Али Шер-Хан
Инсбрукская волчица
Вдвоём с Милой мы стащили огромную книжищу со столика на ковёр перед камином и стали переворачивать тяжёлые листы.
Периодически я считала нужным давать пояснения:
– Это мой дедушка. Он военный, герой. Это моя тётя Сесилия. У неё много кошек. А это я, когда мне был только один год. Хочешь, я покажу тебе другие фотографии, где мне два, три года?
Мила не отвечала. Она расширенными глазами смотрела на ничем, по моему мнению, непримечательную фотографию какого-то мужчины с лихо закрученными усами в старомодном мундире.
– Кто это? – шёпотом спросила она.
– Не знаю, – ответила я равнодушно, – какой-то папин родственник, дядя двоюродный, что ли…
Мила вдруг потеряла всякий интерес к нашим семейным фотографиям. Она не захотела смотреть другие альбомы, и мы положили их обратно на столик.
– Почему ты так уставилась на этого дядьку? Он тебе понравился? – спросила я, – хочешь, я спрошу у папы, кто он?
– Нет, не надо, – пробормотала Мила, смущенно глядя в пол, – я так, просто.
На следующий день она сказала, что ей нужно пойти домой, чтобы забрать некоторые вещи. По-моему, это была глупая ложь, так как все её убогие пожитки уже давно перекочевали в наш дом.
– Естественно, что девочка скучает по отцу, – сказала моя мама.
Может, проследить за ней? Нет, пусть уж лучше хоть день-другой отдохну от её общества. Порой Мила начинала нести какую-то ахинею, и в этот момент я убеждалась, что она недалеко от отца ушла. Только замечает ли сама Мила, сколь странно бывает её поведение?
Из дневника Ингрид Лауэр
«14 октября 1901 года
Я очень устаю от преподавания. Считаю, что этот труд сильно недооценён. Педагог тратит энергии ничуть не меньше, чем рудокоп или пекарь, но об этом принято умалчивать. По-моему, это положение вещей несправедливо.
Девочки милы и приветливы ко мне. Я испробовала новую методу обучения правописанию глаголов, которую разработала под руководством моего незабываемого преподавателя Вейсса ещё на третьем курсе. Метода даёт свои плоды! Это так приятно, когда твои ученицы делают незаурядные успехи благодаря твоему труду!
Немного беспокоит меня только Мила Гранчар. Это очень странная девочка – такое ощущение, что она постоянно невыспавшаяся. Сегодня мне пришлось назвать её три раза по имени, пока она поняла, что я обращаюсь именно к ней. С ней сидит очень умненькая и хорошо развитая Анна Зигель. Надеюсь, что девочки будут заниматься вместе, и Анна поможет Миле, самой ей с программой точно не справиться.
Моя истинная радость – это Симона Кауффельдт. Очень ласковая, общительная и добрая девочка. Она небольшого росточка, поэтому сидит за первой партой, и я в трудные моменты урока всегда ловлю взгляд её ясных умных глаз. Сегодня она встретила меня у входа в гимназию с букетиков осенних астр. Причем, в ней нет никакого заискивания, это желание сделать приятное, идёт от сердца. И не у одной Симоны!
Могу с гордостью сказать, что девочки меня полюбили. Нехорошо хвастаться, но так как я надеюсь, что мой дневник никто не прочтёт, могу признаться самой себе – ученицы ни к одному преподавателю в гимназии не относятся так хорошо, как ко мне. Я всегда знала, что настоящая доброта вызовет ответное движение души.
3 ноября 1901 года
На днях я написала Вальтеру о своих педагогических успехах. Лучше бы мне было воздержаться и этого не делать. Вальтер со всей присущей ему прямотой высказал мне, что он считает мою работу обычной забавой избалованной барышни. Я плакала, прочитав это письмо. Но потом решила, что докажу любимому, что он совсем не прав, и докажу это результатами своей работы. Конечно, сейчас мои девочки ещё слишком маленькие, чтобы разговаривать с ними на серьёзные темы. Но я надеюсь, что это нам ещё предстоит, когда они будут в старших классах. А пока я готовлю к этому их души, развиваю их ум.
