Герви Аллен
Эдгар По
Глава двадцать первая
Приехав в Нью-Йорк, По и Вирджиния оставались в пансионе на Гринвичстрит. Чтобы добыть денег на жизнь и оплатить переезд миссис Клемм из Филадельфии, По устроил одну из тех хитроумных литературных мистификаций, которые доставляли ему такое упоительное наслаждение. В первую неделю пребывания в Нью-Йорке он посетил редактора газеты «Сан» и продал ему рукопись «Истории с воздушным шаром», а в субботу после его приезда в очередном утреннем номере газеты появилась словно бы впопыхах набранная заметка с якобы только что полученным сообщением об успешном перелете через Атлантику на воздушном шаре и обещанием передать все подробности события в специальном выпуске в десять часов утра. Экстренный номер вышел в объявленное время с рассказом По, которому был придан вид сенсационной новости, сообщенной корреспондентом «Сан». Искусного переплетения правды и вымысла, присущего «фантастическому реализму» По, оказалось достаточно, чтобы заморочить голову множеству людей, которые, раскрыв рты от изумления, читали в газете:
ОШЕЛОМИТЕЛЬНОЕ ИЗВЕСТИЕ!
С НАРОЧНЫМ ИЗ НОРФОЛКА!
ЧЕРЕЗ АТЛАНТИКУ ЗА ТРИ ДНЯ!
Поразительный триумф ЛЕТАТЕЛЬНОГО АППАРАТА г-на Монка Мэйсона.
Благополучное приземление на острове Салливана близ Чарлстона (Южная Каролина) гг. Мэйсона, Роберта Холланда, Хенсона, Харрисона Эйнсуорта и четверых других после семидесяти пяти часов полета на управляемом воздушном шаре Виктория» с Континента на Континент.
В «Истории с воздушным шаром» точно так же, как и в «Золотом жуке». По, стремясь создать достоверный местный колорит, вновь вернулся мыслями на остров Салливана, который произвел на него немеркнущее впечатление. В те времена, когда новости доставлялись капитанами не всегда прибывающих в срок парусников, черпались из рассказов путешественников или подчас запаздывающих писем специальных корреспондентов, журналистика порою без зазрения совести мистифицировала публику, не страшась, как н наши дни, наказующих телеграфных опровержений. Чудеса прямо-таки носились в воздухе, а рассказ По был написан необычайно изобретательно, интересно и со множеством убедительных деталей. Собственно говоря, он лишь предвосхитил приблизительно на столетие реальное событие. Как ни удивительно, но известие о действительно совершенном трансатлантическом перелете на воздушном шаре, появившееся много лет спустя в нью-йоркских газетах, сообщало о почти такой же его длительности и о многих путевых наблюдениях и происшествиях, отмоченных в бортовом журнале Мэйсона. С точки зрения автора, устроенный им розыгрыш был прекрасным способом сделать рассказ популярным среди читателей. Вся история наделала громкого и долго не утихавшего шума.
Разумеется, личность и местопребывание злокозненного мистификатора были вскоре раскрыты, а непосредственным результатом удачной продажи рукописи стало переселение в более просторные апартаменты в пансионе на Гринвич-стрит: теперь По и Вирджиния занимали две комнаты. Супруги немедленно послали за миссис Клемм, которая приехала через неделю или около того со слезами радости на глазах и корзиной, откуда выглядывала семейная любимица Катарина. Скоро нью-йоркские любители словесности узнали, что среди них появился знаменитый мистер По.
Однако положение его продолжало оставаться затруднительным. По был известен как редактор трех видных журналов, но при этом все хорошо знали и о странностях, даже крайностях, свойственных ему и как писателю, и как человеку. Им не только восхищались – его и боялись. Что до службы, то было очень немного мест, которые могли бы ему подойти. Редакторские кресла освобождались не слишком часто, да и пустующие занять было не так легко. По крайне не любил быть у кого-либо в подчинении. Его характер и склонности нисколько к этому не располагали. С тех пор как он сделался профессиональным редактором, призрак национального журнала все время витал у него за спиной, часто указывая направление его литературным устремлениям. Это видение, постоянно готовое обрести плоть, сопутствовало ему до конца дней.
