с тобой…»

Дверь скорой захлопывается, и она быстро уезжает. Сирена становится тише, постепенно растворяется в пространстве и окончательно замолкает. Затем приходит пустота. Стараюсь прислушаться, чтобы уловить хоть какие-то звуки. Но ничего нет. Никакого голоса не слышно.

Сегодня игра закончилась.

Павел Савилов

Родился в 1963 году. Окончил Воронежский государственный медицинский институт им. Н. Н. Бурденко (1986). Сельский врач. Работает в одной из районных больниц Тамбовской области.

Член Российского и Интернационального союзов писателей. Лауреат литературных премий: им. М. А. Булгакова (поэзия), В. В. Набокова (поэзия), М. Ю. Лермонтова (поэзия). Лауреат литературного журнала «Сура» (г. Пенза) в номинации «Поэзия» за 2018 год. Лучший писатель года (2015–2019) по версии Интернационального Союза писателей. Член жюри Всероссийского открытого ежегодного конкурса «Проба пера» для учащихся и преподавателей.

Поджигатели, или Расстрел в кремле
(на одноимённую картину В. В. Верещагина)

 
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
 

А. С. Пушкин

 
Висят дымы над русскою землёю
Их раздвигает солнце головой,
Смотря, как расправляется с Москвою
Пожар своею огненной рукой.
 
 
Горят дворцы, мещанские лачуги,
Взрываются военные склады,
И мечутся по улицам в испуге
Чужие исполнители войны.
 
 
Московский Кремль, глядя на это горе,
Безмолвное величие хранит,
Сжимая ружья на его подворье,
Строй гренадеров Франции стоит.
 
 
А перед ними, место занимая,
Не чувствуя прохладу от реки,
Своею кровью землю окропляя,
Лежат в различных позах мужики.
 
 
Беседуя поодаль, офицеры
Бросают взгляды на проём ворот,
А там конвой, ступая шагом мерным,
Ещё несчастных на расстрел ведёт.
 
 
Они идут, в руках сжимая шапки,
Крестясь на золотые купола.
Из-под рубах, изодранных на тряпки,
Побитые виднеются тела.
 
 
О, Русь моя, церквами ты покрылась,
Да только снова множатся грехи:
Опять богатым сотворяя милость,
На смерть идут покорно бедняки!
 
 
Где те, которые приказ отдали страшный:
Дома сжигать в оставленной Москве?
В своих именьях восседают важно,
Спокойно рассуждая о войне.
 
 
Что им народ? Овец покорных стадо,
Их можно резать, продавать иль стричь.
А кто не сделает, как им, дворянам, надо, —
Петля на шею, кандалы да бич.
 
 
Четвёртый месяц бедствием объята,
Россия изнывает от войны,
Где, защищая собственность богатых,
Идут на смерть их русские рабы…
 
 
Уж двести лет с поры той миновало,
Но тихо стонет русская земля,
Теперь под гнётом мирового капитала —
Хозяина продажного Кремля.
 

Журавли летят
(на одноимённую картину А. С. Степанова)

 
Счастливый народ! Ни науки, ни неги
Не ведают в детстве они.
 

Н. А. Некрасов

 
Давно покинул март свои владенья.
Сменив его, апрель вовсю царит,
И, как мужик, очнувшись от похмелья,
Весенний лес на небеса глядит.
 
 
Ещё не слышно трелей соловьиных,
Не тронул плуг помятый лик полей,
А на лугу с зелёною щетиной
Играет стайка маленьких детей.
 
 
И пусть теплом ещё земля не дышит,
Щекочет холод пятки ног босых,
Но лес весенний с удивленьем слышит
Задорный смех детишек озорных.
 
 
Но вдруг замолкли, присмирели дети,
Подняли головы, вставая от земли,
Глядя туда, где в ярко-синем свете
Летели по небу, курлыча, журавли.
 
 
Простор лазури клином разрезая,
Летела стая, ровный строй храня,
Не зная, что за нею наблюдают
С земли внимательные детские глаза.
 
 
И этому была одна причина,
Банальна очевидностью своей:
Герои этой девственной картины
Впервые видели летящих журавлей.
 
 
Но вот исчезли птицы за рекою,
Оставшись точкою в сияющей дали,
Лишь эхом разносилась над землёю
Их песнь о родине: курлы, курлы, курлы.
 
 
Замолкла песня, и проснулся ветер,
Рукой небрежно тронув водоём,
А на лугу стояли молча дети,
И, глядя в небо, каждый думал о своём.
 

Проводы покойника
(на одноимённую картину В. Перова)

 
Савраска увяз в половине сугроба.
Две пары промёрзлых лаптей
Да угол рогожей покрытого гроба
Торчат из убогих дровней.
 