К счастью, Мила Гранчар, которая серьёзно меня беспокоила, сейчас квартирует у Анны. Это на пользу обеим девочкам. Мила стала намного аккуратнее одеваться, следить за собой. Она даже сделала такую же причёску, как у Анны – очень короткую стрижку. Умом я понимаю, что это очень практично, что женщины будущих веков, о которых мне рассказывал Вальтер, скорей всего, и будут носить такие причёски, но сама я бы никогда не стала так стричься. Видимо, я ещё не готова к такому шагу, на который решились мои умные маленькие ученицы.
С математикой, которая никак не давалась Миле, у неё тоже стало лучше. К счастью, коллега Бекермайер, разрешил ей переделать некоторые работы, что я, честно говоря, от него не ожидала. Вообще он личность неоднозначная, например, я недавно, с удивлением, заметила, что он пользуется огромным уважением среди учениц выпускного класса. Тогда как малыши его не любят и боятся.
Возможно всё дело в его болезни – бедняга страдает вот уже несколько лет чахоткой, и хоть в последнее время ему стала, по словам других учителей, лучше, болезнь всё-таки иногда проявляет себя, делая его манеры несносными
16 декабря 1901 года
Родители зовут меня на Рождество. Я разрываюсь между чувством долга и любовью. Эти совсем не простые для меня месяцы я мечтала увидеть Вальтера. Но с родителями я не виделась почти два года…
Даже не знаю, что мне делать. Для атеистки не годится в принципе отмечать Рождество, но ведь родители – это родители…
Подумаю ещё несколько дней, пока никому ничего не обещаю, но так сладко чувствовать, что я могу теперь сама принимать решение и ехать туда, куда хочу сама, на свои деньги, заработанные честным трудом.
Кстати о деньгах. Если я всё-таки поддамся на уговоры мамы, то Вальтеру нужно будет выслать денег на нужды его кружка, ведь в последние полгода ому почти не удавалось найти работу из-за проблем с полицией.
18 декабря 1901 года
Мои девочки все успешно написали контрольную работу. Это прекрасный подарок для меня перед каникулами. Даже в тетради Милы Гранчар я нашла гораздо меньше ошибок, чем раньше, и, расчувствовавшись, поставила ей «хорошо». Боюсь, что это была единственная отметка «хорошо» у этой ученицы. Однако её прогресс в учёбе заметили все учителя, и я думаю, что и моя заслуга есть в том, что Мила выправляется и догоняет класс. Что касается её соседки по парте Анны… Несколько раз мне показалось, что эту девочку не любят одноклассницы. Хотя я абсолютно не понимаю, за что её можно не любить. Анна – девочка несомненно умная, смелая, в меру гордая, она всегда аккуратно, добротно одета. Родители её, насколько я могу судить, принадлежат к среднему классу, её мать часто работает в различных благотворительных комитетах, что тоже вызывает уважение.
Когда Анна обрезала волосы, мне показалось это странным. Если бы волосы были жидкими, я бы это поняла, но Анна была обладательницей густых каштановых кудрей, с которыми вряд ли девочка расстанется по своей воле. Не дай бог, она это сделала на спор! Я бы не хотела допускать такие уродливые формы общения в нашей гимназии. Кажется, коллега Бекермайер что-то знал по этому поводу, но он никогда ничего не говорит относительно учениц, если его не спрашивать, а спрашивать мне неудобно.
Надо будет после праздников уделить более пристальное внимание этой девочке, у неё хорошие задатки и способности, их просто нужно направить в верное русло»
Глава 13. Неожиданное открытие
В этот вечер мать вышла из спальни, надела уютное домашнее платье и сидела во главе стола, разливая кофе. Отец тоже был дома, и вид у него был вполне довольный.
Когда жаркий шепоток Милы не звучал у меня над ухом, я могла смотреть на их отношения без всякого предубеждения. Сейчас, в тихий семейный вечер, не было похоже, что они находятся в длительной ссоре и собираются разъехаться. Скорее наоборот. В глазах отца читалась несомненная любовь к моей матери. Она тоже отвечала ему ласковым лучистым взглядом.
