Алена Солнцева
Жизнь и приключения Сергея Сельянова и его киностудии «СТВ», рассказанные им самим
© 2018, Алена Солнцева
© 2018, Мастерская «Сеанс»
Глава первая. 1955–1975: Родители. Кинолюбительство
Отец
Когда Сергей Сельянов был маленьким, мама рассказала ему, что через полгода после его рождения – в городе Олонец, на берегу Ладожского озера, где был военный аэродром, – отца, тогда военного летчика, перевели в Африканду, поселок Мурманской области, и все за ним переехали. Мальчик с надеждой спросил: «Папа меня в истребителе перевез?» Мать не смогла не подтвердить. Это так понравилось Сергею, что он «напитался гордостью».
Сельянов говорит, что с тех пор уверен: какая-то важная часть его внутреннего мира была сформирована именно этим ощущением:
«Вспомнив об этом случае лет в 17, я понял, что мама меня тогда обманула. Никто не разрешил бы везти полугодовалого ребенка в истребителе… Но, вопреки фактам, я все равно продолжал считать, что в детстве отец возил меня на истребителе… И я до сих пор эти крылья ощущаю, как будто то, чего не было, повлияло на мою жизнь сильнее того, что было… Порой воображение оказывает большее воздействие, чем реальность. Сны, мечтания, фантазии, мифы влияют на человека сильнее, чем явь, – и это тоже опыт, он не бросовый; он может быть позитивным, или страшным, или загадочным, но он формирует мир. Я расправил крылья после маминых слов и долго жил с этим ощущением. Похоже, что и до сих пор живу».
Михаил Андреевич Сельянов, высокий, широкий в кости мужчина, в прошлом имел героическую профессию летчика-истребителя. Из родной деревни под Тулой он ушел лет в 16. Это случилось в 1929–1930-м – время «сплошной коллективизации», «ликвидации кулачества как класса» и разорения деревни. От наступавшего голода крестьяне, особенно молодые, массово бежали в города – там требовались рабочие руки. Михаил пошел учиться в ФЗУ на револьверщика: ему понравилось название, решил, что профессия как-то связана с оружием, но оказалось – просто токарь.
Мечтал стать военным, лучше всего – летчиком. В начале 1930-х годов повсюду создавались аэроклубы, где молодежь наскоро обучали летному искусству. Старший брат поступил в Одесскую школу высшего пилотажа и воздушного боя; там же захотел учиться и младший. В семье сохранилось предание о проблемах со здоровьем, выявленных медицинской комиссией, но тогда настойчивые молодые люди в конце концов, как правило, разрешение получали. С 1932 года 18-летний Михаил Сельянов служит в Красной армии. В 1941 году он уже летчик-истребитель в звании лейтенанта.
В Великую Отечественную вступил профессиональным военным 26 лет от роду и прошел ее от начала и до конца. В наградном листе к ордену Красного знамени (от 2 октября 1942 года) сообщается, что Михаил Андреевич Сельянов, 1914 года рождения, кандидат в члены ВКП(б), находится в действующей армии с 22 июня 1941 года (т. е. с первого дня войны), в августе 1941 года на Юго-Западном фронте сбил в групповых боях три самолета противника, под Москвой на Калининском фронте при его участии уничтожены еще три самолета, а 23 августа 1942 года под Сталинградом он «в групповом бою против 35 бомбардировщиков лично сбил два самолета».
Там же отмечено, что дважды он был ранен, и оба раза в августе – в тех самых боях 1941-го и 1942-го – но, к счастью, не слишком серьезно, быстро вернулся в строй. В графе «домашний адрес» ничего не указано, не было у лейтенанта Сельянова тогда адреса.
В этих бумагах Сельянов значится командиром звена «Харрикейн» 102-й истребительной авиационной дивизии ПВО, – из этого следует, что летал он на английских самолетах, первых машинах союзников, которые оказались в СССР в самом начале войны. Эти летательные аппараты были не очень хорошими, они заметно уступали немецким «Мессершмиттам», что отозвалось под Сталинградом, куда немцы согнали свою лучшую технику. Однако благодаря мастерству пилотов «Харрикейны» служили достаточно результативно. В июле, августе и сентябре 1942 года летчики дивизии совершили более десяти тысяч вылетов, провели 376 одиночных и групповых воздушных боев и сбили 318 фашистских самолетов.
