Алиса Бастиан
Найди меня в лесу
19
В тюрьме Расмус читал про биполярное расстройство, но дочитать не смог. Ему стало тошно. Была больна его мать или нет – уже не имело значения. Но он точно знал, что не такой, как она. Если в ней напряжение было выкручено на максимум, повернёшь ещё чуть-чуть, и ручка сломается, оно скакало то туда, то сюда, бешено металось, сметая всё на своём пути, затихало, только чтобы ударить снова, то в нём его не было вообще. И кто, как не Расмус, знал, что так гораздо лучше для всех. Ему не было себя жаль, он чувствовал лишь презрение. Потому что он терпел то, чего не стерпел бы нормальный человек. В итоге выбор свёлся к немногому.
Сойти с ума или сойти с этой орбиты.
Расмус не выбирал второе, это сделал за него инстинкт выживания. Вырваться из этого тягостного поля притяжения, уничтожить эту поражённую чумой и безумием планету. Которая всё – для вращающегося вокруг неё искалеченного спутника и ничто – в масштабах Вселенной.
Ничто.
Она была пунктуальна, собрана и аккуратна в школе, но в жилище их царил хаос – отражение её настоящей. Дома она была ленивой и неопрятной, словно, приходя, сбрасывала с себя личину, наконец-то могла расслабиться, быть собой. Когда Расмус был слишком маленьким для того, чтобы вымыть посуду и ничего при этом не разбить и не залить пол водой, они использовали все до последней тарелки, чашки, ложки, некоторые не по одному разу, прежде чем мать собирала всю посуду в ванной с ржавыми пятнами на дне. Он запомнил это навсегда – горы фарфора, стекла, керамики, алюминия, грохочущие под струями душа, – Расмус всё время боялся, что вот-вот что-нибудь разобьётся; запах моющего средства для посуды, въедающийся в банные полотенца, висящие на крючках; запотевшее зеркало с трещиной посередине, появившейся, когда мать споткнулась, держа скользкую тарелку в руках. Домывал посуду душем тогда Расмус. Осколки от тарелки собирал тоже он.
Кто бы собрал осколки от него самого.
Став постарше, Расмус начал отвечать за порядок в доме. Его просто коробило от постоянных завалов – брошенной материной одежды, грязной посуды, мусора от продуктов, валяющихся повсюду недочитанных книг. Даже деньги она не могла держать хоть в каком-то подобии порядка. Вечно теряла, вечно забывала, куда положила, вечно винила в этом Расмуса. Он постоянно находил для неё в самых неожиданных местах ключи, губную помаду, письма, тетради, шарфики, зонтик, документы, очки. Каждый раз получая вместо благодарности только упрёки. Как будто это он нарочно всё прятал. Однажды Расмус целый день искал пылесос, недоумевая, куда мог пропасть такой огромный предмет. Он не раз сказал матери, что в доме его точно нет, но она заставляла искать, искать, искать, пока сама вдруг не вспомнила, что одолжила пылесос соседям. Они потратили весь день впустую.
Виноват в этом, конечно, тоже был он.
20
Олаф с Норой зашли к нему в квартиру. Он осунулся, как это всегда бывало после ссор с Мартой, и был бледен после попыток откреститься от невообразимого в их городке убийства. Норе хотелось обнять его, сказать, что всё будет хорошо. Сделать то, чего не делала Марта. Он сел на диван, она осталась стоять. Нора вспомнила, как Олаф улыбался ей на кассе. Вообще-то он был довольно привлекательным. Как Марта могла бросить его?
– Зачем ты это сделала? – спросил Олаф, совершенно не улыбаясь.
– Разве тебе не требовалось алиби? – небрежно ответила Нора, в глубине души слегка оскорблённая.
– И что – вранье, по-твоему, хорошее алиби?
– По-моему, – сказала Нора, чеканя каждое слово, – такое алиби лучше, чем никакого вообще.
– Но тебе-то до этого какое дело? – вздохнул Олаф так, словно это ему пришлось оказать Норе услугу, а не наоборот.
– Да просто не могла слушать, как ты мямлишь, – резко ответила Нора, и Олаф вздрогнул.
Это правда. Он всегда был мямлей. А мямли не могут быть убийцами. Нора была уверена в своём поступке.
– К тому же, – добавила она, садясь рядом, – неохота было объяснять им, что я тоже спала в своей постели в три часа ночи без каких-либо свидетелей.
К её удивлению, Олаф усмехнулся.
– Да, ты права.
– Олаф.
– Да?
Нора внимательно посмотрела на него, поражаясь, как можно быть таким глупым.
– Спасибо, – догадался сказать он.
