Али Смит
Зима
Что с ней случилось?
Это событие сильно ее травмировало?
Софии было больно об этом думать. Боль удивляла сама по себе. София уже давно ничего не чувствовала. Беженцы в море. Дети в машинах «Скорой помощи». Окровавленные мужчины, бегущие в больницы или из горящих больниц с залитыми кровью детьми на руках. Запыленные трупы на обочинах. Зверства. Людей избивают и пытают в камерах.
Ничего.
А еще, знаете, привычный каждодневный кошмар, обычные люди, которые просто шли по дорогам страны, где она выросла, и казались кончеными, диккенсовскими, словно призраки бедняков полуторавековой давности.
Ничего.
Но сейчас она сидела за своим столом в сочельник и чувствовала, как боль играла на ней, будто на музыкальном инструменте, тонко выверенную, многострунную мелодию.
Да и как утрата самого себя в таком объеме могла не причинять боль?
Что я могу ей дать? Ведь я так бедна.
А, вспомнила.
Она проверила время на плите.
Под Рождество банк закрывается раньше.
Банк.
Что ж, это подействовало
(деньги всегда действовали и будут действовать)
и вот совсем другая версия событий того утра, словно в романе, где София – персонаж, которым она хотела, очень хотела бы стать, персонаж гораздо более классической истории, идеально отшлифованной и обнадеживающей, – о том, как мрачна и в то же время светла мажорная симфония зимы и каким прекрасным все кажется в сильный мороз, как он улучшает и серебрит каждую былинку, придавая ей индивидуальную красоту, как блестит даже тусклый асфальт на дороге, дорожное покрытие у нас под ногами, когда погода достаточно холодная и что-то внутри нас, внутри всех наших холодных и замерзших состояний, тает, если мы сталкиваемся с миром на земле и в человеках благоволением[11]. В этой истории нет места для отрубленных голов, в этом произведении идеально отшлифованная скромность минорной симфонии и повествовательное благолепие дополняют историю, в которой участвует София, правильным статусом спокойной, умудренной опытом стареющей женщины, делая эту историю содержательной, благородной и, слава богу, традиционной по построению, той качественной художественной литературой, где неторопливая поземка мягко стелется по земле, тоже отличаясь безупречной приглушающей чинностью, падающий снег еще больше отбеливает, смягчает, смазывает и приукрашивает пейзаж, в котором нет голов, отделенных от тел и висящих в воздухе или где бы то ни было – ни новых, результатов новых зверств, убийств или терактов, ни старых, остатков старых, прошлых зверств, убийств и терактов, завещанных грядущему, словно в старых плетеных корзинах времен Великой французской революции, почерневших от старой высохшей крови, поставленных на порогах опрятных интерактивных современных жилищ с центральным отоплением, с привязанными к ручкам записками: «Пожалуйста, позаботьтесь об этой голове, спасибо»,
ну уж нет,
спасибо,
спасибо большое:
вместо этого было утро сочельника. День обещал быть хлопотным. На Рождество приедут гости, Артур привезет свою подружку/партнершу. Столько всего нужно уладить.
После завтрака София поехала в город – в банк, на сайте которого говорилось, что он будет работать до обеда.
Несмотря на убытки, она по-прежнему оставалась «держателем коринфского счета», как это называлось в банке, то есть на ее банковских картах была изображена капитель коринфской колонны с завитками из каменных листьев, в отличие от карт держателей обычного счета, на которых вообще ничего не было изображено, и, как держатель коринфского счета, она обладала правом на персональное обслуживание и повышенное внимание со стороны банка в лице индивидуального персонального консультанта. За это она платила более 500 фунтов стерлингов в год. За это ее индивидуальный персональный консультант, коль скоро у нее возникнет вопрос или необходимость, был обязан сесть напротив нее и позвонить за нее в информационно-справочную службу банка, пока она будет сидеть в той же комнате и ждать. Это означало, что ей не нужно было звонить самой, хотя все-таки иногда индивидуальный персональный консультант просто записывал номер на банковском бланке и передавал его клиенту, как бы намекая, что, возможно, клиенту будет удобнее позвонить самому из дому. Совсем недавно точно так же отмахнулись и от Софии, хотя она считала себя хорошо известной или, по крайней мере, просто известной в местном банке как некогда знаменитая деловая женщина мирового уровня, поселившаяся здесь на пенсии.