С начала 1830-х годов По постоянно занимался литературным творчеством как профессиональный писатель. За это время он создал поэтические и прозаические произведения, исключительные достоинства которых признавали даже недоброжелатели. Тем не менее труд его не получал должного вознаграждения, и его уделом по-прежнему оставалась самая жалкая бедность. Литературное признание, с годами укреплявшееся, – вот единственное, чего ему удалось добиться. Впрочем, даже в этом ему кое-кто отказывал. Его собрание сочинений распродавалось за бесценок, без авторского гонорара и все же не находило спроса. Несмотря на довольно частые периоды бездействия, вызванные врожденной слабостью здоровья и другими причинами, По работал с огромным упорством, о чем убедительно свидетельствует его обширное творческое наследие. Сотни рецензий, редакционных статей и заметок, множество рассказов, из которых можно было бы составить не менее пяти томов среднего объема, три книги стихотворений, работа в качестве редактора трех журналов, важная и всегда оживленная переписка – все это приносило доход, которого едва хватало, чтобы коекак свести концы с концами. В итоге нескольких лет тяжелого труда По оказался в апреле 1844 года в Нью-Йорке – с четырьмя долларами в кармане, лишенный всякой помощи и поддержки.
Нелепо было бы утверждать, что он «сам был во всем виноват». Говорить так – значит совершенно не принимать во внимание главную причину его бедности – слишком малое вознаграждение, которое он получал за свою работу. Лишь наименее значимая часть его творчества – журналистика – обладала какой-то ценностью на тогдашнем литературном рынке. Лучшее же из того, что он создал своим искусством, почти не привлекло покупателей. Господствовавшие в ту пору вкусы, несовершенство законов об авторском праве и постоянно наводнявшие страну английские книги лишали произведения Эдгара По всякой надежды на коммерческий успех.
В течение первых нескольких месяцев повторного пребывания в Нью-Йорке По жил главным образом на скудные доходы от того или иного рода литературной поденщины. Напечатанный в журнале «Гоудис лейдис бук» в сентябре 1844 года рассказ «Продолговатый ящик», очевидно, был закончен в Нью-Йорке, ибо местом действия, которое разворачивается в окрестностях Чарлстона, он связан с появившейся несколькими неделями раньше «Историей с воздушным шаром». В июне в журнале Грэхэма было опубликовано стихотворение «Страна сновидений». В «Истории с воздушным шаром» По прибег к более реалистическому, проникнутому оптимизмом методу, который уже с успехом применил в «Золотом жуке». Однако затем он вновь вернулся в идеальный мир воображения. «Продолговатый ящик», конечно же, оказался гробом. Мертвецы, преждевременные погребения и мрачные потусторонние пейзажи, которые он рисует в своих стихах, приоткрывают нам таинственные тропы, которыми он шел в мечтах, обретая меланхолическое утешение в заветном царстве фантазии. Для стороннего наблюдателя он просто-напросто переехал из Филадельфии в Нью-Йорк, на самом же деле
Вот за демонами следом,
Тем путем, что им лишь ведом,
Где, воссев на черный трон,
Идол Ночь вершит закон,
Я прибрел сюда бесцельно
С некой Фулы запредельной,
За кругом земель, за хором планет,
Где ни мрак, ни свет и где времени нет.[19]
Это стихотворение знаменует собой возрождение его поэтического вдохновения, которым проникнуто творчество 1844—1849 годов. То была пора последнего цветения его таланта, когда По создал прекраснейшие из своих стихов: «Страну сновидений», «Ворона», «Улялюм», «Звон», «Аннабель Ли», а также некоторые менее значительные вещи. С другой стороны, в прозе созидательное начало его воображения все заметнее утрачивает прежнюю силу, а критика обнаруживает будничную приземленность мыслей и целей, выливаясь зачастую в злобную брань или непомерные восхваления. Теперь он уже почти не мог отрешиться в критических работах от чисто личных мотивов – гнев, зависть, раздражение или симпатии стали придавать легко различимый оттенок его отношению к литературным современникам.
