Герви Аллен
Эдгар По

Полная версия

Глава шестая

К тому скорбному дню, когда «Елена» отправилась к своему последнему пристанищу, в калейдоскопе времени пронеслось уже более трети лет, отпущенных судьбой Эдгару По. Живой, впечатлительный подросток быстро превращался в еще более впечатлительного молодого человека, обогнав в развитии большинство своих сверстников, – по всем свидетельствам, он казался в это время физически и духовно старше своих лет. И история жизни его родителей, и воспоминания современников заставляют предположить, что его характер и темперамент обнаруживали себя в проявлениях ранних и бурных, но весьма скоротечных. Он был точно факел, пылающий на ветру жизни и отзывающийся на каждый его порыв вспышкой столь сильной и яркой, что очень скоро сгорает без остатка. На протяжении следующих нескольких лет ему предстояло пережить горести и испытания, вызвавшие в нем душевный надлом, который он не смог преодолеть до конца своих дней. Ибо в человеке тонкой духовной организации переживания, испытанные в юности, способны предопределить чувства и умонастроения зрелых лет.

Приблизительно в это время здоровье приемной матери По вновь становится предметом встревоженного обсуждения в семейной переписке – очевидно, именно тогда начался необратимый упадок сил, вследствие которого она через четыре года разделила участь несчастной Джейн Стенард.

По испытывал к приемной матери нежную, преданную любовь, и она была одним из самых глубоких из когда-либо владевших им чувств. Естественную его привязанность усиливала красота Фрэнсис Аллан – физическое совершенство было свойством, перед которым он преклонялся, когда и в ком бы его ни находил. И к тому времени он уже, наверное, понимал, что лишь ей и «тетушке Нэнси» обязан своим относительно благополучным пребыванием в доме Джона Аллана. Каковы были причины продолжительного недуга Фрэнсис Аллан и существовала ли какая-то связь между ним и ее бездетностью – остается лишь догадываться. Эдгар, конечно, часто размышлял об этом, и не исключено, что заключения, к которым он пришел, существенным образом повлияли на его отношение к опекуну. Все, что могло связывать «малыша Эдгара» с «папенькой», уже принадлежало прошлому. Теперь в доме было двое мужчин – в глаза торговцу Джону Аллану испытующе смотрел молодой поэт Эдгар По, и от этого пристального, проницательного взгляда торговцу становилось временами не по себе.

В ту пору Ричмонд был небольшим, по нынешним понятиям, городом, значительную часть жителей которого составляли рабы. Весь уклад жизни немногочисленного и обособленного белого населения подчинялся строжайшим общественным условностям, любые нарушения которых очень быстро переставали быть тайной. И судя по обстановке, воцарившейся в доме Аллана в это время и не изменившейся до самой его смерти, когда было оглашено его завещание, подтвердившее некоторые толки, Фрэнсис Аллан уже знала, что была не единственной женщиной, пользовавшейся вниманием Джона Аллана.

Нет нужды говорить о том, как оскорбило ее это укрытие и какую вызвало тревогу за судьбу маленького семейства, заботам о котором она отдала столько любви и нежности. Едва ли она поделилась печальной правдой с Эдгаром, будучи, с одной стороны, слишком предана мужу и, с другой – не желая ранить душу впечатлительного юноши. Однако он и сам очень скоро ощутил тяжелую, напряженную атмосферу, создавшуюся в доме, и в последовавшем затем неизбежном семейном расколе встал на сторону приемной матери, движимый сначала только состраданием, которое позднее, когда ему стали известны все обстоятельства, было подкреплено чувством справедливости.

