Альфред Барков
Таинственный Шекспир
Вместе с тем, на данном этапе, видимо, углубляться в решение вопроса об убийстве Офелии рано. Ведь мы даже не знаем еще, кто ведет повествование, и почему он для искажения фактов затрачивает такие усилия на ювелирный монтаж текста, который под его пером (или, скорее, ножницами?) превращается в тщательно замаскированный коллаж… Но возвратимся на кладбище и посмотрим, все ли нами извлечено из «прозаической» сцены с участием представителя мрачной профессии…
В этой сцене содержится еще одно «объективное несоответствие», которое, кажется, никем из исследователей тоже пока не отмечено. На кладбище приходят два друга; о том, что Горацио – единственный положительный персонаж, высоко ценимый Гамлетом, можно узнать практически из любого исследования (впрочем, из текста тоже). Как друг, Горацио знает, конечно, что Гамлет неравнодушен к Офелии; в день ее смерти он был в замке, этот факт ему известен. И вот странный момент: в его присутствии Гамлет допытывается у могильщика в отношении личности той, для которой тот роет могилу; их диалог ведется на грани шутки; друг Горацио стоит рядом, знает, кто покойница, но почему-то не говорит об этом Гамлету.
В этой части все диалоги поданы прозой; то есть, это – факты из «реальной» жизни. И вот в этой самой «реальной» жизни Горацио ведет себя таким странным образом, фактически скрывая от друга то обстоятельство, что вот сейчас будут хоронить ту, которую тот любит…
Это не вписывается в наше представление о Горацио как «единственном положительном» персонаже: он не так прост, как рассказчик пытается представить его читателю… Уж если он в такой ситуации скрывает от друга факт смерти Офелии, то у него должны быть для этого свои, весьма веские причины. Ведь Горацио должен сочувствовать Гамлету и стремиться предотвратить травмирование его психики, делать все возможное, чтобы увести друга с кладбища, как-то прервать болтовню могильщика. Но этого он как раз и не делает. Более того, когда Гамлет видит похоронную процессию и предлагает ему укрыться и наблюдать, Горацио и в этом случае ничего не предпринимает, чтобы смягчить душевную травму друга.
Таким образом, отсутствие «объективного соответствия» имеет место не только в случае формирования образа Гамлета. Напрашивается вывод, что образ Горацио более сложен, чем его принято трактовать. И, уж поскольку этот персонаж оказался неожиданно интересным, то займемся выяснением его истинного места в фабуле и той роли, которую он играет в развитии ее событий.
Следует отметить, что бытующее представление о Горацио как «истинном» друге принца сформировалось на основании свидетельства самого Гамлета (III.2). Представляет очевидный интерес то, в какой форме это подано. С самого начала второй сцены (строки 1-44) Гамлет инструктирует актеров; это – прозаический текст (то есть, то, что имело место в «реальной жизни»). Ему отвечает Первый актер (стр. 14 и 54) – тоже проза. Входят Полоний, Розенкранц и Гильденстерн (стр. 41), переход на стихотворный размер, но не сразу: Гамлет обращается к Полонию прозой (стр. 41–42), затем происходит обмен короткими репликами с Розенкранцем и Гильденстерном, после чего короткой же фразой Гамлет зовет Горацио (стр. 47). Окончательный переход на стихотворный размер начинается в диалоге с Горацио, со строки 49. Здесь – место стыковки «авторского» текста с куском вставной пьесы. При этом именно в стихотворном, вставном тексте имеет место похвала в адрес Горацио со стороны Гамлета. Следовательно, такое отношение проявляется только в вымышленной фабуле вставной пьесы и к «реальности» может не иметь никакого отношения.
Здесь же следует отметить ту филигранность, которую проявляет анонимный «автор», внушая читателю впечатление о положительном отношении Гамлета к Горацио: переход от прозы к стихотворному тексту происходит не сразу, а маскируется короткими репликами (с 41 по 47 строку), по структуре которых трудно определить, к какому из двух текстов они относятся. Как можно видеть, к стихотворной похвале Горацио Гамлетом рассказчик «технически» подвел читателя таким образом, что у нас не создается впечатления о контрастном переходе с прозы на стихи; психологически вся сцена воспринимается не как смонтированный с помощью ножниц и клея коллаж, а как цельный текст6.