В мае 1943 года Сельянов – уже старший лейтенант, заместитель командира эскадрильи, и его снова представляют к ордену Красного Знамени, на этот раз за противовоздушную оборону Москвы.
В августе 1944-го Сельянов все еще в Москве, и в наградном листе к Ордену Отечественной войны Первой степени командование так описывает его достижения: «Имеет 256 вылетов прикрытия, десять штурмовок войск противника, 20 самовылетов сопровождения особо важных самолетов, лично сбил два самолета и девять в группе. Боевой опыт отлично передает подчиненному летному составу…»
Войну он закончил в звании капитана, и в «описании подвига» (так официально именовалась графа) в представлении ко второму Ордену Отечественной войны Первой степени к прочим заслугам добавлена характеристика: «Отличный волевой командир». Свой орден Сельянов получил 1 мая 1945 года.
А вот старший брат его погиб.
В отличие от нынешнего обычая, военное прошлое для Сельянова-старшего вовсе не являлось предметом гордости. Сергей вспоминает, что когда семья переезжала из Петрозаводска в Волгоград, отец, который уже был в отставке, не стал забирать остатки военной амуниции, старые фуражки и прочие, очень ценные, по мнению десятилетнего мальчишки, предметы, чем немало поразил сына.
И про войну отец не рассказывал.
«Все, что я об этом знаю, я либо подслушал, либо мама говорила, – рассказывает Сергей Сельянов. – Когда я как-то раз уж слишком к отцу пристал с горящими глазами – мальчик ведь, хотелось узнать, как там было, – он мне ответил кратко: „Страшное это дело“. И мне больше ничего было не надо, я сразу понял, что за этим большая правда. Я совершенно сознательно не хочу знать лишнего – есть корневые вещи, вывод сделан, а интересоваться подробностями из любопытства… я не любопытен».
(Стоит отметить, что это характерная позиция для Сергея Сельянова: ему нравится сдержанность в оценке важных вещей – возможно, как знак настоящего «мужского» поведения, не предполагающего разжевывания там, где сразу чувствуется «большая правда».)
Отец перестал быть военным, когда Сергею исполнилось пять. В 1960 году Хрущев принял решение о сокращении армии, и более миллиона человек разом оказались принудительно демобилизованы. Михаил Андреевич попал в их число. К этому времени он был подполковником, но карьерный рост остановило отсутствие высшего образования, он так и не собрался поступить в Академию. Материально семья не сильно пострадала – хватило выслуги лет для получения пенсии в 200 рублей, что по тем временам считалось очень прилично. Но оказаться в 45 лет перед необходимостью в корне менять жизнь – конечно, трудно. Хрущева он и его коллеги, чувствуя себя обиженными, с тех пор невзлюбили.
Привычка к военной службе и жизни по приказу не способствует развитию бытовых навыков, умению ориентироваться в гражданской среде. Именно житейской неопытностью Сергей объясняет то, что, выбирая место для проживания после демобилизации, родители упустили возможность вернуться в Москву, где была прописана мама до замужества. Пока обсуждали, куда ехать, опция, позволяющая восстановить утраченную привилегию столичного жителя, просто закрылась – действовала она ограниченное время. В результате семья осела в Петрозаводске, на последнем месте службы отца. Он сделал попытку остаться в авиации, хотя бы авиадиспетчером, ходил на курсы, но не получилось, не та уже скорость реакции. Пошел работать снабженцем. Военных на эти должности брали охотно, считалось, что военные – аккуратные, привычные к дисциплине, ответственные. «Навыков по хозяйственной части у него никаких не было, – вспоминает Сергей, – работа отцу не нравилась, выбивать, выпрашивать он не любил, но другого занятия не нашлось». Трудоустройство для демобилизованных военных тогда было большой проблемой. А содержать приходилось двоих детей, жену, которая работала, как и все офицерские жены, от случая к случаю, в зависимости от условий в гарнизоне, и еще помогать матери, в складчину с оставшимися в живых после войны братом и двумя сестрами.