Смерть Джейн Стенард нестерпимой болью отозвалась в юной, но уже много выстрадавшей душе Эдгара По и надолго повергла его в глубокую тоску и уныние. Именно в это время его стали часто мучить кошмары, о которых потом рассказывал с его слов Джон Макензи: «Больше всего он пугался, когда ему чудилось, будто в кромешной ночной тьме на лицо его ложится чья-то ледяная рука; или виделось страшное и отвратительное лицо, надвигавшееся на него из предрассветного полумрака. Жуткие фантазии преследовали его столь неотступно, что иногда он, спрятав голову под одеяло, лежал так до тех пор, пока не начинал задыхаться».

Сопутствующее таким переживаниям дурное расположение духа, мрачные настроения и раздражительность стали не на шутку тревожить Джона Аллана. Однако его упреки и требования воспринимались уже без былого смирения – на выговоры опекуна Эдгар отвечал дерзостями или же оскорбленным молчанием, ясно давая понять, что и для того, и для другого у него имеются достаточные основания. Джон Аллан был теперь не только возмущен, но и озабочен, и, чтобы оправдать себя перед всемогущими небесами, а также укрепить свою репутацию в глазах живущего в Балтиморе старшего брата Эдгара, Уильяма Генри Леонарда По, он пишет последнему письмо, выдержанное в весьма любопытном стиле:

Ричмонд, ноябрь 1824 года.

Дорогой Генри!

Я только что увидел твое письмо Эдгару от 25 числа прошлого месяца и весьма огорчился тем, что он до сих пор тебе не ответил. Хотя заниматься все это время ему было почти нечем – для меня он ничего не делает, и вид имеет, по мнению всего семейства, унылый, хмурый и злобный. Чем мы заслужили все это, не поддается моему пониманию – почти так же, как и то, почему я столь долго мирился с подобным поведением. Мальчик не выказывает ни единой искры привязанности к кому-либо из нас, ни малейшей благодарности за всю мою доброту и заботу о нем. А ведь я дал ему образование, намного превосходящее мое собственное. Если Розали придется в какой бы то ни было мере полагаться на его привязанность, да не оставит ее господь своим милосердием. Я опасаюсь, что товарищи его внушили ему образ мыслей и действий (?), совершенно противоположный тому, какого он придерживался в Англии. Я с гордостью за тебя сознаю всю разницу между твоими нравственными принципами и его, что и побуждает меня столь дорожить твоим уважением. Если бы и перед Господом нашим выполнял я свой долг так же свято, как выполнил я его перед Эдгаром, то Смерть, когда бы она ни явилась, меня бы не устрашила. Однако пора кончать, и я всей душою желаю, чтобы Всевышний не оставил его и тебя своим благословением, чтобы успех венчал все ваши начинания и чтобы ваша Розали не претерпела от вас ни обид, ни горя. Ибо, по крайней мере, наполовину она сестра ваша, и боже вас упаси, дорогой Генри, взыскивать с живых за грехи мертвых. Можешь быть уверен, дорогой Генри, что все мы принимаем самое искреннее участие в твоей судьбе, моля Господа на небесах ниспослать тебе благословение и защиту. Уповай, мой храбрый и добрый мальчик, на Спасителя нашего, чья милость не знает пределов. И да убережет Он тебя от всех опасностей и хранит тебя всегда – такова молитва, которую возносит твой

Друг и Слуга

(Джон Аллан)».

Характерно, что на обороте листа все той же благочестивой рукой был вычислен конечный прирост с некой суммы из расчета шести процентов годовых.

Быть может, холодная длань, тяжесть которой ощутил на себе Эдгар, была не просто ночным кошмаром. На одном дыхании оправдать собственную низость, попытаться посеять вражду между братьями, опорочить мать юноши и тут же призвать на его голову божье благословение, после чего хладнокровно перевернуть лист другой стороной и произвести подсчет ожидаемой прибыли – для этого надо обладать качествами, каковые явно не значатся в перечне богоугодных добродетелей. И таких качеств, наверное, было немало в характере человека, который, возведя очи горе, вверял будущее сирот По милости Всевышнего.

