Алли Дьяпо
Но что-то где-то пошло не так
«Я бы сошел с ума от несправедливости этого мира, если бы не знал, что последнее слово останется за Господом Богом».
Преподобный Паисий Святогорец
Всем женщинам, не делавшим аборты,
или раскаявшимся в оных посвящается.
Людям, неверующим в Божий промысел,
читать не рекомендуется.
Не нравится, – не читайте.
Часть первая.
РЯДОМ С ТОБОЮ
Случайная встреча – самая неслучайная вещь на свете.
Глава 1. 2022. Двадцать девятое августа. Любушка.
Любовь Сергеевна Ольховская, которую те, кто считал себя её друзьями, звали между собой Любушкой, была явно не в настроении. Откинувшись на мягкий пуфик, она, словно в какой-то прострации, наблюдала за танцевальной площадкой ресторана, где в безконечном танце эпатировал её верный мачо. Танцевал он самозабвенно, отдаваясь танцу полностью, без остатка, как умеют немногие мужчины, но как танцуют все мужчины Кавказа. Песню сменяла другая, потом следующая, потом опять, но Зурабчик, не ведая усталости, выплясывал, меняя под такт мелодии, Ламбаду на что-то похожее на Брейк Дэнс, а потом на лунную походку Джексона, потом на Испанку, и опять, и снова, и снова. Без остановки.
Любушка одним глотком допила вторую Кровавую Мери, и наконец-то почувствовав в голове некий хмель, щёлкнула официанту: – Повторить.
– Блин, ё-маё, ну какого хрена потащилась сюда, могла бы отбабахать роскошный приём, как никак пятьдесят пять. Юбилей. Нет, вспомнила эту дыру.
Мысли, медленно сменяя одна другую, ворочались в слегка опьянённой черепной коробке, и, не успев додуматься об одном, тут же уступали место другому.
Она открыла для себя этот ресторанчик почти сорок лет назад, когда тот был ещё захудалой рюмочной. Потом его трижды перестраивали, объединили с первым этажом, потом со вторым, и теперь он весьма и весьма престижен. А тогда. Тогда просто рюмочная в подвальном помещении. Правда тусовались в этом полуподвале не запойные алкаши и работяги, а в основном студенты, чьими общагами было забиты окрестности. Здесь было хоть и стоя, но демократично: заказывай, ешь, пей, главное не дерись. И всё. Можно петь песни, курить, спорить, всё остальное в общем можно. И они спорили и пели песни. Спорили про любовь, про то, как жить, куда идти дальше, а пели, – что только не пели. Пели про алюминиевые огурцы, про сидение на красивом холме, про город золотой. И про многое, многое другое. Жизнь только начиналась, и казалась вечной…
Здесь она познакомилась со своим первым мужем. Что он здесь делал? Красивый, умный, не пил, не курил, дарил цветы. А как пел! Ах, как он пел, этот единственный генеральский внучок, всегда с лёгкой улыбкой, молчаливый и загадочный, мастер спорта по плаванию. Каким ветром его сюда занесло?
Поженились быстро, а уже через год, вернувшись с соревнований из Риги, она не смогла открыть дверь в их кооперативную двухкомнатную, подаренную дедом. Не смог открыть и вызванный из ЖЭКа слесарь: – Изнутри голубушка, на засов заперто. Извиняй золотце.
Ладно соседи пустили, залез через лоджию. Когда Любушка вошла в квартиру и увидела…
В общем, очнулась она от резкого запаха нашатыря, и больше в ту комнату не заходила.
– Типичная передозировка, – бросил, пробегая мимо, походя, дядька в белом, а она сидела в каком-то дремотном состоянии и задавалась себе: – Как же так? Ну как же так?
И больше всего её сотрясал, буквально колотил изнутри не вопрос, как он стал нариком, хотя и это было непонятно. Они жили вместе, были вместе почти всегда, и как так, как она не видела, даже не почувствовала, ну хоть каким-то краем. Как? Она этого не понимала. Ведь она знала наизусть всё его тело, каждую родинку, каждую ранку, каждую ямочку..