Творчество Эдгара По в последние годы жизни, оборвавшейся в 1849 году, несет на себе явственный отпечаток его душевных и физических состояний. Излишества, которым он предавался в прошлые два года в Филадельфии, в сочетании с наследственным прежрасположением к раннему угасанию жизненных сил, оказали более губительное, чем когда-либо, воздействие и вызвали тяжелое нервное расстройство, заставившее его еще глубже уйти в себя. Этим и объясняется неспособность к продолжительным усилиям, необходимым для работы над художественной прозой, которая, если не считать нескольких пейзажных зарисовок, приняла теперь вид журнальных комментариев и переписки, и обращение после более чем десятилетнего перерыва к поэзии, отразившей углубляющийся внутренний разлад и едва ли не полное отчуждение от реальной действительности. В последние пять лет жизни он был почти всецело поглощен проблемами духовными, и постигшие его в этот период несчастья, несомненно, усилили склонность к самоостранению. Над некоторыми внешними обстоятельствами он был просто не властен, однако бесспорно и то, что растущее душевное смятение вносило хаос и в его жизнь – он оказался в порочном круге, который, неумолимо сужаясь, душил его, точно петля на шее.
Весной 1844 года По писал биографический очерк о Джеймсе Расселе Лоуэлле, выдержанный в чрезвычайно хвалебном духе, в особенности там, где речь шла о поэзии этого автора, которой По искренне восхищался. Лоуэлл также работал над биографией По – гораздо более серьезным критическим произведением, содержавшим немало глубоких замечаний о тогдашнем состоянии американской литературы. Эта работа была напечатана в журнале Грэхэма за февраль 1845 года в рубрике «Наши авторы».
Все то время, пока они с великим усердием трудились друг ради друга, между По и Лоуэллом не прекращалась оживленная дружеская переписка. Суммируя мнение Лоуэлла о По, можно сказать, что он высоко ценил его творчество как художественное явление, страшась, однако, угадывавшихся за ним аномалий. Он также с большим одобрением отзывался о лучшем, что было в критических работах По, но осуждал их за излишнюю резкость. К самому По он относился с искренней симпатией и великодушным состраданием, хотя и не без осторожности.
В конце весны в Нью-Йорк приехала миссис Клемм, и обе комнаты на Гринвичстрит были отданы в полное распоряжение Вирджинии и ее матери. Сам По поселился в пансионе некой миссис Фостер в доме 4 по Энн-стрит. Свое жилище он похолостяцки делил с недавно появившимся у него приятелем, которого звали Чарльз Кертис, и вел довольно скудное и беспорядочное существование, нередко отдавая дань богемным развлечениям. В погребке на той же улице, который держала добрая женщина по имени Сэнди Уэлш, он повстречал немало братьев по духу, в основном журналистов, и этим людям станс за стансом читал «Ворона» в тогдашнем его виде. Присутствующие высказывали замечания, подчас и насмешливые, предлагая свои идеи, иные из которых По, как говорят, использовал. Позднее некоторые даже указывали, в каких именно местах По внес подсказанные ему изменения, однако в утверждениях этих много сомнительного.
Остальное время По обивал пороги редакций газет, куда приносил очерки на злобу дня, заметки о текущих событиях и тому подобную смесь. Весьма вероятно, что в периоды творческого застоя он прибегал к такого рода занятиям гораздо чаще, чем принято считать, и что не все его мелкие публикации удалось проследить.
Одна из самых поразительных особенностей той своеобразной эпохи заключалась в том, что ее сиятельную уверенность в своем превосходстве над всеми предшествующими эрами и веками ни разу не омрачило хотя бы мимолетное облачко сомнения. Предвкушение уже, казалось, недалекого триумфа над природными стихиями, которого помогут добиться машины, породило теорию «прогресса», дотоле неслыханную, но теперь распространенную на все – от политики до дамских шляпок. Журналы, речи государственных мужей, социологические трактаты и романы – все звенело фанфарами победного самодовольства. Что до философии, то она совершенно прониклась убеждениями, что десять утверждений ровно в десять раз ближе к истине, чем одно отрицание, и что во вторник человечество просто не может не стать чуть-чуть лучше, чем было в понедельник. Вера эта была столь сильна, что публично выступить против нее никто не осмеливался. Но самое главное – насколько «благороднее» стали вкусы!
«Взгляните, – с ноткой пренебрежения обращается к своим читательницам дамский журнал „Гоудис лейдис бук“, – перед Вами вечернее платье и костюм для прогулок, какие носили в 1800 году. Начало нынешнего столетия принесло с собой такое небывалое развитие в области механических изобретений и их применения для улучшения удобств и благоустройства человеческого существования, какого не знала доселе мировая история. Мы полагаем, что наряду с другими усовершенствованиями решительным образом улучшилась и дамская мода. Посмотрите на эти рисунки (то есть на моды 1800 года), а теперь – на нашу „страничку мод“ и поблагодарите издателя „Лейдис бук“, показавшего средством такого сопоставления красоту и изящество нынешней нашей одежды».