Куда подевались банковские управляющие былых времен? Их костюмы, апломб, ценные советы, обещания, искусный политес, дорогие эмбоссированные рождественские карты с личной подписью? В то утро индивидуальный персональный консультант, молодой человек, похожий на выпускника школы, который, пока София сидела напротив него и его компьютера, оставался без движения целых тридцать пять минут, пока информационно-справочная служба банка, оставаясь на проводе, не соединила его с нужным человеком, и выразил сомнение в том, что сможет ответить на вопросы миссис Кливз до закрытия банка в полдень. Возможно, будет лучше, если миссис Кливз договорится о встрече на неделе после Рождества?
Индивидуальный персональный консультант повесил трубку и записал Софию на встречу в первую неделю января на компьютере. Индивидуальный персональный консультант объяснил Софии, что банк пришлет ей электронное письмо с подтверждением встречи, а затем эсэмэс-напоминание накануне указанного дня. Наконец, увидев подсказку на экране, он спросил миссис Кливз, не хотела ли бы та оформить какое-нибудь страхование.
– Нет, спасибо, – сказала София.
– Жилище, постройки, автомобиль, личное имущество, здоровье, путешествия – любой вид страхования? – сказал индивидуальный персональный консультант, читая с экрана.
Но София уже оформила все виды страхования, в которых нуждалась.
Поэтому индивидуальный персональный консультант, по-прежнему глядя в экран, сообщил ей некоторые факты о конкурентных ставках и комбинированных возможностях в том диапазоне страхования, который банк мог предложить своим элитным клиентам. Затем он просмотрел данные о ее коринфском счете, чтобы рассказать, какими из этих видов страхования она уже обладает как держатель коринфской карты и какие из них коринфский счет не покрывает.
София напомнила, что хотела бы снять сегодня перед уходом немного наличных.
Тогда индивидуальный персональный консультант завел речь о наличных. Деньги, сказал он, сейчас изготавливаются специально для автоматов, а не для человеческих рук. Скоро также выпустят новую десятифунтовую банкноту, сделанную из того же материала, что и новая пятифунтовая, так что автоматам будет легче считать банкноты, но зато станет гораздо труднее считать их вручную, если вы работаете в банке. Скоро, сказал он, в банках почти не останется работающих людей.
София заметила у него румянец, поднимавшийся от шеи к ушам. На скулах тоже был румянец. Наверное, люди, работающие в этом банке, начали отмечать Рождество заранее. Судя по возрасту, служащему еще нельзя было употреблять алкоголь. На минуту ей показалось, что он вот-вот расплачется. Он был так жалок. Его заботы ее не волновали – да и с какой стати должны волновать?
Однако София, зная по опыту о пользе конструктивных отношений с людьми, занятыми в банковском деле, решила не проявлять нетерпения или неприятной резкости, пока индивидуальный персональный консультант излишне многословно рассказывал о том, как неожиданно для себя перешел на интерактивные контрольно-кассовые машины, дабы избегать теперь уже старомодных реальных людей, до сих пор пробивающих покупки на кассах в супермаркетах.
