Alex PRO
Сиреневая книга

Глава 40. Вила^[17] с вилами

Бонда сплюнул, выругался и потянулся за ножом.

Под разрисованной оскалом баллистической^[18] скорлупой оказалось вполне миловидное лицо. Женщина, лет тридцать пять, а то и моложе. Короткие чёрные волосы смяты кевларом. Брови и ресницы грубовато, но обработаны. Губы бледные, обветренные. На тонкой шее набит маленький трезубый герб и какая-то надпись вязью, уходящая на спину.

Спрей подействовал быстро – она открыла глаза и застонала.

– Терпи коза, а то мамой будешь^[19], – сказал Бонда, – уже не так всё страшно, это кетамин. Чего у тебя с ногой, гарна дывчына?

– Пшёл нахуй, москаль, – прошептала она и заплакала.

– О, как ожидаемо-то, – усмехнулся Бонда, – а ничего, что так-то я тебе, дуре, только что жизнь спас?

– Я сама бы выбралась.

– Я видел, как ты выбиралась. Носом в гальку. Нахрена тебе маска-то? Ты ж вроде не страшная? От комаров?

Девушка попыталась приподняться, но тотчас повалилась на песок.

– Во-во! – сказал Бонда и, схватив её за капюшон, отволок с берега. Потом наломал ивняка, вернулся, замёл следы.

– Короче, ты быстро отвечаешь на мои вопросы, и я тебя попытаюсь вытащить отсюда. Или молчишь, и я сделаю то, что вы там про нас друг другу рассказываете. Якши?

Девушка плюнула Бонде в лицо, но тягучая клейкая слюна только отскочила на пару сантиметров и, вернувшись, белёсой соплёй повисла на подбородке хозяйки.

– Ясно, – сказал Бонда, – Москаляку на гиляку. Зомбиленд. Я кстати, хохол на четверть. Даже обидно.

– Ты хохол, а мы украинцы, – гордо прошептала девушка.

– Да хоть адвентисты, – сказал Бонда, доставая скотч, – здесь тебе не там.

Он взвалил ее на «мельницу^[20]» и сделал несколько шагов. Потом остановился, опустился на землю и сказал мычащему извивающемуся свертку:

– Будешь дёргаться, дура мокрая, зарежу, прям здесь! Вот этой твоей кухонной трамонтиной. А у тебя ещё есть шанс… посмотреть, как можно жить. Не прячась за масками. Никто там тебя хором не употребит. И по частям маме не отправит. У нас нормальных людей побольше.

Глава 41. В пути

На вокзале было сумрачно и грязно. На каждом шагу, на сумках, на полу, на корточках сидели усталые напряженные люди. Мимо них текли, разбиваясь ручейками, нескончаемые потоки тех, кто ещё не нашёл себе места. Расталкивая стоящих, сновали какие-то совсем непонятные личности. Время от времени они собирались в закрытую со всех сторон группу. Вскоре оттуда раздавались развесёлые прибаутки наперсточников и удивленные возгласы «выигравших». Немногочисленные жертвы заинтересованно подтягивались на «посмотреть» и шоу крутилось уже для них.

Бонда за четыре часа ожидания, от скуки и невозможности читать в тусклом свете, уже начал отличать действительно интересующихся от подставных. Также он отметил двоих парней и неопределенного возраста бабу в разных углах зала, внимательно следящих за публикой и ходом игры. Вмешались они только раз, когда из образованной «зрителями» толпы вывалился игрок с внешностью колхозника и заблажил: «Не, ну ребята, вы чо? Вы чо ребята? Не, ну нельзя же так».

Баба участливо взяла его под руку и, что-то говоря, повела к выходу. Двое парней поодаль следовали за ними. Бонда услышал только «это ж страшные люди… не найдёт никто тебя… какая милиция, всё у них повязано».

«Верю» – подумал Бонда, припоминая, как милиционер серой мышкой проскользнул через компанию на второй этаж. Некоторые по-свойски кивали ему головой.