И вдруг отец, даже не отводя глаз от лица матери, спросил у меня:
– Как ты собираешься провести рождественские каникулы? Не хочешь ли съездить в Грац к тёте и дяде?
Я не буду дома на Рождество? Рождество было моим самым любимым праздником. Я так ждала его! Все прежние годы мы отмечали Рождество дома, и проводили его очень весело.
Приготовления начинались недели за четыре до праздника. По всему дому затевалась генеральная уборка. Мама спозаранку птичкой летала по комнатам, указывая прислуге, что делать, и сама тут же начинала всё переделывать. Проветривались шкафы, стирались тяжёлые портьеры из гостиной, тщательно начищались зубным порошком серебряные столовые приборы, дверные ручки и каминные решётки. На лестницу выставляли из комнат большие горшки с фикусами и рододендронами. Здесь листья их мыли тёплой водой с мылом.
Дней за пять до праздника по комнатам начинал витать вкусный запах праздничной готовки. А накануне Рождества в дом втаскивали большую разлапистую ель. Рождественские подарки тщательно прятали до поры. Я тоже в прежние годы готовила свой подарок родителям. Последний раз это была криво связанная крючком салфетка под настольную лампу. А родители мне на Рождество дарили всегда самые лучшие книжки и игрушки. Рождественская месса, гости, пение, катание на коньках по замёрзшей речке, удивительные прогулки под ночным небом родного города… Неужели в этом году этого всего не будет?
А ведь правда! До Рождества осталось всего ничего, а приготовления ещё не начались. Что происходит в нашем доме?
– Мы с мамой решили, – продолжал отец, держа маму за руку, – что ты отлично проведёшь праздники в компании двоюродных сестёр в Граце у тётушки. Там тебе будет повеселее, чем здесь с нами и этой странной девочкой, которая у нас квартирует. Ты ведь хочешь увидеть Тильду и Грету?
– Хочу, – пробормотала я.
– Вот и славно! – обрадовался отец, – решено: в пятницу после уроков я отвезу тебя на станцию и посажу в вагон. А тётя тебя там встретит. Мама писала ей, она в восторге.
Вот так. Мама писала ей, даже не сказав ничего мне. Как будто я несмышлёный младенец или вообще какая-то домашняя собачка. «Не могли бы вы взять к себе нашу собачку на передержку, а то она нам тут на праздники будет мешать»! Я смотрела на родителей, как на предателей, но они, похоже, этого не замечали. Тётя в восторге! Конечно, тётя Амалия всегда в восторге. Глупая толстая сюсюкающая женщина. Всегда чему-то рада! А чему может умный человек радоваться в этом мрачном мире? С такими тяжёлыми мыслями я провела несколько часов.
А потом вернулась Мила. И я сразу отвлеклась от раздумий о неприятном известии. Мила вела себя странно. С неё слетела её обычная апатия. Она без конца подмигивала мне, хитро поглядывала через плечо и безмерно мне этим надоела.
– Да в чём дело? – спросила я, наконец.
– Я уж знаю, в чём дело, – хитро посмеивалась Мила, – скоро и ты узнаешь.
– Так скажи, я и узнаю, – предложила я.
– Нееет, – протянула Мила тоненьким голоском, – со временем узнаешь, не сейчас.
Весь следующий учебный день в школе Мила вела себя так, как будто бы у нас с ней существует какой-то общий важный секрет. Меня это очень раздражало. А когда кто-то из девочек по привычке назвал меня «лысая», Мила закричала, размахивая маленькими смешными кулачками:
– Не смейте её так называть, слышите! Никто не смеет её так называть!
Одноклассницы только расхохотались. Дальнейшее развитие событий предотвратил приход учителя.
Новое поведение Милы мне нравилось ещё меньше, чем старое. Поэтому я была даже рада, что на Рождество уезжаю в Грац. Мила должна была на время праздников вернуться к себе домой.
Когда отец провожал меня на станции, я была почти довольна. Вместе со мной ехали чемоданы, коробки и свёртки, в которые были упакованы, кроме моих вещей, многочисленные подарки для родни. Мама перед поездкой очень строго поговорила со мной на тему воровства в поездах. Поэтому всю недолгую дорогу я не спускала глаз с моей поклажи и очень боялась, что что-то пропадёт. Я ехала одна на поезде, первый раз в жизни.