Поначалу он возмущался, когда супермаркет, где он покупает себе обед, убрал некоторых людей, работавших на кассах, и заменил их кассовыми аппаратами самообслуживания, и старался платить людям, а не машинам. Но очередь к живому человеку всегда была длинной, потому что на этой кассе теперь сидел всего один человек, а кассовые аппараты почти всегда были свободны, поскольку их было больше и поэтому очереди к ним двигались намного быстрее, и потому он начал подходить к машинам, покупая себе обед, и теперь всегда направлялся прямиком к ним и, как ни странно, испытывал облегчение, потому что говорить с кем-нибудь, пусть даже о пустяках, ни о чем, временами тяжеловато, так как всегда чувствуешь, что тебя оценивают, или стесняешься, или кажется, будто говоришь какую-то глупость или что-то не то.
– Подводные камни человеческого общения, – сказала София.
Индивидуальный персональный консультант переводит взгляд с экрана на нее. Она видит, что он видит ее.
Она была какой-то старухой, о которой он ничего не знал и до которой ему не было никакого дела.
Он снова взглянул на экран. Она знала, что он смотрит на данные ее счета. Прошлогодние данные там не высвечивались. Они ничего не значили. Как и данные позапрошлого года или позапозапрошлого и так далее.
Где данные банковского счета былых времен?
– Это факт, – сказала София. – Даже минимальное человеческое общение крайне затруднительно. А теперь… если можно… я пришла сегодня специально для того, чтобы снять сумму наличными.
– Да, мои коллеги за столом дежурного помогут вам с сегодняшним снятием наличных, миссис Кливз, – сказал он.
Потом он взглянул на экран и сказал:
– Ой, нет. К сожалению, они не смогут.
– Почему? – сказала София.
– К сожалению, мы уже закрыты, – сказал он.
София посмотрела на часы на стене у него за спиной. Двадцать три секунды первого.
– Но вы-то сможете обеспечить меня суммой, ради которой я сегодня и пришла, – сказала София.
– К сожалению, наши сейфы запираются автоматически в конце рабочего дня, – сказал индивидуальный персональный консультант.
– Я хотела бы, чтобы вы проверили мой клиентский статус, если вам несложно, – сказала София.
– Проверить-то мы можем, – сказал он, – но вряд ли сумеем что-либо сделать.
– Значит, вы хотите сказать, что я не могу снять деньги, которые я желаю снять с собственного счета сегодня, – сказала она.
– Разумеется, вы все равно можете снять необходимую сумму в соответствии с вашим лимитом в банкомате перед банком, – сказал он.
Он встал. Никакого статуса он не проверял. Он открыл дверь, потому что время, отведенное на эту конкретную встречу в этой конкретной комнате, истекло.
– Есть ли у меня хоть какой-нибудь шанс обсудить это с управляющим вашим филиалом? – сказала София.
– Управляющий филиалом – это я, миссис Кливз, – сказал индивидуальный персональный консультант.
Они поздравили друг друга с Рождеством. София вышла из банка. Она услышала, как за спиной заперлись главные двери.
Выйдя из банка, она направилась к банкомату. На экране банкомата можно было прочесть сообщение о том, что он временно не работает.
Затем София попала в пробку, застывшую во всех направлениях. Она застряла рядом с островком травы в центре города (едва ли можно было назвать это парком), где ствол того самого дерева много лет назад был окружен белой деревянной скамьей, поставленной по всему обхвату, но теперь там ничего не было. На мгновение София задумалась о том, не бросить ли машину посреди дороги и не пойти ли посидеть немного под деревом, пока пробка не рассосется. Она могла бы запросто оставить машину посреди дороги. Другие люди в машинах могли бы запросто ее объехать. А она могла бы запросто посидеть на дерне.
Она взглянула через плечо на большое старое дерево.
Взглянула на объявление о продаже парка и плане строительства «роскошных квартир офисных площадей престижного торгового пространства». Роскошь. Престиж. В небе звенели колокольчики из магазина металлоизделий, товаров для дома и садового инвентаря через дорогу от лужайки, с баннером о распродаже в связи с закрытием на витринах. Дзинь. Ох-ох-ох-ох-ох.