Её поразило, что они все, все вчетвером, были голыми, абсолютно голыми. Она, девчонка из провинциального, тогда ещё никому не известного молдавского городка, воспитывалась в строгих, очень нравственных понятиях, она и замуж вышла, будучи девочкой, это в двадцать то лет. И вот тут они все голые. Два парня, две девушки…
От того брака у неё осталась двухкомнатная квартира, гараж неподалеку и пятёрка. На похоронах она долго – долго плакала. Не могла, никак не могла остановиться. Потом подошел генерал. Обнял, прижал к себе, и она почувствовала, как внутренняя боль начала сгущаться, сконцентрировалась в одном месте – под сердцем. Заметалась, заметалась, ища выхода, потом нашла щелку и выплеснулась – красная от ярости, и потянулась вначале ярко огненной кометой, переходя в плоскую и извивающуюся ленту. Еще миг, сверкнул чёрный в оперении красного хвост, и стало легче. Боль ушла…
С кладбища они возвращались с генералом под руку. Её довезли домой – не захотела идти на поминки, и она смутно помнила, как генерал поднимал её на лифте, заводил в квартиру, улаживал в кровать. И когда она, согревшись под одеялом, открыла глаза, он сидел на стуле, рядом с кроватью. Она взяла его морщинистую руку и положила себе на грудь.
– Спасибо, Алексей Григорьевич, – почти неслышно прошептав, провалилась в сон, долгий, спокойный, лечащий. Проснулась через сутки уже другим человеком.
А генерал её не обижал и, похоже, очень, по-своему, любил, как дочку, как внучку. Денег подкидывал. Приглашал к себе на праздники. Она его к себе, так и общались, перезваниваясь порой по телефону. Хороший был мужик, фронтовик, орденоносец, к Романову в кабинет вхож. Горбачев его уволил, почти сразу после Романова. Потом она пригласила Алексея Григорьевича на свою вторую свадьбу, и старик искренне был рад за неё. А она его тоже любила. И если бы не столь разительная разница в возрасте…
Любушка отвлеклась от мыслей: блин опять пусто, и подозвала официанта: пожалуйста бутылочку Сан Реми. Медового. Ух ты, а к Зурабу подтянулись две местные лебёдушки – красавицы, пошли вокруг него чинно, благородно, будто действительно не по земле идут, а плывут по воде, ну прямо, павушки весенние. Ох Зураб, Зураб, знает она этих девочек подсадных, попадёшь ты сейчас в их белые крылышки, мягенькие, но крепенькие, не выпустят, пока не выпотрошат всего до копеечки. Но Зураб не слышит, а словно глухарь на току, распушившись до полного, вокруг них так и пошёл, так и пошел. Ну, вот уже и лезгинка, Зураб явно кроет козырями…
Второй муж был её много старше, на двадцать лет. С хвостиком. Бывший ГБэшник, а в то время работавший у мэра в администрации на первых ролях. У генерала на дне рождения и познакомились. Алексей Григорьевич, хоть и в отставке был, но в военно-гебешной среде уважение имел. Любушка тогда бегать уже давно прекратила, поняла, что не выбиться ей даже на Европу, не то чтобы на мира.
И мешала в этом грудь. Смешно, но ей так казалось. Вот же как, другие деньги огромные платят, силиконом себя накачивают, а тут от природы такое сокровище. Заказывали? Нет? Поздно, получите, не ропщите. Потом, уже много позже, поняла она, что всё от Бога, а значит и сиськи такие тоже, а тогда злилась нещадно. Бегает, бегает, сто потов сгоняет с себя, а результаты как приклеились. Может всё же дело не в них?
Помучалась ещё три года, и бросила свою легкую. Пошла стрельбою заниматься. Хотя тренер сразу сказал, – Шансов нет, высоко не поднимешься. Поздно начинать в двадцать два года, лет на десять надо было пораньше. А ей и всё равно было, что там, что там, чемпионкой не бывать, так хоть для души заниматься будет.
Стрелять она любила. И занималась неистово, как и всем, чем увлекалась. Пока не начинала глохнуть. До самозабвения, до изнеможения. Благо времена пошли другие – плати, и стреляй хоть до одури. Она и стреляла. И результаты пошли, к двадцати четыре вышла на мастера, и тут случайно познакомилась с Валентином Васильевичем. ВВ был уже тертым калачом, прежде чем к ней подкатить, семь раз проверил, всю её подноготную разложил. А потом, через неделю, минуя ЦКП и говорит Любе, – пойдешь ли ты дорогая моя Любовь Сергеевна за меня замуж? Обещаю тебе верность, и честность. А вдобавок, всё, что моё – твоё.