По натуре был Михаил Андреевич человеком сдержанным, не слишком общительным, выпивал как все – по праздникам, на Первое мая и Седьмое ноября, в отпуск ездил на родину жены в Подмосковье, иногда ходил в оперетту, дома смотрел по телевизору хоккей, фигурное катание и «Голубой огонек». После отставки с теми сослуживцами, что избежали увольнения, отношения не складывались, а те, кого тоже сократили, в основном разъехались. В конце концов уехали из Петрозаводска и родители Сергея – сначала в Волгоград, и, судя по воспоминаниям, это было не очень понятное решение, объяснить которое они так и не смогли ни себе, ни детям. Потом обосновались в Туле, что логично – все-таки родина отца, хотя к тому времени в деревне Хомяково под Тулой уже никого не осталось.
Мать
Мария Георгиевна Сельянова (в девичестве Маша Васильева) была моложе мужа на семь лет, она родилась в 1921 году. Выросла тоже в деревне, в большой семье. Отец ее, Егор Васильев, воевал в Первую мировую, имел три Георгиевских креста. Окончив школу, Мария уехала в Москву, где уже жили две старшие сестры, поступила на завод, была комсомольским секретарем. Когда началась война, в цех поступила разнарядка: требовалось отправить комсомольцев в партизанский отряд, который создавался НКВД при штабе Западного фронта, в знаменитую «воинскую часть № 9903» – оперативный диверсионный пункт, который возглавлял Артур Спрогис. Нужного количества комсомольцев в цехе не было и близко, и 20-летняя Маша отправилась туда сама. В ее группе собралось около 30 девушек, которых наскоро обучали снайперскому делу.
Известно, что обучение молодых партизан было весьма поверхностным, опытных диверсантов из них и не пытались сделать, хотя героического задора и жертвенности было много. Уже после войны подсчитали, что из двух тысяч молодых москвичей и москвичек, добровольно поступивших на службу в в./ч. 9903 в сентябре-декабре 1941 года, за первую военную зиму во вражеских тылах погибли и пропали без вести около 500 человек, т. е. каждый четвертый.
Лео Арнштам, автор фильма «Зоя» про Зою Космодемьянскую, тоже входившую в этот большой отряд, рассказывал, что «цвет московской молодежи» угробили без всякого смысла и пользы: там, куда забрасывали группы, в одну из которых входила Зоя, – 100 км от Москвы – условий для партизанской войны не было никаких, они были обречены. Но никто и не собирался использовать комсомольцев как военную силу, идея была в том, чтобы их гибель «оказала мобилизующее действие на бойцов армии».
Марии повезло. Когда после нескольких недель обучения их уже отправляли на боевые позиции, майор Спрогис почему-то обратил на нее внимание и спросил: «Боишься?» – «Боюсь», – честно ответила она, на что он неожиданно приказал: «Возвращайся в Москву». Она и уехала. Потом узнала, что из тех 30 девушек, что утром вышли на задание, вечером обратно не вернулся никто. Когда Сергей Сельянов про это рассказывал, честное слово, в его глазах появились слезы.
О том, как именно родители встретились, как поженились, Сергей не знает. Говорит, что давно хотел сесть со старшей сестрой Татьяной, которая живет с мужем в Болгарии, и расспросить у нее про семейную историю, которую та знает лучше. Но у родителей подробно рассказывать о личных отношениях, обсуждать детали, принято не было. «Хотя мама была открытый человек, – вспоминает Сельянов, – но про себя – нет, не рассказывала. Мы – крестьянская семья, корни крестьянские, это мне, кстати, помогает. Одна из типичных вещей – личное не обсуждается».
Известно только, что познакомились родители Сельянова во время войны, когда Михаил Андреевич служил под Москвой. Татьяна родилась в феврале 1946 года. С тех пор семья меняла места жительства так часто, что Тане довелось поучиться в 14 школах. Впрочем, для военных это было обычным делом: постоянные переезды, военные городки, кочевой быт.