«В рождественской музыке особенно интересна ее полная беспомощность, – она представила, будто вещает эрудированным, но не отпугивающим голосом «Радио 4» в передаче о рождественской музыке, – она просто не срабатывает в любое другое время года. Однако сейчас, в самый разгар зимы, она глубоко трогает, акцентируя внимание на одиночестве и в то же время на чувстве общности, – говорила она миллионам неслушающих радиослушателей. – Она становится голосом духа в его самом мощном проявлении и побуждает наималейшие, самые чахлые его проявления окунуться в некое изобилие. В силу самой своей природы она символизирует повторение – ритм времени, но в еще большей степени – возвращение времени в его бесконечном и утешительном цикле к этому особенному моменту года, когда, вопреки темноте и холоду, мы приходим на выручку, дарим гостеприимство и доброжелательность и раздаем их, словно капельку роскоши в этом мире, враждебном и тому и другому».
«В холодной безмолвной ночи, священной ночи» «над глубоким сном твоим без видений» «да не смутит вас ничего»[12]. София вздохнула, откинулась на сиденье. Она знала их все – все рождественские песни, – и не просто знала, а дословно, наизусть, включая мелодии. Пожалуй, для этого и нужно католическое воспитание, и директор, древний старик валлиец, который отводил их на пение (помнишь его, старая голова?), пока не пришла новая, помоложе, был добрым, что меняло дело, и в перерывах между пением останавливал класс, разводил руки в стороны, раскрывал ладони, словно актер прежних времен на сцене, и просто рассказывал им истории, вместо того чтобы чему-то учить. Он был непритязательным, прекраснодушным, от него всегда пахло какими-то лекарствами, не сказать, что неприятно, и он принадлежал для них к такой поистине стародавней эпохе, что весь класс воспринимал его самого и его истории так серьезно, словно они снизошли от самого Господа Бога.
Например, он рассказал им о прославленном художнике, который начертил углем круг на клочке холста, когда императорские послы повелели ему нарисовать самую совершенную картину в мире. «Отдайте ему это».
Какие еще истории рассказывала им эта старая голова?
Вот эту.
«Человек убил другого человека в каменистом поле. Они поссорились из-за чего-то, и один ударил другого по голове большим круглым камнем величиной с голову. От этого другой человек умер. Поэтому человек, который убил его, окинул взглядом окрестности, чтобы узнать, не видел ли кто-нибудь случившееся. Не было никого. Он пошел домой и взял лопату. Вырыл в поле большую яму и свалил туда мертвеца, а потом сбросил тяжелый камень с моста в реку. Спустился на берег реки, помылся и почистил одежду.
Но он не мог отделаться от мысли о проломленной голове мертвеца. Мысль о ней преследовала его повсюду.
Потому он пошел в церковь. Благослови меня, отче, ибо я согрешил. Боюсь, Господь не сможет простить того, что я сделал.
Священник, тоже молодой человек, заверил его, что если он исповедуется и искренне раскается, то, разумеется, будет прощен.
– Я убил человека и закопал его в поле, – сказал человек. – Я ударил его камнем, и он упал замертво. Я бросил камень, которым это сделал, в реку.
Священник кивнул за темным окошком, забранным маленькой решеткой с множеством дырочек. Он наложил на человека епитимью и произнес формулу отпущения грехов. Так что человек вышел, сел в церкви, прочитал молитвы и был прощен.
Прошли годы, десятилетия, никого больше не интересовало и не волновало, где умерший человек. Те, кого это беспокоило, умерли, а все остальные забыли о нем.
Однажды старик случайно встретил старого священника по дороге в город, узнал его и сказал:
– Отче, пожмите мне руку. Не знаю, помните ли вы меня.
Они отправились в город вместе, болтая обо всем на свете: семье, жизни, о том, что изменилось, и о том, что осталось прежним.
Затем, когда они приблизились к городу, старик сказал:
– Отче, я хочу поблагодарить вас за то, что вы помогли мне много лет назад. Я хочу поблагодарить вас за то, что никому не рассказали о том, что я сделал.
