Алена Лелявина
Плачущий мальчик
1
Огонь.
Огонь вокруг.
Облизывает стены, пожирает дубовую мебель, рвет тончайшие шелковые занавески, бешено пляшет на персидском ковре. Он, несдерживаемый никем, словно зверь, сорвавшийся с цепи, неистовствует в богатом убранстве многочисленных комнат. Нет ничего священного для этого алого демона, все будет поглощено и попрано огнем. Посреди гостиной лежит мужчина, придавленный к полу обгоревшей потолочной балкой. Его глаза прикованы к картине, прислоненной к стене рядом с ним. С нее на мужчину устремлен тяжелый, наполненный злобой взгляд плачущего мальчика. Глаза на картине ненавистно сверлят человека на полу, лицо словно бы возвышается над ним зловещим, неукротимым демоном, и кажется, что мальчик живой и от этой чистой злобы, темными щупальцами струящейся из его глаз, воспламеняются бетонные стены. Огня становится больше, языки пламени окутывают картину и мужчину на полу, обступая их непроницаемым кольцом. Мужчина слышит далекий детский плач, эхом отскакивающий от стен, сливающийся в дуэт с ревущем в помещении пламенем и замирающий красными искрами в нарисованных, детских глазах.
Сознание человека на полу тускнеет, но как только огонь начинает поглощать его тело, он душераздирающе кричит, вкладывая остатки сил в этот последний, отчаянный вопль. В постепенно увядающей реальности, он пытается взглядом зацепиться за окружающие его предметы, тем самым остаться здесь, в бытие, но их застилает огонь, уничтожая эту возможность. Невыносимая боль пробует на зуб его ноги, руки и вскоре все, что было когда-то его домом, его жизнью, им самим превращается только в алое зарево, бушующее перед глазами. Мир взрывается белыми брызгами, осколки которого вонзаются в мозг, и он падает в вечную темноту, из которой нет возврата.
Снаружи, вокруг объятого пламенем особняка, собираются толпы зевак. Периодически людей разгоняют, толпу, то здесь, то там, разрезают бегущие пожарники с раскатываемыми рукавами, сотрудники скорой помощи и местной полиции. Машины со спец техникой все прибывают, пожарные бригады с баграми и высокими лестницами несутся к особняку, врываясь в дом. Снаружи с нескольких сторон, из пожарных шлангов, на дом подаются мощные потоки воды, но уже ничего нельзя сделать. Слишком сильный огонь, слишком сильный жар, человек внутри уже мертв и тело его горит, пламя не пустит спасателей в дом, пока не поглотит плоть и душу его. Плоть и душу.
2
В белом зале с высокими сводчатыми потолками слышаться шепотки и легкий шорох ног. Роберт Стэнхоппер неспешно обходит представленные работы, но ни одна не задерживает на себе его цепкий взгляд дольше пяти секунд. Выставка авангардистов – это не совсем то, чему он хотел бы посвящать свой свободный вечер, но он приехал сюда по совету своего искусствоведа, а вкусовые пристрастия Роберта тот знал прекрасно. Нельзя сказать, что для Роберта представленные картины – детская мазня, он разбирается в различных направлениях живописи, и умеет отличать барокко от рококо, в его коллекции есть несколько полотен Шагала и Кандинского, однако его сияющая звезда это классицизм и ничто не сможет заменить ему Пуссена и Брюлова поражающих своей невыносимой реалистичностью и изяществом линий и теней. Порой, для снятия стресса, Роберт сам берет в руки кисть и совсем нельзя сказать, что его работы дилетантские.