И Любаша, у которой за четыре года никого и не было, внезапно для самой себя взяла и согласилась. Он то её и увлек охотой, выездами на кабанов, да на волков. И на медведя ходили. Страшно было. Освоила Любушка и наш Вепрь, и ихнюю Винчи от Бенелли, и наши УАЗ с Буранами, и ихние Вранглеры с Ямахами. И вроде всё хорошо было, но стала она томиться от безделия, хоть на луну вой.
И как-то её ВВ, после особенно сложившейся охоты, и говорит: – Любушка-голубушка, а давай-ка мы с тобой делом займемся, вижу неплохую нишу для бизнеса. Много не заработаешь, но на хлеб с черной икрой, да на виллу в Испании хватит.
И через месяц первый оружейный магазин «Любушка» в Питере открыли. Потом второй, потом ещё. Потом Москва, Ростов, Нижний, Е-Бург. Следом за границу махнула, сначала Украина и Казахстан, за ними Германия, Италия. Ну и далее, и далее, и далее…
Опана! Ещё две девицы подвалили. Ну ты попал. Всё Зураб, тебе полый макинтош, в окружении ты теперь. Но наши не сдаются. Если Зурабчика окружили, то у него даже преимущество – может стрелять в любую сторону. Блин, ёлы палы, я чё така пьяная, или мне кажется? Вроде потолок качается.
Любушка взяла бутылку и, шатаясь, медленно поплыла к выходу, типа в туалет. – Глаз с Зурабчика не свожу, не свожу, не свожу. Ага, вот он на меня глянул, машу ему пустой рукой. Второй рукой нельзя махать, в ней пузырь, я это понимаю, я его за спиной прячу. Значит вывод какой? Вывод простой, я еще совсем, совсем не пьяная. А только слегка выпившая. И вообще, я хочу домой…
Да, хороший был мужчина, хороший. Но при новом президенте взял и умер. Или помогли. Как там поймёшь. Порядок в стране наводили. Может не вошёл в колоду. Но оказался честным. Вернее, почти честным. То, что у него там какие-то свои дела, она конечно знала. Но что там, какие?
Любушку не тронули. По завещанию ей досталось чистыми деньгами почти двадцать лямов зелеными, плюс куча недвижимости, в которой она вначале путалась, плюс еще куча акций Сбербанка, Роснефти, Газпрома, Сибнефти. И ещё там что-то. Честно поступил, всё ей оставил. Хотя кому еще? Детей у него не было, и совместных Господь не дал. Не, ну мог конечно сподличать. Но видать любил. И она с ним, всё по-честному. Как говорится «от звонка, до звонка»…
Любушка, заходя в туалет качнулась, и больно ударилась коленом об дверь. Трах тибидох, больно же. А вот своих детей ей Боженька так и не дал. Хотя выходила замуж честно, по мужикам не гуляла, и было в её жизни три мужика, три мужа, и всё, больше никого к себе не подпускала. Ну и еще троих любила. Платонически.
Генерала, Антона, и того далекого, уже давно на сто раз позабытого, ети его, тудым сюдым. Как его там звали то? Ааа, во, вспомнила. Федькой его звали. Даже отчество вспомнилось. Федор Александрович значит. Любовь моя первая, так мной и не целованная. Где ты теперь? Любушка глотнула прямо из горла и уставилась на себя в зеркало.
А вот третий был – перец хоть куда. А почему это был, возмутилась Любушка. Вон он есть – джигитует в ресторане. Парень в принципе хороший, здоровый, добрый, сильный. Но не очень умный. Или наоборот очень умный, а? Спецназ. Южноосетинский. Это вам не халы балы. Просто я для него очень старая. Ну куда, куда я полезла, дурра пяйсят пять летняя. Мне 55, ему 27. Это куда годится? Он мне сыночек почитай, чуть не внук. Через десять лет я старуха, а он – молодой и видный. Нет, нужно разводиться. Хорошо батюшка не обвенчал. А как она его уламывала. Нет и всё тут. Большая разница в возрасте. Хоть другого духовника ищи. Но не смирилась, и стала жить во блуде. А теперь видишь, как всё понятно стало. Под пьяную лавочку оно завсегда понятнее становится. Блин, мутит как, до тошноты.