– А что вы сделали? – спросил старый священник.
– Убил камнем человека, – ответил старик, – и закопал его в поле.
Старик достал из кармана флягу и предложил старому священнику выпить. Священник выпил за здоровье старика. Они кивнули друг другу и, добравшись до рыночной площади, попрощались.
Старик пошел домой. Старый священник пошел в полицию.
Полиция пошла в поле, выкопала там кости и пришла за стариком.
Старика судили, признали виновным и повесили в тюрьме».
Раздираемые ангелочками магазины закрывались. Почти стемнело.
София поехала домой. Добравшись до дома, она отперла входную дверь. Прошла на кухню.
Села на стол.
Обхватила голову руками.
Поздним летним днем 1981 года две девушки стоят у типичного скобяного магазина на главной улице южноанглийского городка. Над дверью – вывеска в форме дверного ключа с надписью «ИЗГОТОВЛЕНИЕ КЛЮЧЕЙ». Сильный запах креозота, масла, парафина, химикатов для газонов. Насадки для зубных щеток с ручками, насадки без ручек, ручки без насадок – распродажа. Что еще? Грабли, лопаты, вилы, садовый каток, стенка со стремянками, оловянная ванна с мешками компоста. Бутылки сжиженного бутана, кастрюли, сковородки, швабры, древесный уголь, складные табуретки из дерева, пластиковое ведро с вантузами, сложенные штабелем пачки наждачной бумаги, тачка с мешками песка, металлические половики, топоры, молотки, парочка походных газовых плиток, ковровые покрытия из мешковины, материал для штор, материал для карнизов, материал для прикручивания карнизов к стенам и ламбрекенов, пассатижи, отвертки, лампочки, светильники, канистры, колышки, корзины для белья. Пилы любых размеров. ВСЁ ДЛЯ ДОМА.
Но девушки будут вспоминать в основном цветы – лобелия, алиссум – и полки с яркими цветными пакетиками семян, когда они будут говорить об этом впоследствии.
Они здороваются с мужчиной за прилавком. Становятся у мотков цепей различной ширины. Сравнивают цену за ярд. Подсчитывают. Одна тянет за конец тонкой цепочки. Та разматывается, позвякивая, а другая стоит перед ней, делая вид, будто смотрит на что-то другое, пока первая обматывает цепь вокруг бедер и примеряет на себя.
Они переглядываются и пожимают плечами. Они понятия не имеют, какой длины.
Поэтому проверяют, сколько у них денег. Меньше 10 фунтов. Они рассматривают висячие замки. Нужно купить четыре. Если они купят замки поменьше и подешевле, то денег хватит еще примерно на три ярда.
Продавец отрезает для них куски. Они платят. Колокольчик над дверью звякает у них за спиной. Они снова выходят на улицу городка в долгих английских сумерках, в летней истоме.
На них никто не смотрит. На этой сонной солнечной улице никто на них даже не оглядывается. Они стоят на обочине. Теперь главная улица этого городка кажется необычно широкой. Неужели она была такой же широкой, перед тем как они вошли в магазин, а они просто этого не заметили?
Они не решились рассмеяться, пока не вышли из города обратно на дорогу и не прошагали несколько миль к остальным, и только потом решились. Потом они рассмеялись как сумасшедшие.
Представьте, как они идут под руку по жаре: одна размахивает сумочкой с позвякивающими в ней цепочками и поет, чтобы рассмешить другую, «динь-динь-дон, динь-динь-дон, льется чудный звон»[13], а у другой в карманах замки в комплекте с миниатюрными ключиками, и трава с обеих сторон дороги, по которой они идут, по-летнему желтая и испещрена сорняками, полевыми цветами.