При виде меня лицо тёти Амалии, которая встретила меня прямо у вагона, сначала по обыкновению довольное и радостное, вытянулось:
– Что с тобой, детка, – сочувствующе спросила она, – ты болеешь? Мама не писала мне о твоей болезни.
– Нет, всё в порядке, тётя, я здорова.
– Но ты так изменилась! Что это за стрижка? В вашей гимназии девочек заставляют так стричь волосы? Очень неразумно! Ты похудела, побледнела… Тебя обижают в классе?
С первого взгляда тётка поняла то, чего не замечали мои родители долгие месяцы. И я, забыв про свой багаж, который, по словам мамы, могли украсть в любую минуту, уткнулась носом в пухлую тёткину грудь, покрытую бархатной шубкой, и разревелась.
– Деточка, что с тобой? Тебя кто-то обидел в поезде? – растеряно бормотала тётка, одной рукой обнимая меня, а другой роясь в своей безразмерной сумке. Она вытащила маленький, остро пахнущий, расписной флакончик и сунула мне под нос.
– Нет, тётя, – всхлипнула я, – я просто очень рада тебя видеть.
– Я тоже очень рада тебя видеть, моя дорогая, – просияла тётушка, – промокая тут же повлажневшие глаза крохотным батистовым платочком, – но зачем же так плакать? Надо поговорить с Катриной о твоих нервах.
Рождество в Граце прошло чудесно. Пожалуй, это было последнее по-настоящему радостное воспоминание в моей жизни. Было бы ещё лучше, если бы тётя Амалия не старалась постоянно меня «подкормить». Моя вытянувшаяся фигурка приводила тётку в негодование.
Сначала полагалось съесть домашний обед не менее, чем из семи-восьми блюд. Затем мы с кузинами Тильдой и Гретой одевались и шли гулять. А на обратном пути обязательно заходили в кондитерскую. Дядя Карл был добряк. Он не жалел денег на прихоти жены и дочерей, а сам уже много лет носил один и тот же старомодный сюртук. А его парадная шляпа под воздействием времени из чёрной стала рыжей.
Кондитерская Граца в те годы представляла собой, по моему разумению, настоящий рай.
Традиционные торты Захер, пропитанные абрикосовым конфитюром и покрытые шоколадом – большие и маленькие, стояли на ажурных бумажных салфетках на прилавке.
Витрину украшали пирожные с засахаренными фиалками, разложенные в живописном беспорядке вокруг яслей с младенцем Иисусом. Над яслями сияла большая шоколадная звезда в серебристой обёртке из фольги. В центре витрины маленькие солдатики из марципана брали штурмом крепость из белой, жёлтой и шоколадной халвы, украшенную миндалём и арахисом.
Обёрнутые в красную и синюю фольгу конфеты Моцарткугель на палочках торчали из широкой вазы на полке, а из ореховых, лимонных и шоколадных вафель были построены фигурные башни.
Тильда и Грета были своими людьми в кондитерской. Весёлые, раскрасневшиеся от мороза, они вбегали в тесное, пропахшее ванилью, имбирём и корицей помещение и тут же занимали свой любимый маленький столик у окна. Столик был на двоих, поэтому для меня, когда я была с ними, приказчик приносил дополнительный стул. Именно этот стул, которого вообще-то не полагалось за этим маленьким столиком, ещё раз доказывал мне моё подчинённое, временное положение. Вот через несколько дней я уеду, а они также будут гулять, есть апфельштрудель с мороженным в любимой кондитерской, и не вспомнят обо мне.
До сих пор помню вкус соуса с ягодами и орехами, который подавался к штруделю.
Сёстры пили кофе «меланж» из больших пузатых кружек, покрытых голубой глазурью или «кайзермеланж» с желтком, а мне, как маленькой покупали «мильшкафе». Никакие мои уверения в том, что дома мне уже разрешают пить настоящий чёрный кофе, на моих кузин не действовали. Вот и приходилось тянуть из маленькой фигурной чашечки сладкую жидкость бежевого цвета, почти полностью состоящую из молока.