Н. А. Некрасов

 
Зимнее утро. Мороз пробирает.
Ветер снежинки над полем несёт.
Лошадь, дорогу в снегу пролагая,
Сани к погосту с деревни везёт.
 
 
В старом тулупе, не спавши две ночи,
Баба-возница понуро сидит.
Из неотёсанных досок сколочен
Гроб на санях, чуть рогожей прикрыт.
 
 
Девочка рядом, его обнимая,
К доскам прижалась своею щекой,
И то и дело она повторяет:
«Тятенька, тятенька, тятенька мой».
 
 
В шапке мохнатой, в тулупе отцовском
Брат на санях, руки спрятав, лежит,
Взгляд у него не по-детскому взрослый,
А подбородок по-детски дрожит.
 
 
Лошадь понуро по снегу плетётся,
Женщина вожжи сжимает рукой.
Сердце в груди учащённое бьётся:
Умер кормилец! Что будет с семьёй?!
 
 
Дома остались ещё малолетки.
Старшие с ней провожают отца.
«Бедные, бедные, бедные детки», —
Баба твердит про себя без конца.
 
 
Шлёт им судьба нищету и разлуку.
Старших ей в люди теперь отдавать
И, подавляя душевные муки,
Младших детей подаяньем спасать…
 
 
Эх ты, Россия, рядишься в державу,
Делая ставки опять на штыки.
Глянь, в деревнях не по Божьему праву
Мрут, словно мухи, твои мужики.
 
 
Кто – от работы тяжёлой, несносной,
Кто – с безнадёги упившись вином.
Может, опомнишься, Русь, ведь не поздно
Паузу сделать в стремленье своём.
 
 
Чтоб вымирать перестали деревни,
Как и в стране православный народ,
А для правителей стала бы первой
Дума о том, как он нынче живёт.
 
 
Впрочем, прошу я, читатель, немного:
Лишь проложить к милосердию мост,
Чтобы для русских исчезла дорога:
Роды в мучениях – рабство – погост.
 

Чаепитие в Мытищах
(на одноимённую картину В. Перова)

 
И пошли они, солнцем палимы,
Повторяя: «Суди его Бог!»
 

Н. А. Некрасов

 
Июньский день. Ползёт к зениту солнце.
Царит кругом цветочный аромат.
Трактир в Мытищах распахнул оконца,
А в палисаднике его столы стоят.
 
 
Цветною скатертью один из них накрытый,
Его венчает медный самовар.
Стакан стеклянный. Чай, в него налитый,
Чуть испускает ароматный пар.
 
 
Тот стол один сегодня занимает
(Персона важная по должности своей),
От праведных трудов здесь отдыхает
За чаепитьем местный архирей.
 
 
И, развалившись в кресле деревянном,
На край стола свой выложив живот,
Сидит священник в чёрном одеянье,
Из блюдца чай неторопливо пьёт.
 
 
А позади, стремясь быстрей напиться
(Того гляди, владыка подзовёт),
Монах-келейник тёмную водицу
В себя глотками, обжигаясь, льёт.
 
 
Как в масле блин, блестит лицо святоши,
Стекает пот по рыжей бороде.
Он в мыслях благостных. Мешать ему негоже.
Как вдруг пред ним являются – о Боже! —
Два нищих с улицы. Эй ты, служанка где?
 
 
Один из них – слепой солдат-калека
(Войной истерзан русский богатырь),
Шинель на нём – подруга четверть века.
А рядом с ним – мальчишка-поводырь.
 
 
Блестит «Георгий» на сукне потёртом,
Медали две ютятся рядом с ним.
Солдат, рукой костыль сжимая твёрдо,
В молчанье замер, голодом томим.
 
 
Босой парнишка, в порванной одежде,
Смиренно свою голову склонил,
Снял шапку старую и с робкою надеждой
Её для подаянья предложил.
 
 
«Ради Христа, подайте, добры люди», —
Слезливо детский голос прокричал.
«Для попрошаек здесь не место будет», —
В ответ служанки окрик прозвучал.
 
 
И, вторя ей, от зноя изнывая,
В себе брезгливость силясь побороть,
Священник, чай из блюдца попивая,
Пропел уныло: «Вам подаст Господь».
 
 
Немного нищие в молчанье постояли
И, повернувшись, тихо побрели.
Позванивали изредка медали,
Что у солдата были на груди.
 
 
Шумел листвою придорожный тополь,
Слепой солдат устало ковылял,
А память воскрешала Севастополь,
Что восемь лет назад он защищал.
 