Любушка умылась, нет, не проходит, мало. И подставила под холодную воду всю голову. Постояла минуту, или больше? Пошла, засунула башку под электрополотенце – это я волосы сушу.
Кто-то вошел: – Девушка, с вами все нормально?
Блин, елы – палы, это кто девушка, я что ли? Любушка подняла голову – на нее смотрела одна из обхаживающих Зурабчика красавиц. Ааа, деточка, здравствуй. Как дела? Но Любушка не болтает, она молча строит рожицу зомбика, и так натурально, слегка подёргиваясь двигается к девице, запрокинув голову набок. Девушка испуганно шорохнулась в сторону, и драпанула вон из туалета. Интересно, Зурабу пожалится? Не, вряд ли. А вообще – это что я? Такая страшная? Смотрю в зеркало, ну и видок. Ладно хорош, еду домой…
Любушка осторожно, как ей казалось по-спецназовски, вдоль стенки, прокралась к гардеробу. По-пути заглянула в зал – Зураб, уже в обнимку сразу с двумя девчатами, танцевал медленный. Ну и молодец, отдыхай милый мой, отдыхай.
– Ваасиль Ваасилич, мнее шубенку пжалста.
Гардеробщик хотел было помочь одеть, но Любушка подернула плечом: не надо пока, сама. Закинула шубку на одно плечо, и, обняв её двумя руками, быстрой заплетающей походкой вышла на крыльцо.
Василий Васильевич долго смотрел ей вслед, пока та не исчезла, сойдя со ступенек вниз. Эх хороша Любовь Сергеевна, ох хороша. Вздохнул, по-стариковски, с сожалением, и присел в задумчивости на стул…
Ну вот и её черный Фаэтон. Внешность – монумент на колёсах. Не авто, а дом. Ну зачем ей такой, зачем? Нет, говорят, положено по статусу. А какой у неё статус? Да такой же, как и у пластиковой бутылки, в проруби. Хочешь болтайся, а не хочешь – плыви по течению. Ан нет, положено – бери.
Швейцар открыл заднюю дверь, и Любушка плюхнулась на сиденье: – Домой едем, только домой.
– Домой это куда? – переспросил шофёр.
– Ааа, Лёва, приветик, а что эт сегодня, ты что ли? – не ожидала она увидеть Леву, здорового многодетного детину, ещё от ВВ доставшегося в наследство. Верного и по-своему любящего.
– Ну да, сегодня с 20.00. мои двое суток пошли. Сегодня, завтра я буду, послезавтра в 20.00. меняемся, – водитель словно смутился чего-то.
– Слушай Лёва, ты меня за город вывези, а там я сама, до Дорохово доскачу, а ты давай на такси до дома, до хаты. А послезавтра вечером в Дорохово подъезжай. Усёк братишка?
– Дак ведь не положено, Зураб Спартакович заругает.
– А вот и не заругает, и совсем даже не заругает. А мы тебе премию вот сейчас выпишем, – Любушка полезла по карманам сумочки, выискивая наличность. Ничего не найдя, сокрушенно вздохнула: – Представляешь, ни копья. Ну дела, ни копья, ну как так можно жить. Вот я тебя спрашиваю, разве можно жить без копейки денег в кармане, а?
– Мда, без денег как-то не очень, – в задумчивости изрек Левушка. – Любовь Сергеевна, ну давайте всё-таки я Вас довезу, ну пожалуйста.
– Эх Лёва, Лёва, да ты поди думаешь я пьяна? А и не пьяна я вовсе, просто мне грустно. Очень грустно.
Любушка приложилась к бутылке, помолчала немного, и глубоко вздохнув, спросила: – Лёёваа, а скажи мне честно, я красивая?
– Да Любовь Сергеевна. Очень.
– Вот и все так говорят. А что мне с этой старушечьей красотой делать, скажи мне Лёва, а?
Лёва не нашелся что ответить, и дальше ехали молча, лишь изредка Любушка прикладывалась к бутылке, делая пару маленьких глотков…
– Приехали Любовь Сергеевна. Дорохово.
– Спасибо Лёва, завтра, нет, наверно послезавтра, с утра подъезжай, ну как обычно. И на связи будь, ну в общем, всё как всегда.