Бонда в очередной раз поднялся наверх. Света здесь почти не было – лампочки, чтоб не мешали, поразбивали бомжи, вольготно разлёгшиеся на лавках с выломанными подлокотниками. По периметру вытянулся десяток разномастных ларьков. Ночью работал только один.

Бонда купил пару ржавых в угольной крошке беляшей с кисловатым мясом и бутылку тёплого пива. Выдержал взгляд сидящего на корточках побитого жизнью человека, но доедать не стал, а спустился вниз и вышел на улицу. Достал сигарету. После вокзальских помещений воздух казался сладким.

Из скособоченного павильона неподалеку доносились звуки стрельбы – видеосалон работал круглосуточно. Несколько человек, курящих у входа, повернули головы и, заметив Бонду, молча направились к нему. Как огромные овчарки, которые абсолютно беззвучно несутся навстречу жертве. Мёртвые их лица выражали какой-то интерес. Первым подошел лысый здоровяк в куртке-пузыре из рыжего кожзама. В руке он угрожающе крутил нержавеющую цепочку с ключами.

– Такси не надо, – сказал Бонда, не дожидаясь, – водки тоже. Просто воздухом дышу.

Лысый, так же молча, развернулся и махнул своим – отбой. Потом что-то вспомнил, и оглянулся.

– Ничего не надо, – вновь упредил его Бонда и добавил, усмехнувшись, – спасибо.

На привокзальной площади ветер крутил куски картона и обрывки газет. На разросшихся за лето тополях висели полиэтиленовые пакеты. Из-за угла дома напротив, пошатываясь, вышла компания из семи человек и, матерясь, загрузилась в подъехавшую угловатую иномарку. Двое при этом задницами сели в багажник, скукожившись креветками и свесив ноги наружу. Водитель вышел из кабины, осмотрел машину, смачно высморкался и вернулся на место. Руль был справа. Таксисты проводили отъехавших взглядами, и по-прежнему, молча, уставились в дверь салона. Пальба ненадолго сменилась визгом шин.

Бонда прошел через арку и оказался на тускло освещенном перроне. Прогорклая чесночно-чебуречная вонь сменилась знакомым ароматом креозотной пропитки. Синие огни, серые пыльные облака цыганских шалей, солдатики в бушлатах, приплясывающие у товарняка с чем-то затентованным. Жизнь, всюду жизнь… Или выживание?

Бонда дождался поезда, не раздеваясь, залез на вторую полку, снял ботинки. Переложил их в приготовленный заранее особо хрустящий пакет и засунул на третью полку над собой. Сумку сунул под голову. Раскрыл складешок и убрал его под матрас со стороны брючной вешалки. Укрылся курткой, привязав её веревочкой за петельку к скобе в стене. Постель на одну ночь в плацкарте почти никто не брал. В проходах торчали ноги в грязных носках, бегали какие-то бешеные от недосыпа дети, сновала засаленная проводница.

Потянуло табачищем, люди завозмущались, и чей-то бычок полетел в приоткрытое окно. С улицы заорали и несколько раз треснули кулаком по стенке вагона. Внизу на боковушке кто-то рассказывал:

– Спустился в туалет. Нет, не платный, в другом крыле. Встал к стенке, там же вдоль стены лоток идет, наклонный, поливаю, значит, кафель. Тут раз – двое подошли, справа и слева. За руки меня – хоп! А сзади шнурок на шее – оп-па! И всё, только шепот в ухо: «Стой, сука!» Страшно, хриплю еле-еле. Вообще ноги подкашиваются. Эти, значит, руки нараскоряку тянут, каждый в свою сторону, не дернешься. И кто-то быстро-быстро по всем карманам, аж трусы прощупал. Потом раз, резко так в угол толкнули, я аж на коленки упал, грязно там. Отпустили. Живой. Повезло. И документы с билетом тут же сбросили на пол. Человек пять, наверное, их было.

Другой голос ответил:

– Там зимой шапки срывают, прямо на о́чках, лучше заранее снимать и прятать, даже если сурок.

Поезд вздрогнул, огни за окном сместились вправо. Бонда уснул.