Осенью 1824 года не только Ричмонд, но и вся Виргиния с нетерпением ожидали предстоявшего в скором времени визита маркиза де Лафайета и лихорадочно готовились к его приезду. К концу первой четверти девятнадцатого столетия Лафайет пережил почти всех своих великих революционных современников, и для новых поколений молодой американской республики, чьи могучие силы уже начинали пробуждаться, он олицетворял идеалы, которые, по крайней мере, теоретически представляли весьма значительную социальную ценность. Способность их привести общество к тысячелетнему царству процветания пока еще никем не ставилась под сомнение, и в романтической фигуре энергичного маленького француза с гордым орлиным профилем сыны и дочери американской революции видели непримиримого врага тирании, соратника Вашингтона, храброго солдата, символизировавшего торжество идей Джефферсона и философии Руссо. Это был истинный герой во всем, и потому прием, который ему оказывали повсюду в Соединенных Штатах, вылился в триумф американского патриотизма.

Виргиния была в особом долгу перед Лафайетом – его поход против генерала Арнольда и доблесть в битве при Йорктауне вписали славную и достопамятную страницу в историю штата, и бывший доминион желал во что бы то ни стало превзойти все и вся радушием и гостеприимством.

В Ричмонде царило огромное волнение, и нигде оно не было столь велико, как среди питомцев школы г-на Берка. Из них и других молодых джентльменов была сформирована рота Юных ричмондских волонтеров, или «Легион Моргана», которой выдали в качестве мундиров отделанные бахромой рубашки американских трапперов. Капитаном маленького отряда был избран юноша по имени Джон Лайл, а лейтенантом – Эдгар Аллан По, что свидетельствует о его авторитете среди товарищей, ибо почетной должности, наверное, домогались многие. Необходимо было позаботиться также и о том, чтобы надлежащим образом вооружить роту. С этим важным делом вполне успешно справились два ее командира.

Бережно хранимая легенда о преданности и счастливой доле рабов на американском Юге намеренно предает забвению тот факт, что рабовладельческое общество в ту давнюю пору жило в неизбывном кошмарном страхе перед восстанием чернокожих. И опасения эти были отнюдь не беспочвенны. К описываемому моменту негры в Виргинии уже неоднократно предпринимали пугающие, хотя и неудачные попытки подняться с оружием в руках против белых хозяев, и выступления эти, даже терпя провал, сеяли ужас среди плантаторов и городского населения. Именно на такой случай в Ричмонде постоянно находился в боевой готовности 19-й полк национальной гвардии, часть которого, именовавшаяся «стражей», всегда была под ружьем и не покидала казарм. Офицерам предписывалось появляться вне дома только в мундирах. Чтобы оказать достойные почести Лафайету, полк в полном составе намеревались вывести из города навстречу высокому гостю. Однако оставить город без всякой военной защиты было никак нельзя, поэтому власти приняли решение на время раздать оружие добровольной милиции. В числе таких подразделений оказался и «Легион Моргана». Письмо на имя губернатора штата с просьбой о выдаче оружия подписали капитан Джон Лайл и лейтенант Эдгар А. По.

Можно представить восторг, переполнявший сердца Юных ричмондских волонтеров, когда они получали из арсенала настоящие ружья, или гордость их лейтенанта Эдгара По, когда, пристегнув к поясу саблю, он, чеканя шаг, выступил навстречу Лафайету.

Его роте, состоявшей из юных отпрысков лучших ричмондских семей, поручили в качестве почетного эскорта сопровождать старого полководца в Ричмонде. По, вероятно, был лично представлен Лафайету как внук «генерала» Дэйвида По из Балтимора, помощника квартирмейстера повстанческой армии во время войны за независимость. Будучи в Балтиморе, Лафайет, как передают, специально посетил могилу героя революции, воскликнув: «Ici repose un coeur noblei»^[5]. Об этом факте, наверное, было известно и По, ведь он переписывался с братом Генри и другими балтиморскими родственниками. Все эти события, очевидно, пробудили в По родовую гордость и привлекли его внимание к военному поприщу. Так или иначе, но три года спустя он поступил на службу в армию.