Воспитывали детей в семье просто. Таню мать ругала, если маленький Сережа, которого ей отдавали под надзор, вел себя плохо – за то, что не уследила. Сережа, подрастая, хлопот семье не доставлял, хотя вел вполне обычную для того времени дворовую жизнь. Моральные принципы, принятые в семье, действовали на него подспудно. Например, лет в 15 ходил он играть в карты в дом к другу. Играли в «секу», игра азартная, необходимостью блефовать немного похожая на покер, поэтому сидели долго, до ночи, очень увлекаясь. Мама друга, работавшая буфетчицей в кинотеатре «Родина», выставляла перед мальчишками на стол початую бутылку коньяка, унесенную с работы. Коньяк они, конечно, пили понемногу, по рюмке, однако Сергей внутренне такое поведение матери не одобрял. Не потому, что не пил, – перед танцами, в своей компании, выпить водки тогда считалось нормальным, но казалось неправильным поощрение выпивки со стороны родителей. Хотя он понимал, что женщина это делает от души, по доброте и симпатии.
Обсуждать поведение и поступки детей в семье Сельяновых тоже не было принято, само собой подразумевалось, что можно, а что нельзя, детали же и личные особенности не интересовали. Характерно, например, что дни рождения в доме не отмечали, даже детские: «Родители скажут: „С днем рождения, Сережка, тебя“, ну и все. Никаких подарков не было, мы же крестьяне, это все блажь, с этой точки зрения».
Свое крестьянское происхождение выросший в городе и никогда не работавший на земле Сергей Сельянов часто отмечает. Именно оно обусловливает тот стиль поведения, который он считает правильным: простой, сдержанный, без рефлексии и самокопания, но с интуитивным пониманием основных ценностей. И привычка к этому, конечно, идет от семьи.
Родина
В официальных сведениях местом рождения Сергея Сельянова указан город Олонец Карельской АССР, но поскольку он там провел лишь первые полгода, естественно, ничего не помнит. Съездил туда в свой 55-й день рождения – просто сел в машину в Питере и поехал. Местный краевед провел экскурсию, показал больницу, где Сельянов родился: выкрашеное в синий цвет аккуратное здание, где ничего не изменилось с тех пор, как в августе 1955 года Мария Георгиевна Сельянова вошла туда одна, а вышла спустя несколько дней вместе с сыном.
Городок Сергею понравился: «хорошее место, с суровой красотой».
Но настоящей родиной он считает деревню Луковню Подольского района Московской области. Там жили его дедушка и бабушка по материнской линии, там он в детстве проводил летние месяцы, и, как он говорит, «все самое главное со мной происходило там».
В Луковне сохранился небольшой деревенский дом. Мать Сельянова была младшей из пяти сестер, а он – поздним ребенком, поэтому не только двоюродные братья и сестры, но и племянники оказались сильно старше его.
Первое воспоминание Сельянова связано с Луковней: «Когда бабушка умерла, мне было два года, помню, или мне кажется, что я помню, что в избе стоял гроб, но я его не видел, мне его загораживали спины взрослых, а я лежал на кровати и страшно орал из-за того, что меня не возьмут на кладбище. Не уверен, что знал слово „кладбище“, но понимал, что меня куда-то не берут, и это было обидно. Мне, во всяком случае, кажется, что я это действительно помню. Откуда бы это взялось?»
В два года ребенок словами не думает, но картинка (что-то происходит за спинами взрослых, там, куда ему нет доступа) и эмоция (ощущение оставленности, на которое ребенок реагирует громким криком) – вполне реальны. Интерпретация приходит позже, но если искать ключ к личности, то этот момент нужно запомнить.
Деревенским хозяйством дом оставался до смерти деда Егора – он умер, когда Сереже было лет пять. Остались воспоминания о курах, овечках, их мягких губах, которыми они брали за ладонь с протянутым хлебом. Но к тому времени, когда наступил сознательный детский возраст, Луковня уже была дачным местом, в деревне из 20 домов только в нескольких постоянно жили одинокие бабки. Оживала деревня летом.