Глава 42. Песня без гармони

Вспомним про тех, кто в тылу ошивается, с женами нашими спит. Кто вечерами, сидя в ресторанчиках, «Смерть оккупантам!» кричит. Вспомним про тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу…

Бонда прикрыл дверь, стало тише.

– Игорь, – сказал он, – мне что-то подумалось… навеяло нашими певунами…Ты же в городе бываешь… Расскажи. Там действительно… всё как раньше?

– Ну, положим, ресторанчики там до девятнадцати, комендантский час никто не отменял. А вот остальное – да, похоже. Местами. Где завод, там вообще без разрушений, ну и в центре подвосстановили почти всё. Только что траву не стригут. Толкучка, как в девяностые. Шило на мыло. Я ж патроны на свою иномарку там взял. У какого-то кренделя. Они там ничего не боятся, ни комендатуры, ни полиции. Мне кажется, закажи ядрён-батон, так через неделю привезут, только башляй! Спица там всех знает. Хочешь, вместе туда съездим? Чего ты себе вбиваешь лишнее?

– А люди, что? – проигнорировал Бонда последние фразы, – Они… чем вообще думают-то? Эта зима уже другая будет. Станция же стоит.

– Не знаю. Зимы тёплые пошли. У всех печки. Кирпич тачками возят, глину. Дрова с машин. Уже неколотые теперь. Я видел у себя во дворе. У всех из форточек фанерки, железом обитые и трубы торчат. Одну комнату греют и все. Поликарбонат вместо стекол, плёнка. Сетки пенят. Генераторы тарахтят. Горючка продается свободно. Понятно, соляры больше. Недорого, кстати, по сравнению с нами. Нормально там всё, никто кошек не ест. Детей полно. Большинство решило, что всё затухает.

– Это я каждый день слышу. Но только так не бывает. Бывает – не так!

Бонда вспомнил, как проходило то злополучное совещание в городе. В «Арктике». Точнее, в бывшей «Арктике», год назад её отжал у хозяина кто-то из сочувствующих. Активно сочувствующих. И переименовал, в соответствии с собственными вкусами, в «У Демона». Правильно – с ударением на второй слог. Говорят, что подразумевалось «У Димо́на», но ни заказчик вывески, ни исполнитель Гёте не читали, да и вообще похоже не читали. И вышло так. Впрочем, и не заморачивался никто по этому поводу.

Стоял тёплый вечер, было солнечно и тихо. Ходырев открыл тяжелую дверь. Вой шансона, морганье стробоскопов и плотность запахов на мгновение поразили Бонду контрастом с пыльной и спокойной улицей. Несмотря на ранний час, заведение кишело людьми. Преимущественно в форме различных расцветок. Почти у каждого на груди блестели разномастные медальки и значки, именуемые орденами кого-то и чего-то там. Лоснящиеся и грузные обладатели наград полулежали на красных диванчиках, на низких столиках между нарезками и бухлом валялись портупеи. У многих на боковинах или коленях сидели официантки-консуматорши в стрингах и кокетливых передничках. Несколько таких же вяло танцевали в здоровенной клетке, подсвеченной плавно меняющими цвет светодиодами. Второй этаж был традиционно разбит под «гостиницу» с почасовой оплатой.

Ходырев уверенно прошел через зал и кухню. Засунул голову в какую-то обитую жёлтой кожей дверь, спросил: «Можно?», и махнул Бонде и Наглеру. Двоих из трёх, находящихся в комнате мужчин, Бонда знал. Третий, высокий кудрявый молодой человек откровенно сутенёрской наружности, вяло пожал ему руку и представился: «Марк».

– Немарк, – отвечал Бонда. Знакомые ему мужчины переглянулись и улыбнулись, как ощерились. Ходырев засуетился: «Саша, сейчас не время и не место шутить, мы здесь как раз из-за Марка Валентиновича».

– А я думал, как раз самое время, – махнул Бонда головой в сторону общего зала. – Мы чего, бухать не будем? А то что-то, – он вспоминал слово, – сушняк не по-детски давит, а у вас стол пустой. Казачки-то, вон, уже какую-то Любу зовут!

– Это он шутит, – включился Наглер, – стресс. У нас сухой закон. Самогонщиков и пьяных наказываем жестко.