Шло время. Наступила весна 1825 года. 26 марта скончался дядя Джона Аллана, Унльям Гэльт, оставив ему большую часть своего крупного состояния, в то время как остальные родственники – и в Америке, и в Шотландии – получили весьма незначительные доли. Дела Джона Аллана были спасены. Как утверждал впоследствии По, состояние, владельцем которого стал его опекун, равнялось 750 тысячам долларов. Соответствует это действительности или нет, сказать теперь трудно – ясно лишь, что в наши дни такой капитал дал бы Аллану право именовать себя миллионером. Перемены в его образе жизни, общественном положении и устремлениях, равно как и их последствия для его близких, были разнообразны и не всегда благотворны.

Сделавшись одним из богатейших людей Виргинии, Аллан превратился в фигуру, привлекающую всеобщее внимание, и оно, учитывая определенные стороны его частной жизни, не вызывало у него особого восторга. Не обошлось и без завистников, временами добавлявших горечи к сладкому фалернскому, которое любил посмаковать торговец. Он страдал хромотой и ходил довольно медленно, опираясь на тяжелую резную трость. «Гэльт оставил все свои денежки этому скороходу Аллану», – сообщал один из его знакомых в письмо к приятелю, еще не знавшему этой новости. Скрытая неприязнь, которую он ощущал у себя за спиной, заставляла его решительнее вонзать трость в землю и строить широкие и честолюбивые планы на будущее, в каковых немалая роль отводилась покупке роскошного семейного особняка, – планы, которые, не будь они продиктованы стремлением к самоутверждению, наверное, были бы менее грандиозны. В Шотландии к тому же поднялось недовольство по поводу завещательных распоряжений, сопровождаемое угрозами обратиться в суд, – многим родственникам отписанные им доли казались явно урезанными. Они засыпали Аллана письмами, отличавшимися чисто шотландской прямотой. Ответы на них он тщательно взвешивал.

28 июня 1825 года, спустя всего три месяца после утверждения к исполнению дядюшкиного завещания, Джон Аллан купил на торгах большой дом, находившийся в юго-восточной части Ричмонда, на углу Мэйн-стрит и Пятой улицы, который обошелся ему в 14 950 долларов. Прежний владелец приобрел его за девятнадцать тысяч, однако умер, не успев выплатить всей суммы.

Из окон особняка, стоявшего на склоне холма посреди прекрасного фруктового сада, открывался великолепный вид на широкую долину реки Джеймс с чудесной маленькой деревушкой на ее противоположном, южном берегу. Вокруг лежал край, где прошло детство Эдгара По, – леса и луга, реки и ручьи, живописные островки, плантации и поселки фермеров. Парадный вход вел в просторный вестибюль, с которым сообщалась расположенная справа комната для утренних приемов и чаепитий. Прямо напротив входа, по другую сторону вестибюля, находилась красиво освещенная столовая восьмиугольной формы. На втором этаже был просторный бальный зал, стены которого помнили множество шумных и блестящих сборищ. Комнаты Джона Аллана располагались прямо над парадным входом, так что из окон был виден весь передний двор и подъездная дорожка. На том же этаже находилось еще три спальни – одну занимала мисс Валентайн, другую держали для гостей, а третью отвели Эдгару.