Зимнее солнцестояние. Арт в Лондоне, за обшарпанным «пи-си» общего пользования, в помещении бывшего справочного отдела библиотеки, над дверью которого теперь висит табличка: «Добро пожаловать в хранилище идей». Он набирает случайные слова в гугле, проверяя, выскочит ли в частых запросах, что они умерли. Большинство выскакивает, и если даже не сразу, все равно почти всегда они оказываются умершими, стоит набрать [слово] плюс букву «у».
Его охватывает нервная дрожь (не ясно, чем вызванная, – возможно, мазохизмом), когда он набирает слово «арт» и выскакивает самый верхний запрос в списке:
арт умер.
Потом он пробует слово «мазохизм».
«Мазохизм умер» не выскакивает.
Но любовь однозначно умерла.
Место, где он находится, – полная противоположность смерти. Оно кишит людьми, которые чем-то заняты. Было довольно трудно найти местечко за одним из этих старых «пи-си», и куча народу сейчас стоит и ждет, пока освободится один из всего пяти работающих. Несколько человек в очереди ведут себя беспокойно, как будто им действительно нужно что-то срочно сделать. Пара человек суетится. Они ходят взад-вперед за спинами людей в компьютерных кабинках. Арту все равно. Сегодня ему на все плевать. Известный своей вежливостью Арт, любезный, щедрый, сентиментальный, чуткий Арт не считается с потребностями других и будет сидеть в этой гребаной импровизированной кабинке, сколько ему захочется и понадобится.
(Из вежливости, любезности, щедрости, сентиментальности и чуткости мертва только сентиментальность.)
У него куча работы.
Еще ему надо написать в блог о солнцестоянии и выложить текст, пока солнцестояние не закончилось.
Он набирает блоги.
Выскакивает: умерли.
Он набирает природа.
Это одно из слов, которым нужна дополнительная буква «у». Когда он добавляет ее, выскакивают подсказки:
природа ума
природа умирает
природа умеренного пояса
природа умерла
Однако писатели о природе, оказывается, еще не умерли. Когда набираешь это слово, выскакивает множество уменьшенных изображений – портретики пышущих здоровьем великих людей прошлого и настоящего. Он смотрит на задумчивые личики этих пытливых умов в крошечных интернетных квадратиках, и страшная тоска сжимает ему сердце.
Способна ли измениться природа?
Ведь он ни на что не годен.
Самовлюбленный жулик.
Ведь в жизни настоящих писателей о природе не бывает таких проблем, которые они не могут решить или сгладить своими трудами о природе. Смотрите на него.
Шарлотта права. Он ненастоящий.
Шарлотта.
Через три дня мать ждет его с Шарлоттой в Корнуолле.
Он вынимает из кармана телефон. Смотрит на экран. Шарлотта начала рассылать с @rtinnature фейковые твиты. Вчера она от его имени сообщила 3451 его подписчику, что он увидел первую крушинницу нового годового цикла. «3 месяца назад первый зиг-заг крушинницы!» Она специально делает орфографические ошибки, чтобы выставить его глупым и неряшливым, а учитывая это словечко «зиг», возможно, также пытается заманить в ленту пару-другую нацистов. Она запостила картинку с самкой крушинницы на листе, скачанную из интернета. Твиттер взорвался, разразилась мини-твиттер-буря, @rtinnature ненадолго выбился в топ, когда больше тысячи возбужденных, сердитых и слегка агрессивных любителей природы обрушились на него из-за того, что он не понимает разницы между новой бабочкой и той, которая проснулась от зимней спячки.
Сегодняшние твиты, начавшиеся полчаса назад, тоже от его имени, сообщают всем другую вопиющую ложь. Сегодня Шарлотта твитит картинки Юстон-роуд во время снегопада, которые отыскала где-то в сети.
Никакого снега нет. 11 градусов, и солнечно.
Ответы уже пенятся, как неудачно налитое светлое пиво. Ярость и сарказм, злоба, ненависть и насмешки, в одном твите даже говорилось: «если бы ты был бабой, я бы прямо сейчас отправил тебе луч смерти». Арт не знает, что это – постмодернистская шутка или серьезная угроза. Мало того, пара СМИ, австралийское и американское, перепостили эти картинки со ссылкой на его твиттер. Первые фото: снегопад в центре Лондона.