Любушка круто развернулась к решетчатым воротам: – А ну богатыри, открывай клюшку и пускай в избушку, – и засмотрелась на то, что называла избушкой.
А избушка была впечатляющей. В своё время, просмотрев все фильмы "Обитель зла" и начитавшись Антоновых книжек про зомби апокалипсис, она впечатлилась по полному. А ну как что-либо такое бабахнет. Ведь и правда, сколько их по миру раскидано, тайных лабораторий и государственных, и корпоративных, и ведомственных. А ещё и частных полно. И в каждой что-то изобретают. Сидят себе ночами яйцеголовые и выдумывают. А ну как изобретут такое, что прорвется до нас, людишек бедных и неосведомлённых. Тогда трындец и полный макинтош. ВВ вначале только посмеивался, когда с присущим ей рвением Люба ринулась в исполнение вспыхнувшей мечты – увлечения. Потом сам втянулся, помогать стал. Конечно, у него другой уровень был. Эх, жаль, до новоселья не дожил.
Полгода проект только разрабатывался, четыре года строили. И вот она стоит и смотрит на этот мрачный восьмиугольный замок, глазеющий на неё узкими окнами – бойницами с двойными решетками, наружными и внутренними. Подозрительно наблюдающий за действительностью через двойной ряд узких, трехметровых металлических ограждений, уходящих вниз двухметровыми фундаментами. Три этажа вниз, два этажа над землей. Двенадцать с половиной тысяч квадратов. Вертолётная площадка на две машины. Функция умного дома по двадцати двум позициям. Полная автономия на три года на пятьдесят человек. И ведь уже использовала его, в коронавирусное безумие, здесь и отсиживалась, отсюда своей маленькой империей управляла. А в том году функции умного дома завела себе на мобильник…
Ну, где же они, заставляют хозяюшку ждать…
Богатырей было четверо, работали по месяцу вахтой, два в день, два в ночь, через месяц эти уезжали домой, приезжали другие.
– Ну, кто тут у нас, ааа, Афанасссич, друг родной, отворяй калитку. – Любушку в машине развезло до полного, и язык её стал существовать отдельно от мозга, отдельно от тела. Странно, мелькнуло у Любушки в голове: голову контролирую полностью, а язык заплетается, и тело совсем не слушается. Чудеса. Я все-таки нажралась, первый раз в жизни нажралась. Как поросенок. Или как свинья? Интересно, в чем разница? Свинья уже рожавшая, а поросёнок ещё девица?
– Здравствуй Афанасссич, я вот тут до дому иду, да что-то не очень у меня получается.
Афанасьевич, отставной по ранениям капитан с СВО, подошел ближе: – Любовь Сергеевна, осторожно, давайте Вам помогу. Подставил руку. Любушка опёрлась, и молча, с какой-то, невесть откуда взявшейся злостью медленно потащилась, вися вначале на руке, а потом и вовсе упав на здорового Афанасьевича. Дойдя до дома, приникла к динамику видеофона. – Золотая моя, открывай.
– Здравствуйте Любовь Сергеевна.
Умный дом открыл дверь, и Любушка ввалилась в прихожую. Дверь закрылась.
– Ну вот я и в Хопре. Золотая, свет.
Зажегся свет, и Любушка медленно двинулась в глубину гостиной залы: – Оп-ля. – и туфелька с левой ноги улетела налево.
– Оп-ля. – и вторая последовала вслед за ней.
Упала шубка, упала бутылка. Упала на шикарный диван Любушка, изогнувшись и стянув с себя платье через голову: – Золотая набери мою ванну.
В ожидании и размышлениях Любушка почти заснула, когда Золотая доложила: – Любовь Сергеевна, ванна готова.
Любушка с трудом поднялась, и повернув на лестницу, двинулась на второй этаж. Хлоп, слетела верхняя половина белья, и она вышла на второй этаж в одних трусиках.
– А вот и моя спальня, а вот и моя ванна, а вот и мои …
Любушка вошла в ванную комнату, пальчиком испробовала воду и нырнула в ванну-бассейн. Вместе с головой. Вынырнула. Легла затылком на край притолоки. Почувствовала некоторое облегчение. Потом вдруг замутило, и она еле успела перегнуться к биде. Вытошнило бурным потоком. Любушка сполоснула рот, высморкалась, стало легче.