Для мальчишки, который часто менял место жительства, был важен неизменный уклад Луковни. «Лето всегда начиналось с дороги: сначала ехали в Москву, поездом или самолетом, потом автобус: и три с половиной километра пешком по лесной дороге, это целое путешествие, я это очень любил – или, неправильное слово, это была важная часть жизни… прямо важный такой элемент…»
В деревне летом жили московские тетки – всегда тетя Надя, порой тетя Тоня, с ними оставляли Сережу, когда родители уезжали куда-нибудь в отпуск. Уклад жизни обычный: утром встал, поел, убежал с друзьями в лес, на речку Пахру, просто «гулять», играть в штандер или вышибалы, так до обеда, а после снова рыбалка, грибы, ягоды, велосипед. Из хозяйственных обязательств раннего детства – поход в Дубровицы за хлебом. Тогда, после неурожая 1963 года, несколько лет подряд во многих местах хлеб выдавали по норме: сколько-то буханок в одни руки, количество рук становилось принципиально важно, а возраст не имел значения, брали с собой всех, кого могли. Идти по лесной дороге туда и обратно было приятно, а ждать на солнцепеке открытия склада в очереди из теток – скучно и утомительно. Наконец ворота открывали, хлеб выдавали, и можно было отправляться обратно.
Скудная и непритязательная эта летняя каникулярная жизнь, с ее цинковыми корытами и эмалированными бидонами, посылками с тушенкой-сгущенкой, отправленными из города самим себе, с отсутствием необычных и новых впечатлений, для поколения, выросшего в 1960–1970-е годы, была на самом деле невероятно счастливой. Трудно объяснить, что именно казалось тогда таким привлекательным в самых простых занятиях – купании в речке, ловле рыбы, разговорах, играх со сверстниками. Возможно, сам воздух ослабившего хватку времени, в котором еще было близко воспоминание о войне, о страшном напряжении и о страхе, который уже отпустил, сильно действовал на взрослых, и это охватившее их, выживших после войны, голода, репрессий, чувство спокойного счастья передавалось детям, просто наслаждавшимся полной летней свободой. 1960-е годы для многих, даже для тех, кто не осознавал никаких глобальных перемен, были наполнены надеждой, при всех немалых тогда проблемах. Это чувство не связано напрямую с «оттепелью» в политике, просто людям наконец, стало на бытовом уровне жить легче, сытнее, но в то же время сохранялось и романтическое движение вперед, от будущего ждали необычайных чудес, «и на Марсе будут яблони цвести», да и коммунизм будет построен еще при нашей жизни… Для счастья в детстве очень важно, чтобы взрослые чувствовали себя уверенно и спокойно.
Деревня Луковня, с маслятами в сосняке, рыбалкой, летним солнцем, рекой, цветущими полями, с размеренным бытом, в котором самым волнующим приключением был укус шершня, осталась символом настоящего счастья.
Там же, в Луковне, начались и первые киноопыты: у москвичей-дачников оказалась 8-мм камера «Спорт», на которую что-то снимали. Результатов увидеть не удалось, но был сочинен и записан первый киносценарий, минут на 30, в жанре боевика. Снимать Сережа собирался уже в Туле.
Перед десятым классом он в Луковню ездить перестал.
Книги
В детстве Сельянов хотел стать сначала летчиком, потом писателем, хотя писателей тогда ни разу не видел. Первой любимой книгой стал буквально – букварь. По нему выучился читать – сам, года в четыре. Нравились именно буквы, картинки мешали. При этом сказка Пушкина «О царе Салтане», прочитанная сотню раз, привлекала как раз удачным полиграфическим оформлением, сочетанием размера, шрифта, картинок, т. е. сама книга была – «какая надо». В петрозаводской квартире была небольшая кладовка, метр на метр, там он и читал, сидя за маленьким круглым столиком, а когда уставал сидеть – ложился на пол и читал лежа – ногами в коридоре. Так, на полу, была прочитана – и не один раз – любимая «Детская энциклопедия», подарок отца. Книг в доме было довольно много: большой, плотно набитый шкаф, от «Урфина Джюса» с его деревянными солдатами до всей доступной тогда приключенческой и детективной литературы, фантастики, популярных книг про науку. Многие остались от Тани, которая уехала в Москву, в Бауманский институт.
Потом желание стать писателем ушло. Появилось – кино.