И это тот самый журнал, которому По был счастлив предложить свою «Повесть Крутых гор» и благодарен за то, что ее согласились принять. «Гоудис лейдис бук» еще предстояло сыграть немаловажную роль в его собственных делах и в судьбе нескольких дам. По, как и раньше, поддерживал дружеские отношения с Луисом Гоуди, который был одним из тех людей, от чьего расположения зависела его жизнь.
Стоит ли удивляться тому, что порою По терял терпение или делался желчным – ведь голос его, то обличающий, то иронический, был, но существу, одинок в оглушительном хоре славословия. Ожидать, что он сможет возвыситься над всем этим, значило бы желать невозможного. Он мог лишь все больше и больше замыкаться в себе и покидал свое убежище только для того, чтобы бичевать и язвить. Как художник и мыслитель, он, без сомнения, испытывал значительную и оправданную неприязнь к современной ему Америке. Между его творчеством и его временем зияла огромная пропасть. «Прогресс» обрек его на безнадежное одиночество.
С наступлением летней жары Вирджинию пришлось перевезти за город, где было прохладнее. В качестве сельского приюта была избрана старая ферма, помнившая еще времена Войны за независимость. Она располагалась вдоль Блумингдейлской дороги, милях в пяти-шести от Нью-Йорка. Усадьба, известная как дом, где был написан «Ворон», стояла на довольно высоком каменистом холме, в нескольких сотнях футов от того места, где нынешняя Восемьдесят четвертая улица пересекается с Бродвеем.
Довольно большой дом был построен в весьма распространенном когда-то колониальном стиле. Сбоку к нему примыкала более низкая пристройка. Над домом и пристройкой торчали две невысоких, сложенных из кирпича печных трубы. Палисадник выходил на Блумингдейлскую дорогу. Ведущая от калитки дорожка бежала мимо наполняемого каким-то ручейком маленького пруда, на берегу которого часто останавливали свои фургоны возчики, чтобы немного освежиться и отдохнуть. Дом и надворные постройки лежали в глубокой тени вековых деревьев, а над крышей поднималась одинокая плакучая ива.
Как-то весной, прогуливаясь по Блумингдейлской дороге, По познакомился с мистером Бреннаном и его супругой, жившими вместе с шестью или семью детьми на ферме – старшей дочери, Марте, было тогда лет четырнадцать. Чета Бреннан – оба происходили из Ирландии – владела 216 акрами земли, на которой они выращивали овощи, фрукты и цветы, возя их на продажу в город. Бреннаны обитали на ферме уже без малого пятьдесят лет и время от времени пускали к себе постояльцев, особенно летом. По договорился с ними насчет себя, Вирджинии и миссис Клемм. Его совершенно очаровали и само место, откуда открывался великолепный вид, и прекрасная кухня, и добрый нрав хозяек.
После тягот, пережитых семьей в Филадельфии, и тревожных дней на Гринвичстрит; когда Эдгар скитался по редакциям и неизвестно было, где взять денег на следующую неделю, Блумингдейл показался миссис Клемм и Вирджинии землей обетованной. По был недосягаем для влияний, доставлявших столько беспокойств его домашним, Вирджиния попала в благотворную для здоровья обстановку, а миссис Клемм могла в свое удовольствие насладиться уютом просторного жилища, обильным столом и респектабельным положением почтенной пансионерки. Она быстро сошлась с Бреннанами и любила посудачить с ними о том о сем. Искренняя дружба, связавшая славную ирландскую чету и семью поэта, продлилась долго и, возможно, как-то повлияла на последующие переезды По и выбор жилья. По был теперь достаточно знаменит, чтобы вызывать любопытство у простого люда. Привычки его подмечали и запоминали.
Комната миссис Клемм находилась на первое этаже. По и Вирджиния поселились в мансарде; под ней находился кабинет По с большим камином, украшенным резной облицовкой; одна дверь выходила в коридор, другая – на Блумингдейлскую дорогу. Здесь был закончен «Ворон», строки которого навеки запечатлели некоторые предметы обстановки этой комнаты. До По ее занимал другой постоялец Бреннанов, француз, служивший в армии Наполеона и отправившийся в изгнание после падения Первой империи. Стены были обтянуты тяжелыми драпировками в стиле ампир и увешаны французскими гравюрами с изображением батальных сцен; немного громоздкая, обитая маркизетом мебель, книжный шкаф, прямоугольный письменный стол, стенные часы. Из двух небольших окон с квадратными переплетами и старинными толстыми стеклами открывался вид через Гудзон на Нью-Джерси. На прибитой над дверью полке стоял бюст «беломраморной Паллады».