В процессе этого неспешного перемещения, к нему подходит его искусствовед и старый школьный товарищ – Марк Рувазье. В прошлом художник любитель в стиле «пастораль», его картины с пасущимися козочками и белокожими молочницами несколько раз присутствовали на выставках в Новой Галерее в Нью-Йорке. Он закончил Венский университет музыки и исполнительского искусства, однако нуждаясь больше в деньгах, чем в посмертной славе, которая и так была под вопросом, Марк выбрал путь искусствоведа и арт-консультанта, в чем добился известности и солидного состояния. Мир живописи безжалостен, ты можешь всю жизнь идти к призрачному богатству, мечтать о баснословных гонорарах и выставках в Нью-Йорке и Лондоне, но решающим в данной войне станет не твой талант, а финансы и покровители. Чаще всего, помимо таланта, ты должен грамотно делить с кем-то свою постель, вне зависимости от гендерной принадлежности, покоришь мецената – получишь признание своих картин. Ничего личного, всего лишь бизнес. Марк принял, как ему казалось, правильное решение, переместившись в лагерь тех, кто покупает, а не тех, кто продает. Он работал арт-консультантом Роберта вот уже 12 лет, с его помощью коллекция Роберта значительна расширилась и приобрела несколько жемчужин – полотен, на которые заглядывается добрая половина известных богачей Нью-Йорка. Судьба свела их случайно, Роберт искал искусствоведа, и обратился к Марку по рекомендации коллеги, и только, когда Марк вошел в ресторан, где была назначена встреча, Роберт понял, что это был Марк Питчелл, его друг, с которым они вместе учились в сто восемьдесят первой Бруклинской школе на Нью-Йорк авеню.
Это был тот самый пацан и с которым они лапали девчонок на кладбище Холли Кросс, в двух кварталах от места их учебы. В тот вечер первой встречи, спустя двадцать лет после окончания школы они проболтали пять часов, и вспомнили много всего: пьяные, накуренные тусовки в маленькой квартирке их одноклассника на Беверли роуд, и отвратительная пицца в заведении «У Дэна», которую они с удовольствием поглощали, используя все свои карманные деньги, и как оба попеременно дружили с одной девчонкой Мэри Мардж, являвшейся редкостной шлюшкой, но в их семнадцать это все, что требовалось от женщины в те времена. Они перебирали детские воспоминания, словно перелистывали старый альбом с черно-белыми фотографиями и под влиянием этой нафталиновой ностальгии, усиленной двумя бутылками Макаллан, клялись друг другу в верной дружбе.
Естественно, Марк работал под псевдонимом, потому что от «Рувазье» пахло круассанами и плюшевой глицинией на Марсовом поле, а от «Питчелла» дешевой пиццей и прогорклым маслом от картошки фри. К тому же к французам в искусстве всегда было больше доверия. Даже если этот самый француз перемешивал дерьмо на птицеводческой ферме, всем казалось, что он вот-вот отставит в сторону лопату и начнет декламировать Бельмонта, а публика даже не обратит внимание на его штаны, по колено заляпаные куриным дерьмом.
– Привет, дружище. Как подборка? – он жмет руку Роберту и скучающе окидывает взглядом ряды картин.
– Без Боччони – ни о чем, рассчитывал увидеть его здесь. – вздыхает Роберт.
– О чем ты, это же выставка художников средней руки, на маэстро организаторы и не претендовали. Впрочем, один из членов команды кураторов, Моник, сейчас здесь и, знаешь, ей удалось меня удивить.
Роберт очень сдержанно смеется, направляя лицо в потолок, его смех ударяется о балки перекрытий и долго резонирует в пространстве.
– Надеюсь не тем, чем она удивляла тебя в своей микроскопической квартирке на Манхэттене?
Марк расхохотался.
– Это не идет ни в какое сравнение с животным сексом, если, конечно, ты на это намекаешь. – мужчина выдержал театральную паузу. – но я не об этом. Знаком ли тебе художник Джованни Браголина?
– Марк, ты меня позвал сюда рассказывать о детских сказках? – Улыбка слетела с лица Роберта, а глаза остро заблестели.
– Ну почему сразу о сказках? Джованни Браголина вполне себе реальный художник, конечно, большинство картин, которые ему приписывают совсем не принадлежат его кисти, но, – Марк наклоняется ближе к лицу Роберта – ты мог слышать о самой известной его картине, не так ли?
– Плачущий мальчик? Конечно, но это все легенда и к реальным картинам не имеет никакого отношения. – отрезал Роберт
– Пойдем. – Марк резко разворачивается и быстрым шагом идет к двери, расположенной в глубине основного выставочного зала.