– Да мне похую, – сказал Марк, – на ваши обычаи. Объясните, что у вас по станции и по Поляковке. Причины срыва. Я это от вас хочу услышать.

Глава 43. Губа

Ближайшая гауптвахта была гарнизонной, на Малиновой горе. Ехать несколько часов, куча бумаг, позор командованию части, допустившему бардак. В армии было принято мусор из избы не выносить. Поэтому солдат старались наказывать на месте.

Узкое, полтора на три метра, помещение на территории ОГМ^[21] подходило на роль карцера идеально. Железная дверь закрывалась снаружи, окон не было. Под высоким потолком горела тусклая электрическая лампочка в чёрном эбонитовом патроне. Темно-зелёные, частично оштукатуренные, исписанные многочисленными разновозрастными «ДМБ» стены, вялые мухи разных калибров. Пауки и еще какие-то страшные, быстро передвигающиеся, похожие на мутировавших гусениц насекомые. Больше ничего. Ни мебели, ни полок, ни-чего! Следует отметить, что там было относительно тепло даже зимой – всё огромное здание питалось от пристроенной котельной-витка, а тут ещё и полуподвал.

И все бы было не так страшно, чего там – лёг на пол, да спи. Ну, ещё уши забить чем-нибудь типа скомканной газеты и лицо платком или пилоткой от этой живности и света. Но, как бы не так – на полу сантиметров на десять – двадцать стояла вода. Вперемешку с мочой наказанных. Никто не караулил, никто не водил в туалет. Ничего вообще не было! У нас была почти идеальная часть. Даже о самом существовании этой весёлой комнаты ходили легенды, и не все в них верили. А тот, кто знал точно, предпочитал такие разговоры пресекать. Перед тем как выпустить провинившегося солдата, закрывший его офицер проводил соответствующую беседу. Следовало повиниться, сказать, что всё. Точно всё, никогда больше! Очень плохо было, товарищ капитан, больше не хочу тут сидеть! Никто не узнает, да, конечно. На работах был, за пределами, конечно, всё, я понял, выпускайте, не повторится!

В первый раз Бонда просидел, точнее, простоял там два часа, и они показались ему адом. Через восемь месяцев он пробыл там уже десять часов, но сумел подготовиться, и было легче.

Ожидая последствий своего проступка, он накануне приволок под дверь пару снарядных ящиков, которые валялись по хозтерритории повсеместно и находили применение самым неожиданным образом – в виде настенных шкафчиков, мест для хранения, столов, лавок и прочего, вплоть до источника дров. Он аккуратно поставил их один на другой, набив ломом кирпича и укупоркой, т. е. фигурными обрезками толстых досок, ложементами, располагаемыми внутри ящиков для жесткого размещения снарядов и сопутствующих элементов.

Ящики стояли аккуратно рядом с дверью, а значит, появились неслучайно, по какому-то делу. Мало ли. Может проводку чинить собрались, или белить где-то. Стремянок-то нет. И никто внимания не обратил, да и место было непроходное – сам коридор, где находился карцер, запирался на такой же навесной замок. Но ключи у Бонды имелись, взял на десять минут у сослуживца-сварщика. Тот – ещё у кого-то из своих огээмовских. Отдавая, посмотрел внимательно и специально предупредил – не подставь меня!

Проникнув в нужный коридор, Бонда сломал навесной замок карцера, но сломал аккуратно: открыл ключом и загнул бородком внутренний зацеп. Внешне всё цело, но повесишь, а дужка не фиксируется. Как будто от старости и сырости внутри Что-то лопнуло.

– Ну что, Бондаренко, готов… стойко переносить тяготы и лишения воинской службы? – весело, с какими-то садисткими нотками, пропел капитан.

– Никак нет, товарищ капитан, это как-то несправедливо, – заблажил Бондаренко, глядя на его руки и замок. – Можно ж было просто два по пять нарядов и всё! Я ж не настолько сволочь, чтобы тут гнить!