Бреннаны сохранили немало воспоминаний о жизни По в их доме – о том, как он долгими часами писал у себя в кабинете, как вместе с Вирджинией любовался из окна закатами на Гудзоне, о рукописях и письмах, в беспорядке разбросанных по дощатому полу его комнаты, о его привычке подолгу в задумчивости сидеть на скамейке у пруда, в тени раскидистого дерева, куда за ним посылали кого-нибудь из детей, когда подходило время обедать. Юный Том Бреннан хорошо помнил, как их странный гость что-то чертил тростью в пыли или, взобравшись на вершину поднимавшегося невдалеке холма Маунт-Том, часами не отрывал мечтательного взгляда от струящегося внизу Гудзона.
Марту Бреннан соседи описывают как темноволосую и голубоглазую ирландскую красавицу. Она была почти ровесницей Вирджинии, которая не могла и мечтать о лучшей подруге. Марте часто приходилось видеть, как миссис По аккуратно склеивает в длинные свитки рукописи своего мужа, которыми она очень гордилась, хотя и мало понимала, о чем там идет речь. Для нее литературная ценность этих манускриптов заключалась в их внушительных размерах и затейливом виде, в каллиграфическом изяществе строк, выведенных медным пером Эдгара. Миссис Клемм знала в книгах больше толку. Будучи убежденной поклонницей творчества своего племянника, она слушала многое из того, что писал По, а когда тот уставал, варила ему кофе. По придавал большое значение впечатлению, которое производили рассказы и стихотворения при чтении вслух. Стремясь достичь совершенной гармонии звукового рисунка прозы и стиха, он читал или декламировал написанное всякому, кто соглашался слушать, либо сочинял вслух, когда таковых не находилось.
На ферме По не докучали визитеры, однако сам он иногда бывал в Нью-Йорке, отправляясь туда пешком, если не было денег, чтобы доехать, – а случалось так довольно часто. Миссис Бреннан говорила. что за стол По всегда расплачивались в срок. Весь доход, на который По мог в это время рассчитывать. ограничивался гонорарами за три рассказа, посланных Гоуди, – доброму другу, заплатившему, должно быть, вперед, – очерк о Лоуэлле, помещенный в «Грэхэмс мэгэзин», и посланные в журнал «Коламбиен мэгэзин» новеллы «Ангел необъяснимого» и «Месмерическое откровение» – последний предмет, как и спиритические явления, в ту пору будоражил многие умы. В рассказе «Литературная жизнь Какваса Тама, эсквайра», одном из своих автобиографических произведений, написанных с большой долей иронии, он опять возвращается к эпизодам проведенной в Ричмонде молодости, которые изображает в сатирическом духе. Видимо, не без тайного удовольствия он послал эту юмореску в свой родной город, в журнал «Сазерн литерери мессенджер», где она появилась в декабре 1844 года и была несколько позднее перепечатана нью-йоркским еженедельником «Бродвей джорнэл».
Нет никаких сомнений в том, что «Ворон» обрел свою окончательную форму в доме на холмистом берегу Гудзона. Столь же достоверно известно, что у По уже имелся первый вариант стихотворения, когда он переехал жить на блумингдейлскую ферму. Как мы помним, идея «Ворона» зародилась четырьмя годами раньше в Филадельфии, когда По писал рецензию на роман Диккенса «Барнеби Радж», в котором эта птица играет важную роль.
«События, неподвластные моей воле, всегда препятствовали мне в приложении сколько-нибудь серьезных усилий в той области, которую при более благоприятных обстоятельствах я избрал бы своим поприщем, – говорит По, добавляя, – Поэзия для меня – не профессия, а страсть; к страстям же надлежит относиться с почтением – их не должно, да и невозможно пробуждать в себе по желанию, думая лишь о жалком вознаграждении или о еще более жалких похвалах толпы». В сельском доме на берегу Гудзона По впервые, хотя бы на короткое время, оказался в «более благоприятных обстоятельствах» и, помышляя об отнюдь не жалком вознаграждении, с великим старанием приступил к завершению работы над стихотворением, которое считал шедевром, достойным всеобщего признания. Свидетелями этих трудов были стены его кабинета, где, несмотря на увещевания миссис Бреннан, он но рассеянности вырезал на каминной доске свое имя.