Перед моим отъездом тётя Амалия пришла в кондитерскую вместе с нами и выбрала в подарок моей матери несколько разноцветных шкатулок с конфетами пралине. В каждой шкатулке конфетки были все разные. На предложение тёти, купить такую же большую шкатулку для моих школьных подруг, я ответила отказом. Тётя посмотрела на меня внимательно и пытливо, но ничего не сказала.
Этот визит к дяде и тёте со слёз начался, слезами и закончился. Я высунулась из окна поезда и махала рукой уплывающим лицам родных, не в силах удержаться от плача. Рядом со мной на скамье стояло не меньше коробок и свёртков, чем по пути сюда. Тётя Амалия приготовила моим родителям уйму подарков. Но я уже не боялась, что кто-то что-то украдёт.
За каникулы я посвежела и поправилась. Но стоило мне вернуться в класс, как тоска и отчаяние вернулись ко мне с новой силой. В первые дни мне было особенно тяжело, так как Мила Гранчар по непонятной причине гимназию не посещала. Все тычки и насмешки доставались мне одной. Девочки весело делились на переменах принесёнными из дома праздничными лакомствами, и только мне одной никто ничего не предлагал. Да я бы не взяла ничего, опасаясь обычных издевательств.
На третий день занятий классная дама поручила мне сходить домой к Миле и выяснить, почему она не ходит на занятия. Конечно, кому ещё это могли поручить, как не мне.
После уроков я пошла в маленький коричневый особняк возле станции, где поселилась семья Гранчар. Раньше мне не приходилось бывать дома у Милы, и я чувствовала какую-то непонятную робость. «Ну что тут такого? – уговаривала я сама себя, – просто скажу прислуге, что я прислана классной дамой, узнать о здоровье Милы, а если она больна, попрошу передать ей пожелание скорейшего выздоровления. И тут же уйду. Ничего страшного»
С самого начала всё пошло не так, как я себе представляла. Сперва меня встретил громкий лай лохматой дворняги, а после громкого окрика на чистом хорватском «Сильва, тихо!», в дверях показалась сама Мила.
– А, это ты, – смущённо пробормотала она, стоя на пороге. Мила, как будто, сомневалась, пускать меня в дом или выйти самой для разговора со мной. Я уже собиралась с облегчением сказать что-то вроде: «Ты здорова, это хорошо, приходи на занятия», и повернуть обратно, но тут Мила взяла меня за руку.
– Пойдём, только быстрее.
Она затащила меня в тёмную прихожую, где я несколько раз налетела на какие-то предметы, валяющиеся под ногами.
Планировка дома была странной. Из прихожей мы попали в огромную захламлённую кухню, которую прошли почти бегом, и оказались в тёмной пыльной гостиной. Окна были зашторены.
– Сейчас, – бормотала Мила, раздвигая шторы, – если ты уж пришла, я прямо сейчас тебе покажу.
Из дальних комнат вдруг послышалось жуткое мычание, похожее на рёв дикого зверя.
– Что это? – с испугом спросила я.
Мила не обратила на звук ни малейшего внимания.
– Это отец, он болеет, у него бред, – ответила она, продолжая раздвигать тяжёлые драпировки.
– Может быть, надо позвать доктора? – спросила я, с опаской поглядывая в ту сторону, откуда доносились звуки.
– Доктор не поможет, – ответила Мила, – у него это часто. Потом само пройдёт.
– Ты поэтому не ходишь на уроки?
– Ну да, должен же за ним кто-то присматривать, – шмыгнула носом Мила. – Он лекарства когда забывает пить, буйствует так, что все на ушах стоят.
– У вас что, нет прислуги?
– Нет. Платить им нечем. Я тут сама прибираюсь, иногда и папа… Когда в здравом уме…
В гостиной стало светлее, но не намного. Тусклый свет осеннего дня с трудом пробивался сквозь немытые стёкла.
– Вот, смотри! – торжествующе произнесла Мила, подводя меня к стене, на которой в простых тёмных рамках висело несколько фотографий.