Они проходят внутрь и глохнут. Здесь, в кулуарах музея, куда не доносятся ни голоса, ни смех, ни звон фужеров, царит какая-то многозначительная, даже мистическая тишина. Перед ними – узкий коридор, освященный белыми флуоресцентными лампами настолько сильно, что чем-то напоминает хирургическое отделение в больнице. В этой белизне они идут друг за другом, стук обуви, сплетаясь в шорох и гул, отскакивает от стен и вальсирует дальше, элегантно затухая в конце коридора. Марк останавливается у двери с цифрой семнадцать и молча открывает ее перед Робертом, маня рукой, приглашая войти. Эта комната освящена меньше, чем коридор, глаза, ослепленные яркостью, еще какое-то время не могут привыкнуть к приглушенному свету и, продолжают ловить световые пятна, отпечатавшиеся на сетчатке глаз. В центре помещения стоит мольберт, скрытый белой материей, возле мольберта, на длинной треноге возвышается лампа, пятно света направлено на картину, скрытую тканью на мольберте. Роберт почувствовал непонятное волнение, кончики пальцев закололи холодные иголочки, сердце сладострастно заелозило в груди. Словно бы перед ним не мольберт, а та самая Мэри Мардж, в короткой юбчонке, не способной скрыть от глаз девичьи гладкие ножки, и так хочется заглянуть дальше, нужно только приподнять краешек ее подола, но… Картина скрыта палантином.
Вдруг комната начинает как-то странно плыть, ее стены изгибаются и растягиваются вместе с белым пятном посередине. Роберт тряхнул головой, попытавшись сбросить некстати напавшую дурноту, но его разум опутывает мутная, вязкая пелена какая случается в раннее пробуждение после двух или трехчасового беспокойного сна.
За спиной открывается дверь, громко стучат каблуки, женщина приближается и встает у холста. Роберт будто околдованный, не может отвести взгляд от белого полотна, закрывающего холст. Гул в голове прерывается женским голосом:
– Джентльмены, добрый вечер.
– Здравствуй Моник. – Марк элегантно целует ее изящную ручку, не обращая внимания на Роберта, находящегося в каком-то кататоническом оцепенении. – знакомься – Роберт Стэнхоппер. Очарован классицизмом и богоподобными женщинами Россетти, я рассказал ему о твоей находке, и он жаждет взглянуть на нее своими глазами – Марк засмеялся, гулко и непривычно в замершей тишине. От этого смеха Роберт вздрагивает и наконец приходит в себя, его руки мелко дрожат, когда он пожимает тонкую кисть Моник, она словно бы делает вид, что не замечает этого. Ее горячие пальцы обжигают его ладонь.
– Роберт, это Моник, я тебе о ней рассказывал, настоящая Агата Кристи мира искусства. Она занимается поиском и оценкой шедевров. Помнишь историю с найденной картиной Климта в музее Пьяченца? Так вот, это она ее нашла, имя женщины, указанное в сводках новостей конечно же вымышленное – Марк инстинктивно понижает голос и наклоняется к Роберту поближе.
– Мистер Стэнхоппер, готовы взглянуть на что-то поистине захватывающее? – Моник чарующе, покачивает бедрами, соблазнительно утянутыми черной юбкой-карандашом. Не дожидаясь ответа, она аккуратно защипывает материю пальцами по краям картины и приподнимает ее. Роберт перестает дышать, все происходит словно в воде, тягуче и медленно.
«Господи, что со мной происходит?!» – думает он в отчаянии. – «я что, отравился?!»
Ткань с легким шелестом падает на пол, галогеновая лампа освещает чумазое лицо мальчика, тяжелый взгляд которого будто бы наполняет комнату почти физически ощутимым присутствием.
– Боже, – вырывается у Роберта, его коленки подгибаются, и он практически падает на пол, но Марк быстро подхватывает его. – это действительно он! Это плачущий мальчик! Но как, как это возможно? Это же легенда, миф! – Роберт, покачиваясь подходит ближе к холсту. Оглядев картину, мазки краски, посмотрев на задник, он убеждается, что это оригинал, только если копия не сделана так великолепно, что может его обмануть.