Еще один довод в пользу «преданности» Горацио по отношению к принцу находят в финальной сцене, где друг Гамлета выражает намерение испить из кубка отравленного вина. Но продекларировать намерение и выполнить его – не одно и то же. К тому же, вся эта сцена описана стихами; то есть, это – часть «Мышеловки». Кстати, из разметки границ между двумя фабулами следует вывод, что в «реальной» жизни Гамлет не погибает; последняя сцена, в которой мы видим принца «живым», а не в качестве персонажа вставной пьесы, имеет место перед турниром с Лаэртом. После этого до самого конца – фабула вставной пьесы, «Мышеловки», только в которой и наступает смерть героя. Что произошло с Гамлетом в «реальной» жизни, читателю остается только гадать…
Но возвратимся к Горацио. Он значительно старше Гамлета: в тот день, когда родился принц, он присутствовал при историческом поединке, определившем судьбу датского престола, и помнит его детали. Заслуживает внимания то, как тонко «автор» вставной «Мышеловки» включает в ее фабулу элементы «объективного несоответствия», которые должны были намекать внимательному зрителю Эльсинора, что Горацио далеко не так «прозрачен», каким кажется. В первую ночь, когда постовые докладывают ему о появлении призрака, он проявляет полное неверие – как-никак, человек с университетским образованием, без предрассудков. Когда же о призраке сообщают Гамлету и тот выражает желание дежурить на посту, Горацио вдруг уверяет его: «Я ручаюсь». Чем объясняется такая резкая перемена в позиции, «автор» вставной пьесы перед читателем не раскрывает. Но тем не менее он дает намек, побуждающий задуматься над содержанием этого образа.
Этот на первый взгляд неприметный факт характеризует и саму «Мышеловку» как мениппею, поскольку ее «автор» явно использует элементы иносказания. Следовательно, этот «автор», создавая пьесу на «реальном» материале и внося некоторые изменения в детали, заложил в ее содержание нечто такое, что является иносказанием в отношении друга Гамлета. Подтверждением того, что «Мышеловка» имеет структуру мениппеи, служат многочисленные противоречия в ее фабуле. В частности, только после смерти короля Гамлета принц Фортинбрас начал формировать войско для реванша, причем за два месяца успел собрать и полностью экипировать двадцатитысячный отряд, что совершенно нереально. Несмотря на пережитое потрясение при общении с Призраком, принц вдруг начинает шутить с ним; да и сам Призрак проявляет «непоследовательность»: вначале четыре ночи подряд вызывает Гамлета для беседы и принимает меры, чтобы посторонние не слышали ее содержания; потом оказывается, что он способен не только посещать помещения Эльсинора, но и оставаться видимым и слышимым только для Гамлета… И потом: если Горацио настолько «в гостях», что даже не успевает засвидетельствовать свое почтение другу Гамлету, то почему при появлении Призрака стража обращается именно к нему, постороннему в замке человеку, а не, скажем, к канцлеру Полонию? Почему Горацио проявляет лучшую осведомленность в вопросах местной политики, чем стража замка?..
Второй вывод, который можно сделать на данном этапе, заключается в том, что как сам Шекспир, так и «автор» «вставной новеллы», оба используют «отсутствие объективного соответствия» в качестве композиционного средства. Следовательно, по крайней мере в этой грани неизвестный «автор» вставной пьесы, который, как уже можно предположить, является одним из персонажей драмы, фактически сближается с самим Шекспиром.