Здесь были две фотографии молодых мужчины и женщины, видимо родителей Милы в молодости, фотография, о которой Мила мне говорила, на ней она была запечатлена с отцом, вид какого-то водопада и чуть в стороне фото мужчины с лихо закрученными усами в старинном мундире.
– Вот смотри, – повторила Мила, указывая на эту фотографию.
– И что? – недоумевающе произнесла я.
– Это мой двоюродный дядя. А если он есть и в вашем альбоме, значит, мы с тобой родственники. Пятиюродные сёстры!
– Вот ещё! – фыркнула я, – нет его в нашем альбоме! И пятиюродных сестёр не бывает!
Похоже, яблоко от яблони не далеко падает. Боюсь, эта мысль засела в голове Милы надолго. И как ей такое в голову взбрело? Конечно, у меня в роду были славяне, но я не припомню, чтобы кто-то из них жил в Далмации и, уж тем более, пересекался с семейством Гранчар.
Я тотчас пожалела, что вообще явилась в дом Гранчаров. У Милы, как по заказу, сегодня был странный припадок – она постоянно разговаривала с гиканьем, при этом по-дурацки улыбаясь. Я видела при этом, что её лицо постоянно передёргивается. Вновь во дворе залаяла Сильва, их собака, очевидно, встревоженная шумом в гостиной. Я наблюдала за тем, как носится по гостиной Мила, поверившая в своё столь внезапное открытие. Остановилась она, только когда дверь спальни скрипнула, и оттуда расшатанной походкой вышел её отец. Выглядел Филипп неважно – бледный, опухший, заросший неопрятной трёхдневной щетиной. Руки его дрожали, а сам он непрерывно издавал звуки – нечто среднее между рычанием и воем.
– Оклемался, – без удовольствия пробурчала Мила и метнулась к дивану.
Филипп же, как ни в чём не бывало, размял затёкшие кисти и спросил томным замогильным голосом:
– Imamo li goste? (У нас гости?)
– Ona ne razumije hrvatski (Она не понимает по-хорватски)! – быстро вставила Мила и Филипп, разочарованно вздохнув, сел за стол и сказал уже на ломаном немецком:
– От этих лекарств я сплю на ходу.
– Пусть уж лучше спит, чем буянит, – шепнула мне Мила и с опаской посмотрела на отца.
– Вы, значит, сестрички теперь? – спросил Гранчар и вскоре неожиданно расхохотался. – Похожи, похожи.
Он даже приложился лбом о стол. Смех у него шёл вперемежку со странными завываниями и больше напоминал очередной припадок. Мне стало неуютно. Да, никакая прислуга не выдержала бы жизнь с двумя людьми, которые с головой не дружат. Эти жесты, телодвижения и даже интонации Мила копировала у отца. «Ну да, на кого ещё ей быть похожей?» – с тоской думала я. Кстати, а что же мать? Почему Мила так рьяно присосалась к нашей семье и почему так активно мусолила тему измен?
– Говорят, немки страшные, как моя жизнь. Брешут, собаки, брешут… Вот ваша Инга, если присмотреться… Э-эх! А ведь у Милы могла быть настоящая сестра… Или брат. Да вот же, довели, собаки мёрзлые, Марту мою до гроба!..
– Уходим! – шепнула Мила, наблюдая, как быстро вспыхнул Филипп.
Я и без её указаний поняла, что Гранчара опять накрывает припадок, и лучше его посторониться, пока он не устроил тут погром. Я уходила на ватных ногах. Не дай бог родиться в такой семье!
Из дневника Ингрид Лауэр:
«1902 год
11 января 1902
Я когда перечитываю письма от Вальтера, точно растворяюсь в себе. Он говорил, что не романтик, но я-то знаю, что он просто прибедняется – разве мог бы человек сухой и «правильный» так быстро вскружить мне голову?