– Ты в нарядах будешь балду пинать около тумбочки, да спать в сушилке, а народ на минус тридцати снаряды таскать, – ротный повертел в руках сломанный замок, сплюнул, и продолжил: – А мне надо, чтоб ты прочувствовал! Короче, стой здесь, в коридоре, жди меня! Сдвинешься с места – просидишь тут до понедельника!

Бонда слышал, что раньше такое не было редкостью. Злодеи могли сидеть неделями, периодически их коллективно били любители бить злодеев и не только. Но признавалось, что это всё же лучше дисбата. Тем более, что после дембеля можно было приехать с товарищами в посёлок и выцепить офицера-садиста. Только некоторым мстителям следовало дождаться ухода на дембель своей молодежи. Иначе, могла получиться ситуация, аналогичная произошедшей год назад, когда Бонда был еще духом.

Ротный тогда вызвал в канцелярию сержантов, и через некоторое время те аккуратно провели беседу со своим призывом. Вечером все старослужащие куда-то пропали, а вернулись часа через два, трезвые, но донельзя счастливые. Позднее Бонда узнал, что в поселок приехал с соаульниками какой-то легендарный бешеный чурка, который беспредельничал тут год с лишним назад и дембельнулся задолго до призыва Бонды. Как с такими персонажами и бывает, произошло это 31 декабря, в 23:59, пинком под зад, с выпотрошенным дипломатом и изрезанной парадкой, густо расшитой аксельбантами. Патруль, встретивший его наутро в поселке, с удовольствием добавил люлей. Что охладило чуркин пыл и желание подзависнуть на пару дней, дабы поквитаться с так унизившими его офицерами.

И вот история повторилась на другом уровне, а метелили компанию приезжих не столько офицеры, сколько бывшие молодые и духи. Отобрали несколько ножей, на трофеи какие-то кроссовки, часы. Сняли подходившие кому-то фирменные джинсы. Деньги и побрякушки предсказуемо не трогали – считалось, что это уголовка, да и пусть будет на что уехать. Сами не пострадали за явным превосходством и лютой мотивированностью. Только один ефрейтор испортил сапог – все сбежались посмотреть на ножевой порез на носке.

Следует признать, что времена сейчас стали более… вегетарианские. Драк стало меньше, свобод, правда, тоже. Но, подумаешь, заперли, фактически, ни за что, но не убили же, и даже не избили.

Бонда проследил глазами за тщедушной фигурой капитана и быстро-быстро нашвырял досок из ящика на дно карцера, уложив под водой в самом глубоком месте. Придавил половинками кирпича, что впрочем, было излишним – распёртые доски почти не всплывали.

Бонда затащил один ящик в помещение и демонстративно поставил посередине. Вернувшийся через десять минут капитан ожидаемо махнул на него: не охренел ли, убрать на место, сунул в руки сборник уставов и захлопнул дверь.

Бонда перетащил доски и кирпичи в противоположный более мелкий угол, быстро соорудил подобие лавочки, еле выпиравшей над водой, достал из кармана несколько ржавых распрямленных гвоздей и повбивал их в щели между кирпичами стены. Залез с ногами на край досок, постелил мятого «Красного бойца», и снял сапоги и портянки. Развесил их по стене для просушки, сел, поджав ноги, на развернутый посередине устав, и достал позавчерашнее письмо.

Глава 44. О жабе и маралах

– Александр, мы разговариваем с Вами уже достаточно долго, и у меня сложилось впечатление, что при всей вашей проницательности и некоторой информированности, зачастую вы совершенно не углубляетесь в то, чем окружающие вас люди живут, что у них в семье, где они ранее учились, работали? Как-то поверхностно относитесь. Как будто это вам неинтересно?

– О-о-о, а это действительно хороший вопрос! Всё же изменилось… Обладать сомнительными по объективности знаниями при таком обилии событий, когда всё, слышите – всё, стремительно меняется, преобразуется, исчезает, появляется? Когда сведения могут устаревать в течение суток? Зачем? И как успеть это все профильтровать?