– Ах ты дрянь такая, протрезветь хочешь, – зарычала она, – И что мне с тобой трезвой потом делать? Не будет этого.
Она мокрой доплелась до бара, открыла. – Мда, не густо. Ладно что тут. Ооо, когда-то популярный Белый Аист. Не тот, подделка с пластмассовой пробочкой, а настоящий, с пробковой. Ну е-мае, как бутылку открыть, то. А, вот и штопор. Ладушки, это мы умеем.
Любушка услышала знакомое «чпок», и приложилась к горлышку. – Алкашка блин. Так, закусить надо. Ааа, здравствуй мальчик бананан, конфетки Коркунова. Подойдёт. Так, что-то прохладно стало.
Любушка икнула. Берём пузырь, берём Коркунова Что еще берём? Еще берём телефон. Или как он там. Кстати, а что это мама с папой не звонят, да и братан молчит? Времени третий час. День прошел, и ночь проходит, а поздравлений нет и нет. Ну да. Нет ничего, ни звонков, ни СМСок. Так, сейчас мы им сами позвоним.
Сделав еще глоток, забросила в рот конфету, подумав, что уже есть захотелось, колбаски может порезать. Но нет, позвоню вначале. Странно, где мамин телефон. Что-то – нет. А папин. Тоже нет. Ну-ка по памяти.
Мамин телефон молчал, молчал вообще. Никаких тебе вне зоны связи и т.д. А папин ну-ка. Ё-моё, и папка молчит. Уже предчувствуя что-то нехорошее, Любушка набрала брата. Гудок пошёл. Ну бери же, бери, Люба совсем забыла о времени, вся в напряжении вслушиваясь в гудок.
Наконец ответили: – Да, слушаю.
Голос был сонный, ну ясно, с постели подняла.
– Славочка, привет братишка, как дела? У меня сегодня день рождения вообще-то. Любушка приостановилась, – Что молчишь, Славушка? Как жена, как детки? Что-то папа с мамочкой не отвечают, у вас все нормально?
– Люба, здравствуй.
Голос брата звучал неприветливо, холодно, и Любе сразу стало не по себе. Брат так никогда с ней не говорил. Никогда.
– Что случилось, Слава? – предчувствие непоправимого овладело ей, бросило в холод, по спине пошёл озноб.
– Родители. Они умерли. Ещё месяц назад. Вначале отец, а через неделю мама…
Дыхание сдавило, воздух в лёгких кончился, но вдох не совершался. Люба замерла, она не могла понять смысл слов, как так, как: УМЕРЛИ. Это не про нас, это не про нашу семью. Это про других. Мама с папой не могут умереть, они не могли умереть, это неправильно. Она ведь как будто только вчера с ними говорила. Они вместе смеялись, строили планы на лето. Она собиралась к ним. Тут она поняла, что до сих пор не дышит, словно дышать отказывалась каждая клетка её тела, каждая клетка её мозга, каждая частичка её огромной грешной души.
Но ещё до вдоха она все-таки выдохнула: Как умерли?
– Короновирус, какая-то мутация новая.
– Они прививку делали?
– Нет, отказались. Ты же знаешь, они в последнее время сильно верующими стали, всё за тебя молились, и всё плакали, будто чувствовали что-либо. Особенно мама.
– Может надо было сделать?
– Может и надо было, может нет. Соседушку, Акулинушку помнишь? Она сделала. Обе. В один день с отцом умерла.
Нависла тишина. Брат вздохнул: – А ты где пропадаешь, я тебе две недели не мог дозвониться.
Люба с леденящим душу ужасом стала медленно вспоминать, как ей подарили последнюю модель чего-то телефонного, айфонн, майфон, она в них путалась, в этих огромных не понять, что телефонах-компьютерах-телевизорах. Она вспомнила, что туда перенесли только самые важные телефоны, самые деловые. А остальные остались в старом, который она бросила в ящик стола, где он и лежит. Бросила вместе с папой, мамой и братом.
Люба заплакала.
– Люб, сестренка, не плачь, ложись, отдохни, завтра созвонимся, – брат похоже не намерен больше общаться. Да и с кем, с пьяной бабой, с пьяной стервой, забывших своих родителей. Поделом ей.