Сочинял он по большей части глубокой ночью. Наверное, именно теперь все стихотворение предстало перед его мысленным взором в законченной форме. Найденный ранее прием – вещий крик ворона, откликающегося на речи лирического героя, По соединил с причудливо-жуткой романтической обстановкой и эффектами, в изображении и сплетении которых он был столь искусен. Осенними ночами, когда продуваемый всеми ветрами дом сотрясали порывы бури, когда гас огонь в очаге и ветви деревьев стучались в окно, а на пол падала тень от бюста Паллады, в сознании поэта окружающие его предметы смешивались с изысканным декором жилища, куда переносило его воображение. В эти полуреальные, полуфантастические покои он впустил ворона из «Барнеби Раджа», чью роль, однако, сделал более выразительной, По использовал когда-то высказанную им же идею о том, что «на протяжении всей драмы Барнеби Раджа могло бы звучать пророческое карканье ворона».
Ощущение безысходного отчаяния и неизбежности крушения всех надежд возникло в По как выражение меланхолической тоски, причины которой следует искать в его духовной природе и трагической судьбе. Сочетание характерной для него темы «утраченной возлюбленной» с роковым смыслом слов, произносимых вороном, ясно указывает на то, что поэт уже всецело осознал, что его попытка или навязанная браком с Вирджинией необходимость отдать мечте место, предназначенное в жизни для реальной любви, обрекла его на страдания и боль. Теперь он потерял надежду восполнить в идеальном мире то, чего был лишен в действительности. Спустя год Р. X. Хорн, прочтя стихотворение, написал По: «О „Вороне“ я того же мнения, что и мисс Баррет. Мне кажется также, что поэт хотел передать здесь крайне болезненное состояние воображения, наводящее на мысль о душе, которая готова низвергнуться в бездну исступления или мрачной тоски, беспрестанно угнетаемая одним и тем же неотступным чувством».
Объяснение, предложенное самим По в статье «Как я писал „Ворона“, или Философия творчества», в конечном счете ровно ничего не объясняет. С его стороны это была не более чем попытка дать рациональную интерпретацию собственному творческому процессу, логически истолковать его для себя самого. В этом критическом очерке он по-прежнему стремится доказать всемогущество своего разума и одновременно возбудить интерес публики к «Ворону». Его спрашивали: «Мистер По, как вы написали „Ворона“?» На что он давал совершенно разумный ответ своей статьей. Не пускаясь в рассуждения о «таинстве творчества» и «божественном вдохновении», к которым издавна прибегали поэты, желавшие ускользнуть от самоанализа, По ответил со всей возможной обстоятельностью, заставив замолчать филистеров и преумножив спою славу логического гения. Среди тех, кого старался убедить автор, был и он сам. На самом же деле вопрос заключался не в том, как По написал «Ворона», а почему он его написал.
Необходимо, однако, сказать следующее. Длительный период, на протяжении которого создавался «Ворон» – по меньшей мере четыре года, – показывает, что сочинение и выстраивание этого произведения потребовало долгого и тщательного обдумывания, критического и художественного анализа, логической расстановки эффектов, кропотливой лепки сюжетной и тематической основы – словом, того, чего не сотворить силой одного только вдохновения. Изощренное мастерство поэта ощущается во всем – в изысканном музыкальном рисунке стихотворения, в умелом использовании ассонанса, рифмы, размера. Без сомнения, во многих случаях образы возникали в его сознании как бы одновременно со словами и ритмами, способными их запечатлеть. Но бесспорно и другое: умение По, когда «наития» не было, усердно, день за днем, месяц, за месяцем, нить за нитью ткать прекрасное художественное полотно говорит о том, как блестяще владел он поэтическим искусством. Ибо подобное было бы не под силу какому-нибудь сентиментальному рифмоплету.
В течение всего лета По продолжал переписываться с Лоуэллом. Главной темой их «эпистолярных бесед» была биография По, которую Лоуэлл готовил к публикации в сентябрьском номере «Грэхэмс мэгэзин». Лоуэлл пишет По, что борется с очередным приступом врожденной лености и никак не может взяться за перо. Леность эта, говорит он, «не была исправлена надлежащим воспитанием в детстве. Поверьте, я не из тех, кто, следуя еще далеко не исчезнувшей моде, желает, чтобы свет в доброте и снисходительности своей принимал свойственные им пороки как доказательство их гения». Подобные скрытые проповеди едва ли пришлись по душе По. В том же послании Лоуэлл просит По написать «нечто вроде духовной биографии… Вашу собственную оценку пережитого».