А каких высот достигло искусство блефа? Какие возможности появились для желающих пускать пыль в глаза? О-о-о, это отдельная история. Можно было имитировать очень-очень многое. Взять напрокат престижный автомобиль, смокинг. Снять, скажем, соответствующие апартаменты на какие-то часы или сутки, или яхту с командой. Заказать персональную охрану, девушек-моделей для эскорта, устроить целое шоу с фейерверком. И это всё порою на кредитные деньги!

И – пожалуйста: хоть сватайся, хоть задатки бери любого рода! Входи в интересующие тебя клубы. Если не раскусят. Сразу или попозже. Хлестаков и Остап Бендер – жалкие фигляры на фоне новых авантюристов.

Впрочем, иногда, даже не иногда, а чаще всего, выдавать желаемое за действительное приходилось мелким клеркам на службе. Дабы не выпадать из бюджета. Вот, посмотрите, дорогие коллеги: это мы с женой на Мальдивах, вот фото, вот вам сувениры, сейчас некогда, а вот завтра расскажу, что там есть. И про себя: только методичку изучу за ночь, что там такое есть на этих Мальдивах. И где они вообще.

Были целые агентства, предоставляющие всё для отчета о «поездках» – от магнитиков на холодильник, до авиабилетов и коллажированного видео.

Естественно, это было находкой для круто загулявших мужей или жён – всегда можно было отчитаться о командировке в какой-нибудь Забобруйск и навезти оттуда аутентичных поделок из дерева или местной водки.

При должном уровне фантазии обходились и доморощенными способами. Товарищ один регулярно «ездил» на Алтай, втридорога покупая пантогематоген и бальзамы у проводниц соответствующих поездов.

Так что… всё стало непросто. Да, конечно же, обладать более полной информацией иногда было бы неплохо. Но… информация информации рознь. Всё равно при серьёзных раскладах объективные данные получались не от самого индивидуума. А при несерьёзных…

А зачем? Зачем мне углубляться в чужие персоналии? Почему меня должна интересовать личная жизнь конкретного человека, если я с ним пересекаюсь, может быть, совсем ненадолго? То, что он посчитает нужным сообщить – сообщит и так, я думаю.

Быть же излишне навязчивым и любопытным, кстати, с некоторых пор стало неприличным. Особенно в частной жизни. И это, я считаю, правильно. Некрасиво интересоваться чужими доходами, ведь, как я понимаю, любая, даже правдиво названная цифра будет относительна. У кого-то горох крупный, а у кого-то жемчуг мелкий. Кому-то будет стыдно за размер, а кому-то стыдно за знание полученной цифры. Сам вопрос может прозвучать как оскорбление, да! И, возможно, после ответа отношения сторон значительно поменяются. Навсегда. А существует еще и аспект безопасности. И физической, и карьерной, и налоговой, и психологической.

То же самое и по другим… нюансам. Лучше без необходимости не шерудить.

Поэтому об уровне достатка можно было судить косвенно по внешним признакам – марке автомобиля, размеру жилья, одежде, местах отдыха и так далее. Но, повторюсь, не всегда достоверно. Скажем, я мог иметь приличный, но скромный внедорожник, одеваться вообще невзрачно, но в кармане у меня порою лежало несколько тысяч в валюте. Просто на всякий пожарный. И мне принадлежала пара магазинчиков, каждый из которых стоил в хорошие времена в несколько раз дороже моего джипа. И, главное – производство риссандеров^[22], где аффилированными лицами были мои близкие и недалёкие родственники. Жильё еще в пяти регионах. Так себе жилье – гостинки-малосемейки, но тем не менее. А знали об этом только те, кому положено. Я просто не хотел демонстративно переходить на другой уровень потребления.

Во-первых, это влекло дополнительные риски, которых я не хотел. Хватало и имеющихся.

Во-вторых, я не хотел привыкать к хорошему. Даже не так: привыкать к отличному. Более отличному от… всего хорошего классом ниже. Человек ведь натура такая – в гедонизм втягивается махом, а сверху падать больнее, чем со скромного уровня потребления.

Просто я не верил, что хорошие (относительно конечно) для мелкого бизнеса времена, продлятся долго. И имел твёрдые убеждения, что всё это уж точно… не навсегда. И оказался прав.