– Пока братишка, до завтра, – сказала Любушка, понимая, что для неё завтра уже не наступит.
В трубке загукали гудки разъединения. Любушка медленно встала. Из зеркала на нее смотрела симпатичная стройная женщина с длинными ногами, подтянутым животиком, большой, ещё красивой грудью. Коричневые глаза сочетались с длинными каштановыми волосами. Точеная лебединая шейка. Взгляд умный, грустный и пьяный. Любушка ещё раз приложилась к бутылке и опять заплакала. Постепенно плач перешел в какой-то вой.
– Наверное так воет волчица, стоящая у разорённого логова, над телами своих, убитых охотниками волчат. – мелькнула мысль, но Любушка ничего не могла над собой сделать, не могла и не хотела. Ей нужно было выплакаться перед этим, страшным богоотрицающим действом. Ей нужно было оправдаться, если не пред Богом, то перед самой собой за тот поступок, на который она решилась. И она выла, как собака на смерть хозяина, только она выла на смерть свою, которую уже спланировала, и начала приводить в действие.
Люба заговорила: – Ну, вот зачем я на свете? Зачем? Зачем мне жить, если нет мамы, нет папы, нет ни сыночка, ни дочки. Нет, и никогда не будет. Господи, зачем? Если у меня этого не будет никогда. Ни-ког-да. – Люба продолжала рассматривать себя в зеркале.
– Никогда эту шею не обнимет сыночек и не скажет: Мама, я люблю тебя. Никогда не зароется в эти волосы доченька и не скажет: Мама, какие у тебя красивые волосы, когда я вырасту, у меня будут такие же. И грудь, эта грудь она тоже прожила жизнь вхолостую. Она никого не выкормила, ни своего, ни чужого. Она не болела от того, что чей-то беззубый рот изо всех сил сосал её, вытягивая каплю за каплей. О, ведь она могла бы выкормить и двоих. Вот если бы у нее были двойняшки. Или тройняшки…
Слезы душили её. Мысли летели одна за другой. Мааа-ма, папочка, простите меня, виноватая я. Простите. Простите. Она вспоминала смех матери, улыбку отца, ну почему так, почему? Она ведь жила честно, никого не обманывала, не убивала, старалась жить – никому не вредить. Господи, ну в чем я виновата, Господи?
Взгляд скользнул вниз. Плоский, мускулистый живот. Живот, сотни тысяч раз качавший пресс, но не выполнивший то, что заложено в его создание. Да, это чрево не выполнило то, для чего предназначалось: не выносило, не взрастило новую жизнь, осталось неплодным и пустым. Ни-ка-ким.
Любушка решилась. Переступила из ванной на пол, уронила телефон, подобрала его, глотнула ещё раз, и медленно прошла в спальню. С неё стекала вода, на полу оставались следы от мокрых ног, Люба ничего не замечала. Словно сомнамбула подошла к трюмо. Выдвинула нижний ящичек. Вот он мой родной. Внизу лежала небольшая деревянная коробочка, изукрашенная резьбой по дереву: молодая леди, грациозно вскинув руку, целилась куда-то из длинноствольного пистолета. Её локоток придерживал элегантный молодой человек. Некоторое время Любушка глупо разглядывала картинку. Подарок Антона Фруза…
А ведь он ей тоже нравился. Познакомились они на выставке стрелкового оружия в Кобленце,
Антон с женой Мариной оказались очаровательными людьми, с ними нельзя было не познакомиться. Словно два небольших солнца, Антон с Мариной излучали вокруг себя счастье, и буквально заражали им всех, с кем общались. Они очень быстро сдружились, и Любе было очень за них радостно, очень тепло и солнечно.
Они вместе ездили на рыбалку, гоняли на квадрах, много стреляли. Оказывается, Антон тоже имел несколько оружейных магазинов. А еще он писал фантастику. Тогда, после расставания, Любушка ушла в книжный запой, и пока не прочитала все его книги, не могла остановиться. Позвонила, сказала спасибо, и начала строить свою избушку. А Антон прислал подарок. И вот теперь он как никогда кстати.