Комната По была в конце широкого коридора, образовывавшего здесь небольшую сужающуюся нишу, почти скрытую плохо освещенным лестничным маршем. В нише, несколько вдаваясь одним краем в дверной проем, стоял стол, на котором по ночам горела лампа. На него По имел привычку бросать свое пальто, когда входил в комнату. В ней имелось два окна, выходивших одно на север, другое на восток. С восточной стороны открывалась широкая панорама окрестностей, так как в ту пору вокруг дома Аллана не было других построек, которые могли бы заслонить обзор. Помимо обычной для спальни обстановки, здесь стоял удобный диван, лежа на котором По любил читать, небольшой столик для книг и гардероб с порядочным запасом одежды – известно, что, кроме Эдгара, им не раз пользовались гостившие в доме молодые люди. По был не чужд известного щегольства и самым неукоснительным образом следил за своей приметной наружностью, изменяя этому обыкновению, лишь когда бедствовал или пускался во все тяжкие. Можно сказать, что внешность всегда являлась барометром его душевного состояния и материального достатка. В силу природной склонности и воспитания он был очень опрятен и аккуратен в повседневной жизни и тщателен в одежде.

На полках и на столе в его комнате лежали учебники и книги для школьного чтения, среди них некоторые античные классики – Гомер, Виргилий, Цезарь, Цицерон и Гораций. Были там и старые, потрепанные справочники по грамматике и орфографии, хрестоматии, привезенные из Англии учебники французского языка, книги по истории Англии и Америки, с полдюжины готических романов и, вероятно, одно или два руководства по военному искусству. Можно не сомневаться, что тут нашлось место и Байрону, и Муру, и Вордстворту вкупе с Кольриджем и Китсом – попал ли в эту плеяду Шелли, сказать с уверенностью нельзя. Однако туда наверняка отыскали дорогу некоторые поэты восемнадцатого века, чьими книгами были в избытке снабжены библиотеки виргинских джентльменов. О том, что «Дон-Кихот», «Жиль Блас» и «Джо Миллер» также принадлежали к числу любимых книг По, мы узнаем позднее из одного письма. Завершают этот список Мильтон – Эдгар неплохо знал его творчество, – конечно же, Бернс – ведь Джон Аллан был родом из Шотландии – и, наконец, Кэмпбелл и Кирк Уайт.

Фрэнсис Аллан обставила новый дом богато и со вкусом. Стены были обтянуты роскошными драпировками, комнаты и залы украшали скульптуры, среди которых Эдгару По больше других запомнились бюсты Данте и Марии Магдалины работы Кановы. Мебель, инкрустированная позолоченной медью, была выдержана в изящном стиле позднего ампира. На столе в комнате По стоял красивый бронзовый чернильный прибор и такая же песочница с песком для промокания, купленные его приемным отцом и помеченные травленой надписью: «Джон Аллан, 1813». Их По впоследствии забрал с собой в числе немногих вещей, увезенных им из дома Аллана, и хранил на протяжении долгого времени.

Однако самой восхитительной особенностью нового жилища была длинная, опоясывавшая весь дом двухъярусная галерея, на которую выходили двери столовой и комнаты для утренних приемов на первом этаже и комнаты Аллана и гостиная – на втором. Здесь весной, летом и осенью семья проводила большую часть времени вместе с постоянно бывавшими в доме гостями. На верхнем ярусе были устроены качели и установлен небольшой телескоп, в который молодежь любила смотреть на звезды или расстилавшийся за рекой ландшафт. Через его линзы глаза юного По впервые научились различать далекие звезды и созвездия, чьи прекрасные имена рассыпаны по строчкам его стихов. И по мере того, как пробуждалась его страсть к астрономии и космическим фантазиям, он все чаще и чаще наводил свою трубу на печальный лик луны, силясь разгадать ее древнюю тайну.

Глава седьмая

Когда-то в Ричмонде, на углу улиц Франклина и Второй, был чудесный городской сад, который очень любил Эдгар По. Место это он знал с детства: по пути в школу и из школы или отправляясь поиграть с жившим неподалеку Томом Эллисом, он каждый раз проходил вдоль длинной старой стены, вдыхая доносившиеся из-за нее пьянящие запахи южной весны – тысяч разных цветов, благоуханием своим звавших прохожего оставить изнемогающую от полдневного зноя улицу и укрыться в прохладной зелени деревьев. В юности он стал искать там уединения, чтобы хоть на время отрешиться от городской суеты, от нескончаемых разговоров о ценах и торговле в конторе и за столом у Аллана. То был уголок, навевавший покой и сладкие грезы.