Дальнейший анализ роли Горацио в описываемых (вернее, искажаемых рассказчиком) событиях несколько приближает нас к ответу на вопрос, вынесенный в заголовок этой главы: как погибла Офелия? Вспомним – Горацио получает от Гамлета письмо с сообщением о пленении пиратами, которые любезно высадили его на датский берег. К своему письму принц приложил послания для Короля и Гертруды; в соответствии с его просьбой, Горацио должен был лично обеспечить передачу моряками этих писем монаршей чете. Однако почему-то он этого сам не сделал, а перепоручил придворному. Чем же он был так занят, что в такой неординарной ситуации, когда сама жизнь друга находится под угрозой, проявляет такую неисполнительность? Видимо, причины для этого были у него весьма серьезные.
Возвратимся к тому, что было до этого – к душераздирающей сцене сумасшествия Офелии, которая стремилась о чем-то переговорить с королевой наедине, хотя это ей и не удалось. Сейчас, благодаря «болтливости» могильщика, уже можно с уверенностью сказать, о чем именно хотела чисто по-женски поведать королеве забеременевшая девица – более важных проблем для девиц в таком положении быть не может. Впрочем, информацию о состоянии Офелии можно было почерпнуть уже из самой сцены: вспомнить хотя бы содержание тех нехитрых народных песенок, которые исполняла в присутствии королевской четы Офелия… Невинные девственницы таких песенок не исполняют…
А теперь представим, что этот разговор с королевой состоялся бы. Могла ли соблазненная девица не сообщить королеве о личности того негодяя, который обесчестил ее? Да, разговор «по душам» не состоялся, но кто из придворных, тем более соблазнитель, может поручиться, что Офелия снова не попытается попасть к королеве? А теперь представим состояние соблазнителя, если бы ему стало известно о стремлении Офелии чисто по-женски поплакаться королеве в жилетку. Правда, при этой сцене присутствовало не так уж много народу: кроме самой Офелии, Король с супругой, да еще Горацио. В принципе, люди солидные, не склонные к пустой болтовне… Так что информация о деталях этой неприятной сцены далеко пойти не могла…
Да, так чем же, все-таки, был занят Горацио, когда нужно было выполнить экстренное поручение друга и лично передать Королю и Гертруде его письмо? Внимательный читатель, сверяющий с текстом «Гамлета» все, о чем я здесь пишу, уже получил совершенно однозначный ответ на этот вопрос. Да, действительно, Горацио был занят выполнением другого ответственного поручения, которое дал ему сам Король: постоянно находиться при Офелии. Именно этим поручением заканчивается последняя сцена с участием несчастной девицы. А Горацио ведь человек исполнительный…
Получается, что именно в процессе выполнения им поручения Короля тонет Офелия. Следовательно, Горацио – тот самый человек, который был свидетелем этой смерти, и только со слов которого королева Гертруда могла узнать об обстоятельствах этого трагического события… Кстати, он же – один из тех немногих, которые были свидетелями попытки Офелии поговорить с королевой наедине…
На этом этапе исследования можно сделать один весьма острожный, но тем не менее надежный вывод: Горацио не справился с поставленной перед ним задачей; степень его вины в этой смерти – по крайней мере, халатность. «Осторожность» вывода подразумевает ограничение его рамок именно этим «по крайней мере»: не сумел предотвратить, не справился с задачей – это уж как минимум. Однако с учетом беременности Офелии…
Впрочем, на этом месте некоторые читатели (хочется надеяться, что читатели этой работы – мои активные оппоненты; я не хочу никому ничего внушать на веру – пожалуйста, сомневайтесь и перепроверяйте: я вам даю факты, перед вами лежит текст «Гамлета», а это – документ) могут выдвинуть версию о том, что виновным в беременности Офелии является принц Гамлет. Но, во-первых, принц физически не мог исполнить акт убийства, поскольку в это время был далеко от Эльсинора. К тому же, его эпатажное поведение по отношению к Офелии и ее отцу свидетельствует, что Офелия забеременела явно не от него. И, если предположить, что смерть Офелии наступила в результате убийства, то, естественно, под серьезным подозрением оказывается тот единственный, который находился в этот момент рядом – Горацио.
Глава III
Сын короля Гамлета
Настоящее имя Горацио – Гамлет. Это он – подлинный сын короля Гамлета, а не его двоюродный и сводный брат принц Гамлет.