Я ведь знаю, как ведут себя люди противоположных черт – достаточно посмотреть на Гельмута – всё время лицо кирпичом. Фрау Вельзер его недолюбливает – слишком уж часто он поднимал всякие неприятные вопросы, связанные с ученицами. Разве такому скандалисту место на должности учителя? В детстве он однажды устроил нам «сюрприз» и ведь за что? За какую-то мелочь! Я всего лишь подсмотрела в пару билетов, а он заменил потом все вопросы и половину наших на переэкзаменовку направил, а меня – так дважды. Он хороший математик, но при этом мелочный и несдержанный. Никогда не думает, что его слова могут и задеть кого-то. Сравнить меня с карточным шулером за то, что я подсмотрела билеты… Впрочем, это уже дела прошлые. Его не изменить.
20 января 1902
Милы давно уже нет в школе. Я очень беспокоюсь за неё. Анна разительно изменилась – молчит целыми днями, ходит, опустив голову. Говорят, она перенесла какое-то страшное потрясение прошлым летом. В её возрасте нелегко оправиться после стресса. Признаюсь честно: она меня сильно беспокоит. Никому не доверяет, всегда и везде одна. Я бы могла её разговорить, да что-то не хочется к девочке в душу лезть. Тем более, у неё есть родители, они о ней заботятся.
11 февраля 1902
Это похоже на сюжет какой-нибудь сатирической комедии! Отца Милы Гранчар вызвали в школу, и он пришёл. Но я точно помню, как Мила мне уклончиво ответила, что отец тяжело болен и нескоро поправится. А тут пришёл какой-то человек со свежим загорелым лицом, вид абсолютно здоровый. И одет опрятно. Интеллигентный и порядочный мужчина, внимательно выслушал все претензии, обещал, что Мила подтянет все предметы. Вроде и похож на того угрюмого хорвата, что сидел в коридоре во время экзаменов, но это точно не он!
12 февраля 1902
Как я и предполагала! Мила призналась мне, что это был Марко, её родной дядя. Отец чувствовал себя плохо, оттого к ней недавно приехал дядя, чтоб присмотреть за ней. И тут-то из Милы, как из рога изобилия, посыпались наболевшие признания. Она рассказала, что в Задаре она какое-то время бродяжничала, попрошайничала, пока её дядя не отыскал. Он и с её отцом похлопотал, и её вытащил из страшной ямы. После её рассказа я едва сдерживала слёзы. Просто в голове не укладывается! И почему же Марко не оставил её у себя? Так бы она была в безопасности, может и училась бы лучше. А отцу на неё, похоже, плевать…»
Глава 14. Дела домашние
Не торопясь, я шла по улицам родного города к своему дому и с нетерпением думала, что сразу же попрошу посмотреть альбом, чтобы убедиться, в абсолютной несхожести двух фотографий. Но, когда я вошла в дом, мне было не до альбома.
Отец, который в это время дня должен был быть на службе, выбежал мне навстречу с дикими глазами, в сбившемся галстуке.
– А, это ты… – на бегу пробормотал он, – не ходи к маме, иди к себе заниматься.
Какие-то женщины переговаривались тихими голосами в спальне матери, затем я услышала протяжный утробный стон, который меня безмерно испугал. Что случилось?
Я попробовала задать этот вопрос прислуге, но она только отмахнулась от меня, торопливо насыпая какие-то высушенные травы в маленькую кастрюльку, кипящую на плите.
Мне никто бы не помешал сейчас пройти в гостиную и вытащить из альбома интересующую меня фотографию усача, но я напрочь забыла о ней, придавленная атмосферой беды и тревоги, царящей в нашем доме.
Из спальни матери время от времени выходила какая-то незнакомая невысокая полная женщина с круглым румяным лицом. Она ласково улыбалась мне и озабоченно семенила на кухню, давать указания прислуге. Я решила, что это сиделка. Чем мама больна? Ведь ещё вчера вечером она казалась совершенно здоровой, только немного слабой и раздражительной.
Обед подали в седьмом часу вечера. В тот вечер он состоял из копчёной селёдки, вчерашнего супа и подгоревшей гороховой каши. На десерт подали мармелад. Никогда у нас за обедом раньше не было более странного сочетания блюд. За обеденным столом собрались я, отец и эта незнакомая толстушка.
– Чем больна мама, что с ней? – спросила я отца.
– Ничего, не думай об этом, мама скоро поправится, – ответил он невнимательно, ковыряясь ложкой в тарелке.