 
В который раз картины боевые
Его терзали, болью ран горя,
Как он ходил в атаки штыковые
За Бога, за Россию, за царя.
 
 
Держа рукою за плечо мальчишку,
Кто вёл слепого, меря свой шажок.
Он говорил, тому чтоб было слышно:
«Бог им судья, ты не горюй, дружок…»
 
 
Беспечно солнце из небес светило.
В трактир ввалилась шумная толпа.
А в палисаднике, как новое кадило,
Блестела рожа рыжего попа.
 

Ноябрь
Элегия

 
Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной…
 

А. С. Пушкин

 
Забрезжил чуть рассвет. На сонные поляны,
Где жёлтую траву припудрила роса,
Поднявшись от воды, пошли гулять туманы,
Прибрежные кусты их скрыла полоса.
 
 
Круг меряет земля в своём движенье вечном,
И вот уже восток надел платок зари.
Стремится вдаль река полоской бесконечной,
Бледнеют лики звёзд в космической дали.
 
 
Светлеет небосвод, внимая лику солнца,
Что медленно встаёт над спящею землёй.
Мерцают в камышах лесных озёр оконца,
Да облаков толпа проходит стороной.
 
 
В дубравах тишина. Не слышно птичьих трелей:
Пернатые давно отправились на юг.
И только строгий взгляд седых столетних елей
Смущает нагота безлиственных подруг.
 
 
Ноябрь царит вовсю. Декабрь ещё далече.
Октябрь ушёл давно с дымами от костров.
Застыли у реки осины, словно свечи,
Средь пёстрого ковра упавших с них листов.
 
 
Как море, синева бушует над землёю,
Но солнечных лучей не радует тепло.
Прильнула к берегам река своей волною,
Глядя, как ивы к ней склонились тяжело.
 
 
В округе ни души, пустынно, безглагольно,
Не слышен шум толпы и дикий рёв машин.
Как дышится легко средь этого приволья,
Где ты в одном лице и раб, и господин.
 
 
Здесь мысли в голове приводятся в порядок,
Мятежная душа находит здесь покой,
Когда среди берёз, стоящих стройным рядом,
Проходишь не спеша, шурша сухой листвой.
 

Вечер на Неве

 
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой её гранит…
 

А. С. Пушкин

 
Уходит дивное светило,
День забирая за собой.
Лицо Невы позолотило
Своей волшебною рукой,
А золотистою каймою,
Чуть приукрасив облака,
Глядит, как катится волною,
Мечтая стать рабой морскою,
В своём течении река.
 
 
Вдали воздушный шар летает,
И в полудрёме Летний сад,
Шпиль Петропавловки сверкает,
Смотря, как плавится закат.
Мох надевая, бастионы,
Смирившись с участью своей,
Стоят, как римские колонны,
Храня наследье залов тронных —
Останки русский цесарей.
 
 
И, крепостной собор венчая
Под небом бархатно-седым,
Державный крест рукой сжимает
Золотокрылый херувим.
Послушный ветра дуновенью,
Он, словно сеятель добра,
Достался городу с рожденья,
Чтобы под чаек песнопенье
Следить за детищем Петра…
 
 
Но ход времён неумолимый,
Не повернуть его назад.
Исчезло дивное светило,
Ночь накрывает Петроград.
Гранитный берег покидая,
Иду, не видя за собой,
Как, крест рукою обнимая,
Другой меня благословляет
Парящий ангел над Невой.
 

Елена Тверская

Родилась в семье военнослужащих. Детство прошло в военных городках Средней Азии. В первый класс пошла в Венгерской Народной Республике. Оканчивала школу уже в Советском Союзе. С семи лет начала писать первые стихи. В юности увлеклась бардовской песней.

 

В 1993 г. получила диплом об окончании Уфимского нефтяного института, работала инженером.

В 2003 г. – переезд в Москву, смена рода деятельности, профессии, творческий поиск. Поэзия продолжает занимать главное место в жизни, в душе.

В 2017 г. малым тиражом издан сборник стихотворений «Моя душа» в издательстве «Эдитус», г. Москва.

2021 г. – номинант I Международного фестиваля русскоязычной поэзии «Поэт года», лауреат III степени Международной литературной премии им. Шарля Бодлера.

Корни

 
Много лет, раскинув ветви,
Дуб стоял.
Наливаясь соком, крепли
Листья, как металл.
 
 
Сколько раз пытались бури
Дуб сломить
Да шальные вражьи пули
Покорить.
 
 
Сколько раз тот дуб ломала
И трясла беда,
Но в бессилье отступала
Злая мгла.
 