1969-й год. Первый кинопроект
«Когда я учился в седьмом классе, в Туле, увидел три фильма Чаплина: „Новые времена“, „Цирк“ и „Огни большого города“, и понял: вот чем я хочу заниматься», – рассказывает Сельянов. «Кинотеатр имени А. Бабякина» был кинотеатром повторного фильма, самым старым в Туле, открыли его в 1907 году (тогда, конечно, он не носил имя революционно настроенного Алексея Бабякина, простого рабочего парня, убитого во время демонстрации в 1905 году, название появилось в 1920-е). Место культовое, многие туляки вспоминают «Бабякина» с особым ностальгическим придыханием. В 1980-е кинотеатр был снесен вместе со всем кварталом.
Влияние Чаплина неслучайно – его эстетику Сельянов будет предпочитать и позже: жанровое, лаконичное, изобразительно выпуклое, оперирующее простыми понятиями, непременно смешное, с короткими, но афористичными диалогами-репликами кино. В своем первом полнометражном фильме «День ангела» Сельянов даже использует титры, а ритм монтажа в отдельных сценах прямо отсылает к чаплинскому.
Историю своего первого кинопроекта Сельянов рассказывал в интервью много раз, и всегда примерно одними и теми же словами, поэтому она кажется почти готовой репризой. В 1969 году 14-летний Сережа Сельянов решает, что он будет кино не смотреть, а снимать, и собирает одноклассников: «Мы знали – для того чтобы снять кино, нужна камера. А камеры, более-менее серьезные, тогда стоили от 150 до 600 рублей, что было для нас невероятной суммой. И вот – я очень хорошо помню этот момент, у меня мало в памяти таких конкретных картинок, эта одна из них – стоим мы в школьном коридоре, и я говорю: „Скоро запустят ‚Спортлото’[1], и мы выиграем деньги на камеру“. Вообще-то для меня довольно странный ход мысли, но я был абсолютно уверен, что это сработает. К счастью, мой одноклассник, который занимался в разных кружках, придумал куда более реальный способ: „Есть такая Станция юных техников, там кинофотостудией заведует Юра Подтягин, я его знаю, он сидит, скучает, никто к нему не ходит, а камеры там есть. Давайте пойдем к нему“».
Сельянов тогда придумал экранизировать песенку Высоцкого «Пародия на плохой детектив», выбрав материал, где есть все любимые им элементы – стилизованный жанр детектива, лаконизм, динамика, юмор и кинематографическая конкретность деталей:
«Опасаясь контрразведки,
Избегая жизни светской,
Под английским псевдонимом
„Мистер Джон Ланкастер Пек“,
Вечно в кожаных перчатках —
Чтоб не делать отпечатков,
Жил в гостинице „Советской“
Несоветский человек».
«Начали снимать. Я вынужден был, помимо прочего, играть главную роль, Ланкастера Пека. Обсуждая образ, решили, что нужна шляпа, черные очки – это просто, и борода. А девочки на 23 февраля подарили нам – в шутку, – кукол с длинными волосами, так я куклу засунул под пальто, а волосы выпустил наружу, получилось на бороду очень похоже. А поскольку это придумал я, то так вышло, что мне и играть. Я артистом не хотел быть никогда, но кочевряжиться не стал, ради дела же.
Первые слова песни: „Опасаясь контрразведки…“ мы решили воплотить буквально. Станция наша располагалась в двух шагах от управления Комитета государственной безопасности по Тульской области, поэтому мы решили снимать там. Придумали, что я пойду по улице, увижу вывеску КГБ, испугаюсь и прыгну за сугроб, как бы спрячусь. По-моему, гениально.
Я шел, а Сергеев меня снимал, направив камеру на управление КГБ. Вдруг оттуда выскочил дежурный… Это одно из ярчайших воспоминаний в моей жизни: я увидел счастливого человека, такого счастья – откровенного, я думаю, больше никогда не встречу. Он бежал с ликующим криком: „Киносъемка!“ Я сразу себе представил такой сценарий: сидит он 20 лет, ждет шпионов (Тула все же военно-промышленный город, но ему не везло), и тут вдруг. Восторг был зашкаливающий в его крике, может, он звезду Героя Советского Союза уже видел у себя. Метнулся к Сашке, потом подтащил его ко мне, схватил меня, потом отобрал камеру, попытался ее открыть. Но камера – сложный механизм, открыть ее трудно. Тут он увидел у меня на шее более знакомую вещь – фотоаппарат. И закричал с удвоенным ликованием: „Фотосъемка!“ Открыл аппарат, а пленки-то там нет. Он изумился только на секунду, но быстро справился. „Микрофотосъемка!“ – заорал он и стал ковырять что-то в фотоаппарате, видно, разыскивая там микрокассету.