«Елена» была мертва, но Эдгар по-прежнему жил в мире людей. И он посмотрел вокруг и увидел, что «дочери их прекрасны», и вошел с ними в Зачарованный сад. Туда привел он Сару Эльмиру Ройстер и шептал ей слова любви, с трепетом касаясь губами прелестных локонов.

Семья Эльмиры – так звали ее друзья – жила по соседству с Алланами, прямо напротив школы, где учился Эдгар, который, однако, был не из тех, кто не замечает прекрасного, если оно слишком близко. В ту пору Эльмире только что минуло пятнадцать лет. Природа наделила ее изящной стройной фигуркой, большими черными глазами, красивым ртом и длинными темно-каштановыми волосами. Все вместе взятое произвело на По неотразимое впечатление.

Познакомились они, вероятно, в 1823 году, а в 1824-м, омраченном кончиной Джейн Стенард и принесшем перемены и новые раздоры в семейство Алланов, долгие прогулки с Эльмирой по тихим улочкам старого Ричмонда проливали бальзам на душу По, согревая и наполняя счастьем одинокое сердце, знавшее столь мало радостных мгновений.

Чаще всего прогулки эти приводили их в Зачарованный сад, под сень миртовых зарослей, где он говорил ей о своей любви и мечтах. Часы, проведенные с нею здесь, он вспоминал потом в дни тревог и страданий. В его памяти эти встречи оставались чудным идиллическим островком, и озарявший их волшебный свет пронизывает прекрасные строки, которые он посвятил Эльмпре:

 
В тебе обрел все то я,
К чему стремиться мог:
Храм, ключ с водой живою,
Зеленый островок,
Где только моим был каждый
Чудесный плод и цветок.
Все дни тобою полны,
А ночью мчат мечты
Меня в тот край безмолвный,
Где в легкой пляске ты
К реке, чьи вечны волны,
Нисходишь с высоты.^[6]
 

Дом Ройстеров, отделенный лишь маленьким сквером от старого дома Алланов, где семья жила до переезда в великолепный особняк на Пятой улице, был хорошо виден из окна комнаты, которую занимал Эдгар. Пользуясь этим, влюбленные имели обыкновение подавать друг другу знаки взмахами платка, Эдгар – из окна, а Эльмира – стоя на верхней площадке лестницы, поднимавшейся в дом со двора. Как, должно быть, трепетали их юные сердца, когда они обменивались этими бессловесными посланиями! Сигналы, видимо, не были просто сентиментальной игрой, ибо, как выяснилось позднее, мистер Ройстер без особого удовольствия смотрел на слишком явные знаки внимания, оказываемые его дочери Эдгаром По. Джон Аллан тоже относился к ним не слишком сочувственно.

Наряду с другими честолюбивыми замыслами и стремлениями, которые питало полученное от дядюшки изрядное состояние, у хитроумного шотландца возникли новые соображения касательно дальнейшего образования Эдгара По. До того, как в 1825 году ему отошла большая часть добра, нажитого старым Гэльтом, планы Аллана относительно будущего его одаренного воспитанника, если таковые у него вообще имелись, вращались, по всей вероятности, вокруг магазина и складов фирмы «Эллис и Аллан», где трудом и радением Эдгар, быть может, добился бы со временем права на свою долю в деле или же скопил бы достаточно денег, чтобы открыть собственную торговлю, как когда-то сделали сами Аллан и Эллис. Вовсе не такая уж плохая перспектива. Известно, что Эдгар часто помогал в магазине и время от времени выполнял обязанности продавца и посыльного, которому доверяли важные бумаги и ценности, – в этом качестве он запомнился многим. Впрочем, имя его никогда не фигурировало в платежных ведомостях фирмы – очевидно, опекун со свойственной ему бережливостью относил оказываемые им мелкие услуги в счет стола и содержания, которые Эдгар получал в его доме. Все карманные деньги, какие у него бывали, давали ему «ма» и «тетя Нэнси». Их щедрости, как свидетельствуют его друзья и соученики, он был обязан более чем достаточными для его нужд суммами, тратились они столь же легко, как и доставались.