На лице Норы начала расцветать улыбка, но Олаф добавил:
– Надеюсь, Марта об этом не узнает.
Нора скользнула взглядом по их квартире. Скромно, но стильно. Чисто, но не до обсессии. И чертовски одиноко. Хоть с Мартой, хоть без.
– Так значит, ты её видела? Как она садилась в автобус в Таллинн? – не удержавшись, спросил Олаф.
– Как обычно, – пожала плечами Нора.
Марта не изменяла себе. Только Олафу.
– И всё-таки, – сказала Нора. – И всё-таки, Олаф. Какого чёрта ты делал ночью?
– О чём ты говоришь? – Олаф встал и подошёл к окну. – Я был дома. Где ещё мне быть посреди ночи? Ты сама сказала об этом полиции!
Он смотрел в одну точку где-то между двумя слоями стёкол. Только бы не смотреть на Нору. Он совсем не умел врать. Спектакль с соседкой-любовницей дался ему с трудом.
– Олаф… – начала Нора, но тот перебил её, не желая слышать то, что она может сказать:
– Я никуда не выходил.
Нора вздохнула. Смахнула невидимые пылинки с брюк. Зря она их надела. Как было бы хорошо сейчас разгладить складки на юбке. Занять чем-то руки. Разговор, похоже, будет не из лёгких. Нужно закончить его как можно скорее.
– Олаф, я слышала, как щёлкал выключатель и как ты открывал дверь в квартиру.
Он повернулся к ней, явно поражённый. На лице мелькнула неуверенность, потом он ответил:
– Ах, это. Да я лишь выкурил сигаретку у батареи и вернулся.
– Я слышала и подъездную дверь тоже. Вторую сигаретку ты решил выкурить на улице?
– Чёрт бы тебя побрал, Нора! – вспылил вдруг Олаф. – Почему ты лезешь не в своё дело?
Нора встала с дивана и посмотрела ему прямо в глаза.
– Олаф, совершено убийство. Я предоставила тебе алиби. И я хочу знать, что происходит.
Он сник, уставился в витиеватый узор ковра, который Нора признала виновным по всем статьям кодекса безвкусицы, едва его увидев.
– Я ходил выбросить мусор, – сказал Олаф еле слышно. Не отрывая взгляда от ковра.
– Мусор? – Нора была готова услышать что угодно, но только не это. – Выбросить мусор посреди ночи? Серьёзно?
– Вообще-то да.
– Серьёзно?!
– Послушай, Нора, – Олаф поднял на неё покрасневшие глаза усталого кокер-спаниеля, – я знаю, что это звучит странно, и что более подозрительной ночи для этого было не найти. Я могу оказаться в полной жопе. Но я действительно лишь выбрасывал мусор.
– Но зачем? – Нора подошла ближе, доверительно положила ему руку на плечо. Приготовилась услышать какую угодно причину, но Олаф снова смог её удивить.
– Марта. Я забыл выбросить мусор вечером, а она это ненавидит. Просто не переносит физически. Я не хотел очередной ссоры, не хотел, чтобы всё снова закончилось, так и не успев начаться.
– Не поняла?
Нора действительно не поняла.
– Марта может вернуться когда угодно. А что, если она приедет первым автобусом? Или даже раньше, если её кто-нибудь подбросит? Никогда не угадаешь, когда её ждать. Так что когда я вспомнил об этом мешке мусора, просто уже не мог заснуть. Пришлось одеваться и идти на улицу. Понимаешь, Нора? – теперь уже Олаф положил ей руки на плечи.
Он смотрел на неё с такой надеждой, что Норе стало стыдно.
– Конечно, – соврала она.
Выдох облегчения, вырвавшийся у Олафа, доказал, что она поступила правильно.
– Я просто сглупил. Просто выбросил мусор, – повторил он, добавляя словам весомости.
Надеюсь, что так, подумала Нора.
– Я не убивал Камиллу Йенсен, – сказал Олаф, смотря ей прямо в глаза.
И Нора поняла, что пора сдаваться. Она снова села на диван, Олаф сел рядом, настороженно смотря на неё, пытаясь разгадать её мысли.
– Хорошо, – кивнула Нора.
Коснулась ладони Олафа вечно холодными пальцами, и он не отнял руки. Сделала глубокий вдох.
– Хорошо. Я тебе верю.
Пусть будет так.