Рассказчик это скрывает.
Такое подозрение может показаться излишне смелым даже на этой стадии исследования, тем более для тех, кто привык к общепринятой трактовке содержания этого произведения Шекспира. Но мы следуем фактам и только фактам, а они – упрямая вещь. Во всяком случае, в качестве гипотезы версию об убийстве проверить следует. Трудность заключается в том, что рассказчик явно утаивает некоторые ключевые моменты, и приходится внимательно вчитываться в текст, чтобы понять, что же происходило на самом деле. Вторая трудность: рассказчик очень скупо подает сведения о том, кто фигурирует в романе под именем «Горацио»; более того, он явно пытается внушить читателю мнение об однозначной «положительности» этого образа, опираясь на характеристику Горацио – персонажа вставной пьесы – данную Гамлетом, персонажем той же пьесы. А то, что характеристики персонажей «Мышеловки» не совпадают с характеристиками «прототипов», уже ясно, тем более что «Мышеловка» – тоже мениппея.
Возникает закономерный вопрос: почему Горацио, прибывший на похороны и находящийся в замке на правах гостя, играет явно несвойственную для гостя роль? Правда, «похороны» и статус «гостя» – все это только в фабуле вставной пьесы… И тем не менее, «автор» «Мышеловки» пошел на то, что подчеркнул высокий статус Горацио в замке. Вспомним, первый акт: стража видит призрака и не просто сообщает об этом Горацио, а именно докладывает ему. Да и из поведения самого Горацио видно, что даже офицеры стражи находятся у него в подчинении – ведь он фактически инспектирует посты.
Итак, Горацио – не один из гостей в замке; более того, он очень близок к Королю. Если возвратиться к сцене, в которой Король, пригласивший в замок Розенкранца и Гильденстерна, обращается к ним с просьбой выяснить причины необычного поведения принца, то нетрудно заметить куртуазно-вежливое обращение с ними. На этом фоне контрастно выглядит не то что просьба, а, скорее, короткая, не предполагающая никаких возражений команда, предписывающая Горацио «присмотреть» за Офелией: ни малейшего признака соблюдения придворного этикета. Да и после стычки на кладбище Король отдает Горацио распоряжение находиться рядом с Гамлетом…
Такое может иметь место только в двух случаях: либо Горацио занимает по отношению к Королю настолько незначительное положение, что с ним можно не церемониться (но это противоречит самому характеру поручений – короли с такими деликатными заданиями к стоящим намного ниже себя не обращаются), либо Горацио настолько близок к нему, что прибегать к официальным формулам этикета не требуется. То, как относится к Горацио стража, свидетельствует в пользу второго.
«Горацио»… Под этим именем древнеримского литератора рассказчик показывает персонажа драмы в обеих ее частях – как основной, так и «вставной». Да и в завершающей сцене драмы он сам аттестует себя как «древнего римлянина». Явно видно, что его нескандинавское имя – сценическое, что «в миру» этот персонаж должен иметь какое-то другое. И такое имя в тексте один раз упоминается.
Судя по содержанию концовки 6 сцены 4 акта, получив от Гамлета письмо, Горацио якобы повел моряков с письмами прямо к королю. Но к Королю пришел не он, и не моряки, а Гонец, который на вопрос Короля, откуда письма, отвечает, что ему дал их Клавдио, Клавдио, который «получил их от того, кто их написал». То есть, Клавдио и Горацио – одно и то же лицо.
Признаюсь, ни в одной из посвященных разбору «Гамлета» работ мне не приходилось видеть попыток как-то истолковать то неожиданное обстоятельство, что у Горацио есть и другое имя. То, что в тексте оно упоминается единственный раз, нисколько не умаляет значимости этого факта; я бы сказал даже – наоборот: это еще раз подчеркивает стремление рассказчика сообщить читателю как можно меньше данных в отношении этого персонажа. Что ж, произошла «невольная описка» – обязательный композиционный прием при создании любой мениппеи: именно через такие «описки» авторы дают дозированную «утечку» ключевой информации. Причем в данном случае эту «утечку» допустил даже не рассказчик драмы Шекспира, а тот «автор», который сочинил вставную пьесу (эта сцена подана стихотворным текстом); рассказчик же при монтаже не обратил внимания на явный «прокол» и оставил его в смонтированном коллаже.