Хотя, у некоторых моих знакомых, так же не уверенных в завтрашнем дне, было другое мнение. Они считали, что пока есть возможность потреблять по максимуму, надо это делать. Будет, что вспомнить. И они были по-своему правы.

Я бы с удовольствием делал бы то же самое, но существовало моё личное «в третьих»! Оно происходило из каких-то моих внутренних убеждений в том, что потреблядство – это стыдно. А роскошь – это понятие относительное, но для себя я его определял как приобретение чего-то такого, без чего вполне можно и обойтись. Не особо потеряв в имидже, здоровье и безопасности. Если достаточно А и б, то проживем и без ААА, аа, Б, В, в и т. д. Появится необходимость – купим!

Было и «в-четвертых». Жаба душила распылять ресурсы на потребление в то время, когда ранее можно было сэкономить на кредитах, а в более сытые времена увеличить оборотные средства.

В принципе, все ранее названные мною моменты прекрасно накладывались на последний.

И знаешь, майор, всё это в перспективе хорошо работало! Когда-то, совсем давно, я не мог себе позволить кожаную куртку и норковую шапку, но обладал личной квартирой и вазовской копейкой. Потом я не мог себе позволить крузака и норковую шубу для жены, но жил в большом собственном доме, отдыхал за границей, а в обороте крутились приличные для несостоявшегося инженера суммы.

Однажды наступили времена, когда я не имел почти ничего, но все, кто был мне дорог, уцелели и выжили.

– А что наступило потом?

– А я не отвечу. Но… всё имеет свой срок, цикл и рано или поздно заканчивается. Невозможно предусмотреть всё. Процентов на восемьдесят ты это сделать обязан. Да. Но нужно оставлять место в жизни и для Всевышнего. И не факт, что он пошлет благую весть!

Для меня иногда было проблемой… понять, что он ниспослал мне – наказание за мои грехи, или испытание, чтобы я стал сильнее для будущих схваток… После испытания обычно наступало избавление от страданий и какая-то соразмерная награда. Просто из ниоткуда. Неожиданная. Чудо. Я расскажу как-нибудь тебе про тигра. Напомни.

– А после наказания?

– Наказание было необратимым. Потеря чего-то дорогого для тебя. Или кого-то. Не всегда физическая. Но навсегда. Иногда изощреннее. Например, утеря тобой каких-то навыков, качеств, здоровья.

Но иной раз всё становилось настолько сложным, что я терялся в догадках… Давай, замнём эту тему…

Со временем, я помудрел, и уже осознанно предпочитал инвестировать в ощущения, а не в вещи. Никто не отнимет только то, что я видел, и то, что я ел. Так кажется? Добавлю: и память о тех, с кем я спал. Шутка. С долей шутки.

– Хорошо, вернемся к началу разговора. Стало неприлично, как вы выражаетесь, лезть в чужую жизнь, делится сокровенным и не очень… Но невозможно же жить в вакууме? Взаимоотношений не избежать.

– Скажу по-другому. Я старался не приближать к себе людей настолько, чтобы чувствовалось их дыхание. А вдруг оно окажется зловонным? А вдруг приближенный мною для более тщательного рассмотрения или приблизившийся по своей инициативе человек поймёт всё неправильно и полезет в моё личное? Как ты сейчас… И зачем оно мне надо?

А опыт разочарований уже давно был богаче… опыта очарований. Приятно удивить меня со временем стало почти невозможным. Иногда, в приватной обстановке вылезало такое! Что лучше б я этого не знал. И тогда мог бы годами ровно общаться с человеком, не думая о размерах и природе его тараканов.

В каждой избушке – свои погремушки… Но, можно же и на крыльце договариваться!

Поэтому, в обычной обстановке, я предпочитал не искушать судьбу, и зачастую, даже с понравившимися женщинами старался продлить конфетно-букетный период, его очарование и лёгкость.

Степень доверия же зависела от близости круга, в который входил данный конкретный человек. Упрощённо говоря, другу дозволялось больше, чем приятелю, приятелю – больше, чем хорошему знакомому, хорошему знакомому было позволено больше, чем просто знакомому, просто знакомому – больше, чем незнакомцу.