21
Блэр не был глупым или уродливым, но тягаться с Яаном ему всё равно было бессмысленно. Именно поэтому они считались друзьями – потому что Яан решил, что будет выглядеть ещё выигрышнее на его фоне. И потому, что сестра Блэра предоставляла им коттедж. Это как бы приподнимало Блэра на одну ступеньку выше остальных, так что с ним вроде как можно было тусоваться. На деле, конечно, Яан тусовался только с девками или с крутыми парнями постарше, а Блэр всегда оставался в его тени. И его это устраивало бы, если бы засранец Яан проявлял хоть чуточку уважения. Когда Блэр, главный шутник класса, отпускал какое-то смешное замечание (одно из них, на уроке истории, и дало ему такое прозвище, мгновенно и накрепко приклеившееся), все начинали ржать, но Яан частенько добавлял ложку дёгтя, заявляя, что это вовсе не смешно. Как только он замечал, что Блэр положил глаз на одну из девчонок, – тут же очаровывал её своими гнусными приёмчиками, хотя она его вовсе не интересовала. Яан подсмеивался над Блэром, заставляя его и самого подсмеиваться над собой, но полупрозрачная вязкая обида по капле копилась на дне его души. Блэру очень хотелось поскорее закончить учёбу и свалить из этого тухлого городка. Если бы только сестра взяла его с собой, он бы уже уехал. Но сестра осталась здесь, и это разочаровывало больше, чем все остальное вместе взятое.
Конечно, это Блэр рассказал полиции, что Яан выходил из коттеджа после того, как ушла Камилла. Самодовольный придурок бесился, но так и не понял, кто его сдал. Поразительно, насколько можно быть ослеплённым своей исключительностью. Яан считал, что для Блэра большая честь мелькать рядом с ним, и даже не допускал мысли, что послушный старина Блэр мог доставить ему неприятности. Тем хуже для него.
Блэру было очень жаль Камиллу, она ему нравилась. Собственно, именно поэтому Яан и вцепился в неё, назло приятелю, ну и из-за её отца. Когда Блэр ставил полтинник на их перепихон, внутри у него всё сжималось. Он прекрасно знал, что, добившись желаемого, Яан выкинет Камиллу на обочину своей жизни. Но получилось так, что Камилла сама сошла с орбиты.
Точнее, ей кто-то помог.
Был ли это Яан? Он, конечно, неплохой подозреваемый, но Блэр не мог себе представить, как Яан душит Камиллу собственными руками. За что? За то, что унизила его? Подумаешь, Яан каждый день унижает Блэра, выдавая это за дружеское подшучивание, и Блэр не стал бы его за это душить.
Хотя…
Плохо, конечно, что потрясли его сестру и вообще всех, кто был на вечеринке. Всем досталось и от полиции, и от родителей, и от учителей. Как будто это они в чём-то виноваты. Они просто развлекались, разве это противозаконно? Но многие считали, что если бы не эта вечеринка, Камилла была бы жива. Хотя тут вопросы должны быть скорее к Яану. Если бы он не выпендривался, то ушёл бы с Камиллой наверх, и тогда она, скорее всего, осталась бы жива.
Разбита, растерзана, подавлена – но жива.
Когда кто-то ляпнул про изнасилование, а остальные подхватили, Блэр был уверен, что это сделал Яан. Уже нетрезвый, разозлённый, разгорячённый. Мысленно он видел, как тот зажимает Камилле рот рукой, расстёгивая ремень. Видели это и другие. Яан стал для них ходячим подозреваемым.
Ну ладно, всё было не так. Блэр был уверен, что это сделал Яан, и потому ляпнул кому-то про изнасилование. Ему казалось, что иначе и быть не может. Он не ожидал, что это подхватит кто-то ещё, что новость так быстро разнесётся по всему городу, заползёт в каждую квартиру. Что она так долго будет курсировать между ними, прежде чем её опровергнут. Блэр увидел полицию, а потом и скорую, и не смог остаться безучастным.
– Вы что, не слышали? Камиллу Йенсен убили! – Блэр был скорее в возбуждении, чем в ужасе. Впервые ему выпала удача сообщить такую ошеломляющую новость. – Наверняка изнасиловали, а потом убили!
Всего через полчаса блэровская отсебятина наверняка изнасиловали превратилась в непреложное изнасиловали.
Когда оказалось, что Камиллу Йенсен никто не насиловал, это удивило и Блэра, и всех остальных. Изнасилование и убийство как-то лучше укладывалось у них в голове. Типа, изнасилование – это эмоции, страсть, что-то бурное и яростное, что потом пришлось закончить убийством, просто чтобы Камилла никому не рассказала. Но одно лишь убийство – это нечто холодное, отстранённое, опасное и злое. Убийце не нужно было невинное тело Камиллы, только её невинная душа.
Но если кто-то захотел её убить, так уж ли невинна была Камилла Йенсен?