Потом вышел еще один дяденька, нас завели вовнутрь, отобрали камеру и фотоаппарат. Спросили, кто старший, а в том возрасте это важно было, поэтому я замешкался: Саша был меня старше на полгода, но отвечал-то за все я. Поэтому честно ответил, что старший – он, а главный – я. Дальше стали у нас выпытывать, зачем снимаете Государственный комитет, кто родители… Допрашивали всерьез, вызвали нашего руководителя Юру Подтягина. „Дело“ тянулось 14 дней. В конце мы уже по собственной инициативе туда ходили, потому что у них осталась наша камера. В результате камеру нам отдали, и даже с пленкой, но не нашей, другой, видно, нашу засветили. Вернули даже больше, чем было.
Лейтенант, который нас тогда встречал-провожал, вынес нам камеру и сказал что-то вроде: больше так не делайте, это вам еще повезло, что вы к нами попали, у нас люди интеллигентные, а вот если бы вы обком партии снимали, вас бы бросили в подвал сразу, руки-ноги бы переломали, а камеру об стенку разбили. И так он это сказал, что я ему поверил. Убедительно прозвучало. А потом он спросил: „Фотографировать-то умеете?“ Я ответил, что умеем, и он тогда попросил его сфотографировать.
Ну и я поставил его на фоне того самого здания КГБ, за съемки которого нас, собственно, и задержали. Снял и ворота, и табличку, общелкал весь этот комитет. А лейтенант стоял, позировал. Фотографии мы, кстати, так и не напечатали, что, конечно, нехорошо. Но мы не нарочно, пленку-то я проявил, но напечатать сразу не смог, химикатов не хватало, а потом как-то уже и забыл про это, по школьному раздолбайству.
Что же касается фильма, то мы продолжили его снимать. Проблема была с кинопленкой. Ее можно было купить, в магазинах стоила она тогда 2 рубля 90 копеек за 30 метров, это на две с половиной минуты примерно, но это для нас было дорого. Однажды придумали устроить в классе беспроигрышную лотерею. Поскольку в студии была фотобумага, напечатали фотографии „Битлз“, актрисы Мишель Мерсье[2], Джимми Пейджа, одноклассники покупали билеты по десять копеек, так набрали рубля три.
Пленка полагалась нам в студии. Хотя выбить ее было сложно, лимиты вечно кем-то выбраны, мы приставали к Юре, он писал заявки, хотя ему не хотелось этим заниматься, но он был хороший парень… И вот однажды он сказал, что пленка пришла, надо поехать на склад Облсовпрофа.
Я и поехал. Показал накладную удивленному кладовщику, который привык видеть серьезных людей, а тут мальчишка, восьмиклассник. Но послал меня в дальний зал, куда я шел мимо каких-то великолепных предметов, которые подавляли изобилием. Длинные ряды телевизоров и магнитофонов меня даже пугали, такое богатство в мозгу не умещалось. Жизнь же была скудная, а тут наоборот, чрезмерное, колоссальное количество всего.
Отснятую пленку мы копили, чтобы проявить сразу большую партию: химикаты тоже были в дефиците, в разведенном виде они не хранятся, и мы ждали, когда порция материала будет достаточной. Но случилось непредвиденное. В студии нашей обычно никто не появлялся, но однажды в наше отсутствие туда зашли какие-то шестиклассники, сказали, что хотят заниматься. Подтягин им на радостях показал студию и оставил одних. А мы хранили отснятое в жестяных круглых коробках из-под монпансье, и эти засранцы раскрыли коробки, вынули пленки, и засветили все. Проект был уничтожен.
Годы в студии мы провели с удовольствием, она стала нашим местом, Юра был свой, а чужих почти не было. Приходил один бывший студиец, печатал для своих нужд фотографии каких-то генералов, приносил спирт, который мы там пили. Ну и просто сидели, разговаривали, обсуждали кино, в общем, приобретали кое-какой опыт, но вот фильма, который можно было бы показать, у нас так и не появилось».