Но это – в общем! А в частности – я мог продемонстрировать бо́льшие искренность и доверие незнакомцу, чем давнему знакомому, которого я знал, как облупленного, и к которому обратился бы в последнюю очередь.

Я уверен, что шанс белого листа, на котором формируется моё мнение о незнакомом человеке – это его святое право! Я всегда был против предвзятости. Я учитывал репутацию, но при возможности предпочитал составить собственное мнение о человеке. Давая порою шанс это реноме подправить. Это было благодарным делом…

Со временем я стал редко ошибаться в людях. Осознал когда-то, что, в конце концов, даже некоторые очень отрицательные персонажи могли б где-нибудь да сгодиться. При условии возможности манипуляции ими. Или их добровольного согласия. Было такое. И не раз, и не десять.

В жизни как в тетрисе – любая загогулина, если постараться, может найти свое место. А уж если поработать напильником! А если товарищ эластичный, то загнать его на нужное место – лишь вопрос силы твоего давления. И силы его сопротивления… нахлынувшим на него приключениям. Сопромат – наше всё!

А вообще, я могу уже сейчас, так сказать, резюмировать: те, кто эластичностью не обладали, а твердо гнули своё, неважно какое, плохое или хорошее во всеобщем понимании, в результате всех потрясений или поломались и исчезли, или… в итоге встали на свои места. Откуда их уже… просто так не сковырнешь.

Я ведь и сам ходил… на эти грабли. Но твёрдость моих убеждений и сила характера соединялись с гибким умом, признающим несовершенство мира и возможности некоторых компромиссов. Со способностью к самосовершенствованию и с изрядной долей здорового авантюризма. Поэтому и выжил. При всём своём бешеном жизненном темпе.

Наверное, в нарисованных мною координатах, я представлял собой классические нунчаки. Вроде палка палкой, но возможностей больше. И в качестве инструмента – более ценное приобретение.

Вот этим и жил, получается… всё время. В умелых руках летал со свистом, дурея от собственной лихости, а в неумелых – бил хозяина по его же голове, или заднице, и улетал в сторону. С разными степенями собственных повреждений. И отлёживался там, ха-ха, до лучших времён.

– Про… женщин. Я не понимаю принципов вашей морали. Вы же позиционируете себя как высокодуховного субъекта.

– Э-э, вот этого тут не надо! Мои принципы очень часто расходились с общепризнанными нормами морали и действующим законодательством, даже тогда. Сейчас…

– Мы это наблюдаем.

– Да и ладно! Вы и сами-то… не особо скованы условностями. Почитайте для начала основной закон, вдумчиво, не для громыханий на трибуне, а потом скользните по законодательству вниз по степени важности. Обещаю, откроете для себя много нового!

Это, впрочем, всегда так было. Сейчас еще ничего. Очень даже ничего! Миллионы потом даже мечтали… вернуться в ваш застой. Вдруг осознали, что никогда не жили лучше, чем в советское время. Особенно в республиках.

И материальный расчет тут порою не на первом, да и не на втором месте. Нас просто лишили великой светлой цели, к которой вели кругами, а потом столкнули в овраг. В болото. В темноту. Россыпью. Вы уж там как-нибудь сами карабкайтесь. У нас теперь человек человеку лупус ест.

А по семье. По традиционной семье… Всё изменилось. Просто однажды наступило время, когда людей, находящихся в браке, стало меньше, чем не обремененных формальными обязательствами.

Я объяснял это для себя «принципом попутчиков». Пока у вас большинство интересов и направление движения совпадают, вы идёте по жизни вместе. Встретится развилка, может и разойдетесь. Пойдете с кем-то другим или в одиночку. Возможно, потом, где-то дальше, снова сойдетесь – это тоже не редкость.

Я не про любовь, которая, как выяснилось, всего лишь сложная система химических реакций. Гормон играет, да, это действительно так! В конце концов, все процессы, происходящие с человеком, лишь взаимодействие веществ.

Но вы же понимаете, что даже банальное опьянение опьянению рознь. Можно травиться тысячами разных способов. И реакция на них индивидуальна.