22
Этот город подарил ему вдохновение, приблизил его к мечтам. В мечтах Аксель Рауманн часто выигрывал престижнейшие конкурсы, а потом ему пожимал руку сам Арво Пярт.
Конечно, Арво Пярт. Быть композитором в Эстонии и не любить или как минимум не уважать Пярта просто незаконно. Поэтому Аксель многое уважал из его творчества, больше всего Tabula Rasa – о, эти скрипки и подготовленное фортепиано, которое ему особенно нравилось, – и Für Alina, но в то же время слушать его было скучновато, хотя он ни за что бы в этом не признался. Если слушать Арво Пярта только головой, музыка покажется невыносимо скучной. Откройте своё сердце ей навстречу, говорили им, и тогда вы всё поймёте. Но сердце Акселя не было закрытым, чтобы его открывать. Просто оно было открыто чему-то другому.
Нравилось ему и читать про Арво. Сравнение музыки Пярта с общей массой современной музыки подобно сравнению Караваджо с мемами, читал он на каком-то из сайтов. Через пару сотен лет Арво Пярт будет для людей тем, кто для нас Бетховен и Моцарт. Если бы когда-нибудь так написали про него, Рауманн был бы счастлив. Простота у Пярта – средство выразительности, твердили исследователи и ценители, но Аксель не стремился к простоте, как не стремился стать вторым Арво Пяртом. Он хотел чего-то большего, чего-то нового, чего-то своего. И вдохновлялся он скорее саундтреками, Циммером и Арнальдсоном, потому что за ними были скрыты осязаемые истории, фантастические драмы, трагическая обыденность и такая близкая вечность. И ему никогда не пришло бы в голову стыдиться этого. Вечность Арво была холоднее и отстранённее. По крайней мере, для Акселя.
Он включил на ноутбуке космический пяртовский Cantus памяти Бенджамина Бриттена, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Величие простоты, вот что это такое. Или величие скуки. Аксель удовлетворился бы просто величием. Не сразу, конечно. Но рано или поздно.
Рано или поздно.
Он хотел, чтобы его имя стало известным. Чтобы оно было в «Википедии». И в списке выдающихся композиторов Эстонии. Может, даже современности. Имя человека, создающего шедевры. Ритта говорила, что так и будет, но Акселю казалось, что она не особенно в это верит. Ну и чёрт с ней, она всё равно совершенно ни в чём не разбирается.
Они были вместе уже год. Аксель познакомился с Риттой после одного из концертов, вернее, это она познакомилась с ним. Она натолкнулась на него, когда он выходил из зрительного зала, миловидная блондинка со слегка кругловатым лицом и блестящими голубыми глазами.
– Ой, – вырвалось у неё, а потом ещё: – Ох, это вы? – и ещё: – Обалдеть!
Знает ли она, что такое паузы, невольно подумал Аксель, но то, что его узнали, пришлось ему по душе.
– Как вам концерт? – кивнув, вежливо спросил он, не ожидая в ответ ничего особенного, всё это он слышал уже много раз, все всегда говорили одно и то же. Но Ритта сумела его удивить. Точнее, поразить в самое сердце.
– Ой, просто потрясающе! Мне так понравилось! – затараторила она. – Очень красивая музыка, просто восторг!
Аксель едва улыбнулся краешками губ. Что ни говори, ему было приятно это слышать.
– Ещё никогда не слышала, чтобы так классно играли! Вы просто гениальный пианист!
Краешки губ опустились.
– Вообще-то, – холодно сказал Аксель, – я не пианист. Наверное, вы меня с кем-то перепутали.
Бедная Ритта перепугалась, в голубых радужках заплескалась паника.
– Но… – она слегка нахмурилась, пытаясь понять, что следует сказать в такой ситуации. – Но вы же… Я видела, как вы спускались со сцены! Что же вы тогда там делали? – ещё чуть-чуть, и она перейдёт из обороны в наступление. А может, уже перешла.
Акселю хотелось закатить глаза, но он этого не сделал. Вместо этого он взял из изящных рук Ритты программку вечера, открыл на нужной странице – «Вендетта любви» – и ткнул пальцем в нижнюю строчку:
Композитор – Аксель Рауманн
– Ой! – воскликнула Ритта. Это было её любимым междометием, в чём в ближайший год Аксель успеет убедиться не раз и не два. – Так вы композитор? Боже мой, извините! Я просто… – она замялась. – Ну, вы так похожи на пианиста, ну, того, что играл на рояле, и мне показалось…
Похожи? Они с пианистом, кстати, не так уж идеально исполнившим его рапсодию, были светловолосы и молоды, и на этом их сходство заканчивалось. Но Ритту, похоже, это не смущало.