Телефон в руке загорается. «Дорогой племяш».
Это Айрис.
Вчера Айрис прислала ему эсэмэску, чтобы рассказать о еще одном значении слова «крушинница». «Дорогой племяш, ты никогда не проверял или не натыкался на самонаводящуюся функцию типа Крушинницы, я про ракету класса воздух-земля. Чё-то на бабочку не сильно тянет! Если махнет крыльями, по ходу будет совсем другой эффект бабочки х Айр».
Сегодня она неожиданно обнадеживает. «Дорогой племяш, – пишет она, – ты сам не свой в твиттере:-$. Так вот скажи за себя: мы во власти технологии или технология в нашей власти? х Айр».
Что ж, блеск. Ведь если даже его древняя тетка, которой, наверное, уже под восемьдесят и которая по-любому почти его не знает, способна определить, что его взломали, значит, незачем волноваться: его настоящие подписчики однозначно это вычислят.
В Лондоне снега по колено, твиттерчане!
Он не поведется.
Он выше этого.
Он не доставит ей удовольствия, отступив в сторону.
Он не позволит себя нагнуть.
Он позволит ей раскрыть свою низость через собственные же поступки.
(Любопытно, что Шарлотта всеми способами пытается поддерживать с ним связь.)
Он оглядывается на всех этих людей в библиотеке. Ну в самом-то деле, смотри. Видишь? Никто в этой комнате не знает о том, что происходит в интернете от его имени и под его фото, или всем всё равно. Если взглянуть на вещи под таким углом, вполне можно сказать, что на самом деле этого не происходит.
Тем не менее это происходит.
Так что же тогда реально? Разве эта библиотека – не реальность? Разве реальность – на экране, а вот это физическое сидение здесь со всеми этими людьми – не реальность? Он выглядывает в окно поверх экрана старого угловатого «пи-си». Мимо проезжают машины, туда-сюда снуют люди, на автобусной остановке напротив сидит девушка, которая что-то читает, и ее ничего не волнует. Или волнует?
Нет.
Значит, ей не о чем волноваться.
Но
твиттерчане
Шарлотта унижает его и одновременно обставляет все так, как будто он унижает своих подписчиков. Это обидно во многих отношениях. Она знает об этом. Она твитит про снег специально для того, чтобы его обидеть. Она знает, что он все спланировал и давно готовился к настоящему снегу, если он вообще пойдет, чтобы написать об этом для «Арта на природе». Он собирается – точнее, собирался – сделать отступление на тему следов и алфавитных оттисков. «Каждая буква, оставленная в электронном или печатном виде, – это разновидность отпечатка, следов животного», – строчка, написанная в его блокноте более полугода назад. Шарлотте прекрасно известно, что он отложил эту тему из-за теплой зимы в прошлом году. Теперь у него есть такие хорошие, прекрасные слова для заклинаний: шлейф, штамп, оттиск. Он также коллекционировал необычные слова для различных состояний снега. Мокрядь. Шуга. «Кающиеся» снега. Он собирается – точнее, собирался – даже слегка политизироваться и поговорить о единстве природе, несмотря на кажущееся разъединение, о том, как единство может проявляться, вопреки всему, в случайных взаимоотношениях между снегом и направлением ветра, о том, как снег ложится преимущественно на одну сторону, хотя ветки дерева торчат в разные. (Шарлотта сочла это весьма банальной мыслью и прочитала ему лекцию о том, что он не улавливает сути и что самые лучшие и политически сознательные писатели о природе никогда не бывают самодовольными, самоослепленными и самоуспокоенными на собственный счет в смутные времена, а слово «снежинка» имеет сейчас совершенно другое значение и об этом-то ему и нужно писать[14].) Он писал заметки о взаимообмене молекул воды и собирался озаглавить их «Щедрая вода». Он отмечал, почему в холодный день, когда почти нет ветра, нечто, превращаясь в лед, вырабатывает что-то вроде дыма, огня, писал заметки о соединении снега со льдом под названием «снёд», настолько прочном, что из него можно строить здания, о перисто-мозаичных формах, приобретаемых льдом, образующимся на строго определенных поверхностях, о том, что действительно нет двух одинаковых снежных кристаллов, о различии между хлопьями и кристаллами и общественной природе снежинки – тоже довольно политизированная тема для статьи, – а также о том, что хлопья, падающие с неба, образуют собственный природный алфавит, всякий раз создавая собственную уникальную грамматику.