– Конечно, скоро поправится, всё будет хорошо, детка, – почти весело подтвердила толстуха, жадно и быстро хлебая суп.
Поздним вечером из Граца приехала тётя Амалия. Я услышала её голос сквозь неплотно прикрытую дверь, уже лёжа в постели. Она, как всегда тарахтела с огромной скоростью, только сейчас в потоке её речи слышались нотки сочувствия и озабоченности. Уже засыпая, я слышала, что тётка говорит обо мне:
– Но как же, надо хоть что-то рассказать Анне! Девочка же будет переживать, она у вас и так… – тётка перешла на шепот.
– Ах, делайте, что хотите! – в сердцах воскликнул отец.
– Ну, тише-тише, – успокаивала его тётушка, – не надо так кричать, Катрина может услышать, а ей надо спать, восстанавливать силы.
На следующий день Милы в гимназии всё ещё не было. И меня почему-то ни классная дама, ни кто-либо из учителей не спросил о результате моего вчерашнего визита в дом Гранчаров.
Я накануне очень поздно заснула и спала плохо, поэтому весь учебный день проходила сонная. Меня никто не трогал, что само по себе уже было хорошо.
Когда я вернулась домой, меня встретил великолепный запах плюшек с корицей и тёткино щебетание. Я услышала, что мама чувствует себя намного лучше и чуть позже я смогу к ней зайти.
Тётка пришла со мной в мою комнату и аккуратно притворила дверь.
– Нам надо с тобой поболтать, деточка, – фальшиво беспечно сказала она, – я вообще считаю, что с тобой должны были поговорить твои родители и гораздо раньше, но уж как случилось, так случилось. Дело в том, что у тебя должен был родиться братик. Или сестричка. Но произошло несчастье. Бедная крошка не смогла прийти на этот свет.
Тётка захлюпала носом.
– Так ведь ничего же не было видно, – тупо проговорила я.
– Да, срок был ещё не очень большой, – всхлипнула тётя, – и это божья милость. Несчастной Катрине было бы гораздо тяжелее, если бы малыш родился, а потом умер. Ты должна быть очень внимательной сейчас к маме и не должна горевать.
Я? Горевать? Горевать потому, что не родится какой-то сморщенный кричащий младенец, который отберёт всё то, и так небольшое, внимание родителей, которое раньше принадлежало мне? Он ещё не родился, а меня уже сослали из дома на Рождество! Да, мне было хорошо у тёти и дяди, но они не мои родители! А мои родители предпочли провести праздники без меня, думая о своём новом ребёнке. Вот и хорошо, что он не родился!
– Я понимаю, такое трудно осознать, – неправильно истолковала моё молчание тётя, – не надо грустить, твоя мама ещё не старая женщина, у тебя, возможно, ещё будут братики и сестрички. А если и нет, то ты должна всегда помнить, что мои девочки всегда относились к тебе, как к родной, а не двоюродной сестрёнке.
Значит, никакой ссоры родителей не было! Мила Гранчар, как всегда, всё истолковала неправильно. Я так привыкла к мысли о том, что родители серьёзно разругались и скоро разъедутся, что отказаться от неё сразу мне было трудно.
– Мама с папой не поссорились? – спросила я у тётки.
– Нет, что ты! – тётя казалась шокированной моим вопросом, – я в жизни не встречала такой дружной пары! Твои родители, по-моему, вообще никогда не ссорятся, как тебе только в голову пришла такая странная мысль, детка?
– Они так мало разговаривали со мной, да и друг с другом в последнее время, – пробормотала я.
Тётка вздохнула:
– Я понимаю тебя! Уверяю, если бы ты была моей дочерью, всё было бы по-другому. Но в каждой семье свои порядки. Твои родители очень сдержанные, деловые люди, но они очень любят тебя! И ты в этом даже не сомневайся! У вас прекрасная семья!
Когда на следующий день я пришла в гимназию, Милы опять не было. Я, было, подумала, что она опять не придёт, но когда прошло уже минут двадцать от первого урока, Мила объявилась на пороге.
Вид у неё был опять неряшливый, а глаза смотрели в пол.