В одном из предыдущих писем По жаловался Лоуэллу на статью «Американская поэзия», напечатанную в журнале «Лондон форин куортерли», в которой его назвали подражателем Теннисона. По считал, что она была написана или инспирирована Диккенсом – «у меня есть свои причины утверждать это». Он имел в виду то, что в статье содержались некоторые сведения, которые он сообщил Диккенсу во время их встречи в Филадельфии, а также в переписке. Позднее Лоуэлл написал По, что автор статьи – некий Фостер, однако По, имея на то серьезные основания, так и не поверил в непричастность Диккенса ко всей этой истории.
После перерыва, длившегося почти год, По возобновил переписку с Томасом:
«Нью-Йорк, 8 сентября 1844 года.
Мой дорогой Томас!
Я был искренне рад получить твое письмо и почти столь же искренне удивлен, ибо, пока ты гадал, почему нет писем от меня, я чуть было не решил, что ты сам совсем меня забыл.
Я уехал из Филадельфии и живу теперь милях в пяти от Нью-Йорка. В последние семь или восемь месяцев я сделался настоящим отшельником, и не на шутку – за все это время не видел ни единой живой души, кроме своих домашних, – они чувствуют себя хорошо и передают тебе самый добрый привет. Когда я говорю «хорошо», то имею в виду (что касается Вирджинии) не хуже, чем обычно. Здоровье ее, как и прежде, внушает большие опасения…»
По и в самом деле удалился от света. Лето 1844 года он, как того и желал, провел в полном отрешении от остального мира. Отшельническая жизнь возымела самое благотворное действие на его воображение… К сожалению, это творческое уединение не могло продолжиться, ибо деньги были на исходе. Приближалась зима, а с ней и конец сельской идиллии. Для миссис Клемм главным был сейчас вопрос не «где напечатать „Ворона“?», а «на что жить дальше?». Как школьник после долгих каникул, По с отвращением думал о той минуте, когда придется снова вернуться к повседневным трудам, и оттягивал ее до последнего. В конце сентября отчаявшаяся миссис Клемм взяла дело в собственные руки. Отправившись в город искать для По работу, она – безусловно, по его же совету – обратилась к редактору газеты «Уикли миррор», Натаниелю Паркеру Уиллису. С ним По вел в свое время переписку, и оба они хорошо знали друг друга по литературной деятельности.
Как раз в ту пору, когда к нему явилась с визитом миссис Клемм, Уиллис готовился расширить свое дело, превратив издававшуюся им газету из еженедельной в ежедневную и переименовав ее в «Ивнинг миррор». При этом еженедельный номер сохранялся в качестве обозрения текущих событий и новостей, а также литературной и политической жизни. В таком деле По с его способностями, известностью и опытом мог оказаться очень полезным человеком. Уиллис взял его к себе «статейным корреспондентом», что в тогдашней журналистской иерархии ближе всего соответствовало нынешнему очеркисту. По должен был писать рецензии, короткие статьи и всякого рода заметки и реплики на злобу дня. Кроме того, ему, вероятно, приходилось читать присланные почтой рукописи, править идущие в набор материалы и помогать с версткой. Как раз такую работу он высмеял в маленькой юмореске «Как была набрана одна газетная статья», написанной, кстати, под впечатлением фельетона из какой-то французской газеты.
По приходил в редакцию к девяти утра, садился за свои стол в углу комнаты и, не отрываясь, работал до того момента, когда очередной номер сдавался в печать. Когда По сотрудничал с «Ивнинг миррор», Уиллис, по собственному признанию, знал его лишь с одной стороны – «как человека спокойного, терпеливого, трудолюбивого и весьма порядочного, который внушал глубочайшее уважение своим неизменно благородным поведением и способностями». Заметим, что По не только был трудолюбив, но и с готовностью соглашался, если его просил об этом патрон, смягчить уничтожающий тон своей критики или придать иронии более жизнерадостный оттенок. 7 октября 1844 года новая газета «Ивнинг миррор» впервые увидела свет, появившись с материалами, которые могли выйти только из-под пера По.