Шарлотта вырвала страницы из «снежного» блокнота и выбросила их в окно.
Он выглянул и посмотрел на то, что осталось от них на верхушках деревьев и кустах, на ветровых стеклах и крышах машин, припаркованных внизу, и на клочки, разбросанные по тротуару.
– Ты пишешь о природе? – сказала она. – Не смеши меня. Нельзя просто высасывать из пальца истории о блужданиях по полю или вдоль канала, вывешивать их в интернете и утверждать, что пишешь о природе. Ты всего-навсего растение-паразит. В этом твоя единственная связь с природой: паразитируешь на людях и получаешь за это зарплату. Даже не пытайся выдавать себя людям или, вернее, себе самому за кого-то другого, ведь ты всего лишь привязчивое стыдное растение-паразит!
Они погрызлись, когда она застукала, как он чистил ногти о края страниц ее книги, и попросила этого не делать, после чего, задетый ее критикой, он начал критиковать ее за бесконечное нытье о международном положении.
– Они сделали свой выбор, – сказал он, когда она снова пожаловалась, что людям из ЕС приходится выжидать, позволят ли им остаться в стране или нет, как и людям, вступившим в брак с людьми из ЕС, или людям, чьи дети родились здесь и которым, возможно, нельзя будет остаться и т. д. – Они сами захотели приехать и жить здесь. Они пошли на этот риск. Мы в этом не виноваты.
– Выбор, – сказала она.
– Да, – сказал он.
– Помнишь, как мы говорили о людях, которые утонули, убегая от войны и пытаясь переплыть море, а ты сказал, что мы не должны чувствовать вину, потому что это был их выбор – бежать из своих сожженных и разбомбленных домов и опять-таки их выбор – сесть в лодку, которая затем перевернулась? – сказала она.
Вот такое она постоянно говорит.
– У нас все нормально, – сказал он. – Не волнуйся. Денег хватает, у обоих хорошая гарантированная работа. У нас все хорошо.
– В твоем автоматическом возврате к эгоизму нет ничего хорошего, – сказала она.
Потом она раскричалась о последствиях сорокалетнего политического эгоизма. Как будто можно со знанием дела говорить о сорокалетней политике, когда ты прожила на свете всего двадцать девять лет! Это смехотворно. Нет, на самом деле это какая-то форма мазохизма: достаточно вспомнить, что Шарлотта постоянно рассказывает о повторяющемся сне, в котором она зигзагообразно разрезает себе грудину ножницами для разделки курицы, для распиливания костей, а затем делит ее на четыре части, словно курицу на суп.
– Во сне я четвертованное королевство, – привыкла она говорить, желая привлечь внимание. – Во сне я воплощаю в себе кошмарное разделение нашей страны.
Во сне она права.
– Люди у нас в стране бешено озлоблены друг на друга после последнего референдума, – сказала она, – а правительство, которое мы имеем, не делает ничего для того, чтобы успокоить гнев людей, и, наоборот, использует его в собственных политических целях. Это шикарный старый фашистский трюк каких поискать и очень опасная игра. И то, что происходит в Штатах, напрямую с этим связано, причем, вероятно, финансово.