 
И стоит, расправив ветви,
Великан.
Пусть останутся все беды
Где-то там.
 
 
Корни вглубь уходят
Далеко,
Жить на свете белом
Нелегко.
 
 
Нелегко, но нужно
Устоять,
Ветви не сломать,
Но удержать.
 

Перезвон

 
Колокола осенние
звонят по осени…
А осень молится…
платок не сбросила,
Зарей умоется…
Сентябрь радует,
Одетый зелено.
Лист редкий падает
И кружит медленно.
 
 
И перезвон колышется
Над вековыми клёнами,
И сразу легче дышится
Под сводами зелёными.
Знать, осень лето жалует,
Продляя луч от солнышка,
Теплом живое радует,
И маковкой, и зёрнышком.
Проявит милость небушко,
Не запорошит хлебушко,
Есть корм, а значит, птицы,
И осень веселится!
Под трели колокольные
Все мы – как птицы вольные,
Душой освобождаемся
И к жизни возрождаемся
Весною или осенью,
Зимою или летом.
Мы звон об этом спросим ли?
А может, не об этом.
 

Осознанность

 
Сколько лет ещё осталось?
Мы не знаем: мало, много?
И нет-нет, а вспомнишь Бога
И всё, что ему досталось.
 
 
Может, за грехи какие
Жить отпущено так мало?
Ты живёшь, как все другие,
И вот вдруг тебя не стало.
 
 
И не знаешь, что творится
На Земле, что ты оставил,
Ничего тебе не снится,
Никаких не знаешь правил.
 
 
И обидно, что не будет
У тебя земного счастья,
Солнце утром не разбудит
После долгого ненастья.
 
 
И когда вот так внезапно
Ты на эту мысль наткнёшься,
Словно сгорбишься, споткнёшься,
Ноги понесут обратно.
 
 
Убежать бы, отдалиться
От судьбы, от злого рока,
В жизни, в жизни раствориться,
Чтоб увязнуть в ней глубоко,
 
 
Чтоб ничто нас не сумело
Оторвать от жизни разом,
Чтобы мы смотрели смело,
Чтобы жил наш светлый разум.
 
 
И весною на опушке
Не хотелось бы просить,
Чтоб гадала нам кукушка,
Сколько лет осталось жить.
 
 
Ты раскидываешь руки,
Веришь, что готов вполне
Претерпеть любые муки
Ради жизни на земле.
 
 
Ты срываешься и мчишься
Неизвестному навстречу,
Ты безудержно стремишься
Под удар подставить плечи.
 
 
В чём загвоздка, где разгадка,
Как открыть земную тайну?
От бессилия несладко,
Но ты бьёшься неустанно.
 
 
Где найти ума и силы,
Чтоб продлить существованье?
Вянет то, что так красиво,
Гаснет медленно сознанье.
 
 
Всё родится, расцветает,
Срок положенный живёт,
Но, отжив, не умирает,
Просто быть перестаёт.
 
 
И за этот срок короткий
Нужно всё суметь прожить,
А родившиеся строки —
Осознать и воплотить.
 
 
И пускай дано так мало,
Нам хватает до конца
Счастья, горечи, обмана
И жестокого свинца.
 
 
Да, осталось нам немного,
Наша жизнь не вечность – миг!
Пусть надеется на Бога
Дряхлый и седой старик,
 
 
Пусть лелеет терпеливо
В сердце тайную мечту,
Что живут в раю счастливо.
Я подобного не жду.
 
 
Нужно всё успеть до края
И без жалости к себе
Вдруг заплакать, умирая,
По оставленной земле.
 
 
И не будет выше счастья,
Если в наступившей тьме
Разразит земля ненастье
И заплачет о тебе.
 

Жизнь и песня

 
А жизнь у человека – словно песня,
И кто как хочет, так ее поёт,
Но у кого-нибудь мелодия чудесна,
А у кого-то всё наоборот.
 
 
Бывает песня правильной и ладной
И вдруг бесследно с автором уйдёт,
Бывает содержание нескладным,
Но почему-то в душу западёт.
 
 
А жизнь, как песня, длинной не бывает,
И как легко всё взять и оборвать.
А люди часто песню забывают,
Другую начинают напевать.
 
 
Людей таких в друзья не выбирают,
Их фальшь страшна своею простотой,
Они неискренни, они всю жизнь играют,
Они богаты лживой красотой.
 
 
А жизнь у человека – словно песня,
И кто как хочет, так её поёт,
И пусть чужая песня интересней,
Зато своя вовек не подведёт.
 
 
А жизнь, как песня, только раз родится,
И если жизни суждено сгореть,
То остаются на земле большие птицы
И наши песни продолжают петь.