К тому времени Эдгар получил образование, каким могли похвалиться далеко не все его ричмондские сверстники. С покупкой нового дома и появлением у Аллана притязаний на более высокое положение в обществе изменились его взгляды и на будущее Эдгара. Ораторские способности юноши (в школе он не раз выигрывал состязания в красноречии), его склонность к литературе и интеллектуальным занятиям заставили Аллана всерьез задуматься о преимуществах, которые сулила карьера юриста – ведь многих она в конце концов привела в палаты конгресса. Не забывал он, разумеется, и о редкостных дарованиях Эдгара. Имелось и еще одно немаловажное обстоятельство: чтобы учиться в университете, Эдгару пришлось бы уехать из Ричмонда, а именно этого в силу весьма, как мы убедились, серьезных причин Аллан и желал больше всего. Так или иначе, речь об этом заходила все чаще и чаще, и в марте 1825 года Эдгар оставил школу г-на Берка, чтобы под руководством репетиторов начать подготовку к поступлению в Виргинский университет. Занятия продолжались всю весну, лето и осень 1825 года, и По с нетерпением ожидал того момента, когда переступит порог Виргинского университета. Несмотря на то что настроение его омрачали продолжающиеся семейные неурядицы, значительные перемены, которые принес собой переезд в новый дом, не могли не доставлять ему удовольствия. Круг его знакомств стал много шире – в своем стремлении занять подобающее их богатству место в обществе Алланы старались вести как можно более светский образ жизни, устраивали частые приемы и вскоре прославились гостеприимством и хлебосольством. Справедливости ради надо сказать, что Джон Аллан не скупился на расходы, и щедрость его в этом смысле отрицать нельзя. В доме их постоянно кто-нибудь гостил; у Эдгара тоже нередко бывали друзья – обычно молодежь затевала веселые игры в саду или на галерее, а по вечерам все собирались у телескопа. Разумеется, Эдгар приглашал сюда и Эльмиру Ройстер. Густая роща на склоне холма была единственной свидетельницей их уединенных прогулок.

Алланы были теперь приняты в лучших дома Ричмонда и числили среди своих знакомых таких влиятельных людей, как судовладелец Томас Тейлор, городской судья Маршалл, полковник Эмблер, доктор Брокенбро и многих других «джентльменов, принадлежавших к высшему ричмондскому обществу» и знаменитых своими обедами и вечерами игры в вист. Двери их были открыты для молодого По, и, постоянно посещая эти салоны, он скоро усвоил манеру говорить и держаться как истый комильфо. То была Виргиния стародавних времен, времен изысканной учтивости и «тонкого обращения».