–…я просто так далеко сидела, что, наверное, не совсем разглядела… Вы очень симпатичный! – выпалила вдруг она и опустила глаза.
Тогда она ещё не казалась ему недалёкой.
Тогда у него ещё не было таких амбиций.
Он слегка наклонил голову, рассматривая её накрашенные розовым блеском пухлые губы. Потом улыбнулся:
– Говорите, красивая была музыка?
23
Алиби Урмасу Йенсену всё-таки предоставили – симпатичная брюнетка с крепкими грудями, напоминающая ему Хельгу в её лучшие времена. Собственно, потому-то он и решил познакомиться с ней поближе. И не разочаровался. Ни в её поведении в коттедже, ни в предоставлении алиби. Даже не пришлось долго упрашивать. Так что ответ для полиции у него был готов.
Но больше ответов у него не было. Он не знал, что именно Камилла делала на вечеринке. Почему ушла с неё так рано и при этом была так пьяна. Почему у неё были эти проклятые часы. Он не мог назвать ни одной её подруги, хотя они у неё были, сказал лишь про Яана, по которому Камилла сходила с ума. Урмас не знал, как она оказалась в лесу, на пляже, на том свете.
Он ничего не знал о Камилле.
24
Часто ссора начиналась, если Марте казалось, что Олаф проявляет недостаточно участия в разговоре или в построении планов на будущее. Она вспыхивала как спичка и кричала, что ему всё равно, что её это уже достало, что ему никогда ничего не интересно.
– Тебе со мной скучно? – спрашивала она, когда спичка догорала, и злость давала ей возможность выдохнуть.
– Нет, – отвечал Олаф, потому что не знал, что ещё сказать, и потому что это было правдой.
– А мне с тобой – да, – резко отвечала Марта и замолкала на несколько дней.
Он знал, что обидел её, но не до конца понимал, чем именно. Ему было горько, что Марта думала, будто ему скучно или всё равно. Ему не было всё равно. Никогда. В разговорах он предпочитал слушать её приятный тембр, чем вставлять какие-то реплики, а в построении планов на будущее вообще не видел смысла, его будущее – это она, что тут ещё добавить? Олаф готов был делать что угодно, лишь бы быть с ней, видеть её, слышать её голос. Он бы поехал туда, куда хочется ей, и занялся с ней тем, что ей нравится. Остальное было лишь фоном, декорации не имели значения.
Он просто не знал, как обо всём этом рассказать Марте.
Олаф Петерсен набрал номер покинувшей его жены, но она не ответила на звонок. Он сидел за кухонным столом, смотря на её любимую чашку, в которую он зачем-то налил чай. По привычке заварил на двоих. Хотя было бы логичнее, чтобы у него развилась привычка к постоянным уходам Марты. Но когда речь заходила о его жене, логике до Олафа было не достучаться.
Он выпил остывший чай, сполоснул чашку, убрал её сушиться. В квартире было непривычно тихо. Так, как бывает у одиноких людей. Марта сказала, что уже не вернётся, так что Олафу пора привыкать к этой тишине. Но Марта много чего делала и много чего говорила.
Хотя именно такого раньше Олаф от неё не слышал.
Телевизора у них не было, Марта считала, что он отупляет, и смотрела новости только в интернете. Как будто он никого не отупляет, думал Олаф, но не спорил. Вместо телевизора у них стоял воздухоочиститель с функцией увлажнения. Марте всегда не хватало воздуха. Она не говорила этого, но Олаф прекрасно всё понимал. Именно поэтому она и уезжала. Но хоть она и возвращалась, иногда Олафу казалось, что воздухоочиститель был Марте ближе, чем собственный муж.
Не выдержав тишины, Олаф настучал Марте большое сообщение про убийство Камиллы Йенсен. Просто ужас, такого даже представить себе невозможно было, с ума сойти. Марта ответила: Знаю, читала. Кошмар. Вовремя я свалила из этого дурдома.
Вовсе не вовремя, подумал он. Совсем даже нет. Теперь он остался с этим дурдомом, как выразилась Марта, один на один. С непостижимым убийством юной девушки, с Норой Йордан, с враньём полиции и пустынным одиночеством. Ему так хотелось рассказать обо всём этом Марте, услышать её смех, но она снова не взяла трубку. Марта вообще не очень-то любила разговаривать с ним по телефону.
Может, и не по телефону тоже.
Просто раньше он не обращал на это внимания.
Скучаю, написал ей Олаф и послал грустный смайлик, но Марта не удостоила его ответом.