Люба открыла коробку: Ругер, 9 мм. Полуавтомат. Скрытый курок, с очень плавным спуском. Мечта любой девушки. Мечта любой девушки, которая хочет защитить сама себя. Любушка взяла пистолет. Переложила из руки в руку. Розовая игрушка плавно вошла в правую руку и как будто приклеилась. Сняла с предохранителя, передернула затвор, приставила к подбородку. Задумалась. Пуля снесет челюсть, если не отклонится, то попадет в мозг, выйдет через череп. Ох, и некрасивая я буду в гробу. Переставила пистолет к груди. Лучше сюда, в сердце. Ну вот, куда грудь девать, опять эти сиськи мешают. Нет, лучше в висок.
Опять мысль: – А что потом? Что там, за чертой? Ведь самоубийц даже в церкви не отпевают, а хоронят за церковной оградой. А вдруг там черти. Наглые, чёрные черти. Они уже ждут её. Со всеми списками её грехов. Когда она последний раз исповедывалась? И при чём тут исповедовалась, если она сама хочет себя. Она сама.
Любе стала страшно. Она смотрела на себя в зеркало трельяжа и как будто увидела тень, мелькнувшую с левого плеча и сделавшую круг вокруг шеи. Словно маленький мотоциклист, оставивший мимолетный дымный выхлоп от раструба движка. Любушка вздрогнула, вскочила на ноги: – Господи помилуй.
Она дрожащей руками набулькала себе почти полный стакан и залпом выпила, посмотрела на бутылку – почти пуста. Алкоголь ударил сразу, неожиданно тепло разлилось по венам, голова стала совсем тяжелой, а ноги ватными. Люба заплетаясь, с трудом дошла до огромной кровати, и, не расправляя, повалилась на край постели. Через несколько секунд последние мысли покинули её и сознание отключило хозяйку от окружающей действительности…
Холодно, как холодно. Холод съел её мысли, чувства, желания. Он вошел в каждую клеточку её тела. Скрутил всё находящееся в них тепло в маленькие белые пирожные, и, проглотив их, раскинул свои щупальца, требуя одного: почтения и уважения ему – Холоду, везде присущему холоду. Кожа огрубела гусиным настом, хотела защититься бастионами пупырышек, но была смята ледяным валом, и безпомощно сжалась в твердые бугорки, передающие друг другу вечный SOS замерзающей плоти…
На широкой кровати, на которой можно было уместить, наверное, взвод корейских спецназовцев, в позе эмбриона лежал голый человек, голая женщина. Высоко поджатые к груди колени сцеплялись замком сплетшихся рук, голова была прижата к рукам, женщина дрожала, и делала усилия согреться. Согреться, не просыпаясь, не желая видеть этого мира, от которого она пыталась уйти сегодня ночью, не желая вновь становиться его частью. Его винтиком, его узлом, его агрегатом, его машиной – без разницы, хоть кем, но только не в нём…
Но Холод брал свое и Любушка зашевелилась: – Золотая, прибавь пару градусов, очень холодно.
Люба не узнала своего голоса, хриплого, скрипучего и старого. Как у Кащея Безсмертного в мультиках.
Компьютер не отзывался и Люба, напрягая последние, как ей показалось, силы, позвала ещё раз: – Золотая, ты слышишь?
Опять тишина, Любушка перевернулась на живот и попыталась подняться хоть на четвереньки. Голова, налитая тяжестью похмелья болела, внутри мутило, спазм тошноты подкатил к горлу – сейчас опять вырвет. Ну и состояние, зачем вчера так было пьянствовать. Ладно, хоть до дома доехала. Любушка прикинула, сколько в неё влезло, и удивилась. Столько мужики не пьют. И это при том, что напилась она впервые в жизни. Юбилей так сказать отметила. Вообще, она к спиртному относилась ровно, и более пары глотков обычно никогда себе не позволяла. Мир был полон других радостей, и жертвовать этими радостями ради спиртного – нет уж, без меня. И что это её вчера так прорвало? Тоска, хандра, ужас пред наступающей старостью?..
Компьютер так и не отозвался, и женщина усилием воли открыла глаза, в комнате стоял полумрак. Золотая сама догадалась притушить свет? Интересно сколько времени? Люба взглянула против себя, там, на полке камина стояли часы, старинные и массивные. Однако. Она смотрела перед собой и пыталась привести в соответствие то, что увидела, с тем, что там должно было находиться. Часов на камине не было, собственно как и самого камина. А что там было, спросила она саму себя, и сам себе ответила: – А было там окно, в котором всё темно.