Безусловно, мысль о том, что Эдгар может в один прекрасный день оказаться наследником крупного состояния, будоражила умы ричмондских маменек, у которых были дочери на выданье – ведь в браки в те дни вступали довольно рано, – однако По испытывал все большую склонность к Эльмире и сделался частым гостем в ее доме, оставив очень мало надежд другим невестам. Он имел обыкновение приходить к Ройстерам ближе к вечеру и проводить долгие часы в гостиной с Эльмирой. Она играла на пианино, и под его аккомпанемент они пели дуэтом – у Эдгара был звонкий юношеский тенор. Иногда он брал в руки флейту. инструмент, которым владел весьма искусно. Порою, но не слишком часто, Эдгара сопровождал Эбенезер Берлинг, хотя Эльмира, кажется, его недолюбливала. Беседы их нередко касались общих знакомых, и однажды, когда она повторила очень грубое замечание, услышанное ею от одной из подруг, Эдгар высказал удивление тем, что она может общаться с девушкой, воспитанной столь дурно. Случай этот надолго запомнился Эльмире. В один из таких вечеров между ними произошло решающее объяснение, и, отправляясь в университет, По увозил обещание Эльмиры стать его женой – обещание, которое было сохранено в тайне ото всех, вероятно, потому, что обе семьи не одобряли их отношений. Позднее Эльмира вспоминала, что По был застенчив, но очень хорош собой, с большими темно-серыми глазами на бледном одухотворенном лице. Манеры его казались ей исполненными горделивого благородства – чувствуется по всему, что красивый и изящный молодой человек совершенно вскружил ей голову. Они часто говорили о книгах и поэзии, и, может быть, по обычаю тех дней он оставил в ее альбоме несколько стихотворных строчек. Когда наскучивали другие развлечения, Эдгар брал карандаш и рисовал для нее портреты знакомых и всякие забавные картинки. Портрет самой Эльмиры Ройстер, сделанный рукой По, дошел до нас через многие годы свидетельством счастливых часов, проведенных ими вместе.

Приближающийся отъезд Эдгара переполнял сердце миссис Аллан печалью. Конечно, от нее не укрылось стремление мужа во что бы то ни стало удалить Эдгара из дома, и с чисто женской интуицией она, наверное, предчувствовала уже близкую развязку. Здоровье ее быстро ухудшалось, и мысль о том, что ей предстоит остаться одной, без поддержки, с жестоким и властным мужем, была невыносима. Возможно, она уже догадывалась о его намерениях в отношении Эдгара и понимала, что, хотя денег у Аллана было теперь больше, чем когда-либо, желания оказывать благодеяния он уже не испытывал. Наступили тяжелые времена; конфликт между Джоном Алланом и его воспитанником обострился до предела. Чувствуя, что Эдгару необходимо без промедления уехать из дому и все же не находя в себе сил расстаться с ним так скоро, она решила сопровождать сына в Шарлотсвилл, чтобы помочь ему устроиться в университете.

Как попрощались тогда По и Джон Аллан, мы точно не знаем, однако будем надеяться, что между ними хоть на миг сверкнула искра былой привязанности. Во всяком случае, в наказах и наставлениях с одной стороны и обещаниях с другой недостатка не было. Подали один из недавно купленных Алланом экипажей, нехитрый багаж Эдгара погрузили на запятки и закрепили ремнями, старый кучер Джим взобрался на козлы, и карета, увозившая Эдгара Аллана По и Фрэнсис Аллан, выехала со двора большого дома на Мэйн-стрит. Чернокожий возница вспоминал потом, что и Эдгар, и миссис Аллан казались очень грустными. Было это в феврале 1826 года, накануне дня св. Валентина.

Глядя на проплывавшие мимо дома, Фрэнсис Аллан, возможно, вспомнила, как пятнадцать лет назад она ехала с маленьким сиротой по той же улице в наемном экипаже, и ласково сжала руку Эдгара, сидевшего, как и тогда, подле нее. Себя, во всяком случае, ей не в чем было упрекнуть: она дала ему все, что могла бы дать настоящая мать. То была последняя страница очень важной главы в книге жизни Эдгара По. Щелкал кнут кучера, лошади бодро бежали по дороге на Шарлотсвилл, и вскоре ричмондские башенки и порталы скрылись за заснеженными холмами, и вместе с ними исчезла в дымке невозвратного прошлого юность Эдгара По с ее горестями и радостями, с путешествиями и приключениями, с первым чувством любви, с «Еленой», Эльмирой и Зачарованным садом.

Прощальное письмо Эдгар передал Эльмире со слугой. Записке этой суждено было стать последней весточкой, полученной ею от влюбленного поэта. Вместе с письмом он послал ей перламутровую шкатулку с ее инициалами, в которых гравером была допущена ошибка.