Итак – какой же «ключ» содержит этот «прокол»? Если возвратиться к списку действующих лиц, то там есть сходное, но не идентичное имя: Король Клавдий7. Король действительно носит это имя – но только во вставной пьесе; хотя его «мирское» имя ни разу не упоминается, мы уже знаем из сопоставления фактов, что это и есть сам король Гамлет.
Что может означать такое почти полное совпадение имен? Ведь «Клавдио» – это «младший Клавдий». То есть, сын «старшего Клавдия»… Два прецедента следования принципу, в соответствии с которым старшему сыну дают имя его отца, в драме есть: «Фортинбрас» и «Гамлет» (во вставной пьесе). Следовательно, Горацио – сын короля Гамлета! Это объясняет и его особое положение в Эльсиноре, и «короткий» характер его отношений с Королем. Стоит еще раз вчитаться в ту характеристику, которую в «Мышеловке» Горацио дает королю Гамлету; на вопрос о Призраке: «Похож на короля?» он отвечает (I.1, 59–62): «Как ты сам на себя.// Такой же самый был доспех// Когда с кичливым бился он Норвежцем»8.
Что ж – из уст родного сына нисколько не странно слышать характеристики, в которых соперник отца фигурирует как «кичливый». Если Горацио так относится к отцу своего друга, осиротевшего в день этого самого поединка, то как он может относиться к этому другу? Давайте разберемся. Но для начала условимся, что, во избежание путаницы, будем продолжать называть Горацио именно этим «сценическим» и привычным для нас именем, хотя, являясь сыном короля Гамлета, он должен «в миру» носить имя своего отца. Надеюсь, читатель согласится, что появление «третьего» Гамлета (даже не считая Короля) делает изложение материала излишне громоздим.
Итак, если отбросить «сценического» принца Гамлета, фигурирующего только в рамках фабулы вставной пьесы, то остается два «реальных» принца Гамлета: «наш» Гамлет – сын короля Фортинбраса, племянник и пасынок короля Гамлета; и второй – теперь как бы уже настоящий принц Гамлет, то есть, сын короля Гамлета – он же двоюродный (и одновременно сводный) брат «нашего» принца. Насколько этот второй принц Гамлет является «настоящим принцем»? То есть, каковы его права на наследование датского престола?
В своем обращении к придворным Король упоминает, что получил Данию не «де-юре», а лишь как приданое овдовевшей Гертруды, которая полностью владеет страной. То есть, старший Гамлет не мог стать королем, а быть лишь принцем-консортом – мужем королевы. Родись в таком браке сын, он мог бы в принципе рассматриваться как наследный принц, поскольку был бы рожден той самой королевой, за которой числится вся страна. Но за тридцать лет совместной жизни «собственный» кронпринц у Короля так и не родился, так что «наш» Гамлет – наследный принц по праву рождения.
Что же касается родного сына короля Гамлета, то с происхождением ему явно не повезло: он родился до того, как его отец стал королем, и претендовать на датский трон не может. Вот так и живут в одном замке два двоюродных-сводных братца: один – сын королевы и пасынок Короля, законный наследный принц, который витает в облаках, декламирует вслух монологи из своих пьес и в беседе с актерами свободно излагает то, что через триста лет назовут «системой Станиславского»; и другой – пасынок королевы и сын Короля, без какой-либо надежды на престол – по крайней мере, пока жив младший братец, по иронии судьбы носящий его, «настоящего» Гамлета, имя.
А теперь поставим себя на место этого несчастного Горацио-Гамлета и попытаемся оценить истинный характер отношений двух братьев: дружба или соперничество? Не детализирую этот вопрос, считая его риторическим.