Алексей Колышевский
МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе

2

Спустя час после окончания последней воскресной мессы преподобный отец Бернар вылез из исповедальни и, полагая, что его никто не видит, от всей души хлопнул резной дверцей и выругался, употребив излюбленное ругательное словечко всех французов «merde». Сегодня ему пришлось выслушать особенно много историй от прихожан, которые, как выяснил отец Бернар, здесь, в Москве, прожигали жизнь так, что только треск стоял. Этот маленький католический приход Св. Людовика, расположенный в Малом Милютинском переулке, окормлял множество иностранцев, которых судьба занесла в русскую столицу. Мессы здесь читались по-литовски, по-польски, по-английски и даже по-вьетнамски. Отец Бернар читал по-французски и изредка по-русски, только тогда, когда его просили о подмене другие священники. Французская община в Москве была многочисленна и требовала наличия духовного отца, органиста, неукоснительного соблюдения всех нюансов службы, к которым осевшие в России потомки Бонапарта привыкли у себя на родине. Если бы не тайна исповеди, если бы преподобный был романистом, то он бы тогда… Работники посольства, повара ресторанов, метрдотели, топ-менеджеры, бизнесмены, гувернеры в семьях богатых аборигенов – таков был далеко не полный список прихожан – соотечественников отца Бернара, и каждый в этом списке имел свою историю, раз от раза дополняя ее все новыми и новыми грехами, совершенными здесь, в большом русском городе, по слабости человеческой. Еженедельно все благочинные с виду прихожане приходят на исповедь, чтобы сбросить на его голову накопившийся груз проступков и небогоугодных дел, а после отпущения с легким сердцем выходят за церковную ограду и возвращаются обратно в Москву – этот город грехов, переполненный соблазнами, обуреваемый страстями, пропахший наличными, продажной вагиной и бессовестно разбавленным кокаином. Французы любят кокаин. Их большие носы вдыхают его так много за раз, что французов можно смело назвать чемпионами по размеру единовременной дозы.

Преподобный, даром что священник, некоторые исповеди тайком записывал. Была у него особая, в коричневом коленкоре тетрадь, которую он хранил подальше от чужого глаза. Он не указывал имен своих прихожан, которых давно узнавал по голосу за непроницаемой ширмой исповедальни. Свои записи он просто называл по порядку: «история первая», «история тридцать вторая» и так далее. Эта страсть к протоколированию чужих исповедей была величайшим грехом самого отца Бернара, и он был не в силах преодолеть эту страсть. Словно начинающий алкоголик, мучимый утренним похмельем, в сотый раз дает себе слово «завязать», преподобный всякий раз после окончания записи в тайной тетради клялся, что он сожжет ее, но всякий раз его страсть одерживала верх. Порой он вновь и вновь перечитывал наивно доверенные ему чужие грязные откровения и, бывало, приходил в ярость, осуждая «всех этих клятвопреступников», от исповеди к исповеди не перестающих грешить (о, мон Дьё!). Поэтому сегодня после нескольких часов, проведенных в тесной исповедальне, у священника было особенно мрачное настроение. Того, что он нынче услышал, хватит не на одну «историю», а на добрых две дюжины. Голос справа приказывал ему оставить это недостойное пастыря занятие, но голос слева нашептывал в ухо соблазнительные обороты, изящные предложения, точные формулировки сюжетных линий. Дело в том, что отец Бернар не просто записывал чужие исповеди слово в слово. Каждую «историю» он превращал в рассказ, в повесть, в роман! И был о своем творчестве очень и очень высокого мнения. Втайне он считал себя новым Мопассаном, перед слегка придушенной с точки зрения современных нравов прозой которого он преклонялся и ранее. Еще в далеком детстве, когда двенадцатилетним недорослем он тайком от всех изучал «Милого друга», то неоднократно онанировал, переживая постельные подвиги авантюриста Дюруа.

– Дерьмо! – довольно громко произнес отец Бернар, выражая свое замешательство перед советами беса слева и ангела справа, и вдруг спиной ощутил чье-то присутствие. Он резко обернулся и увидел, что в дальнем углу костела, в полумраке неосвещенного правого нефа, на скамейке сидит некто и с интересом разглядывает сквернословящего священника.

– Гм… – только и смог вымолвить отец Бернар. – Неопознанная фигура поднялась со своего места и двинулась в сторону преподобного. Выйдя на свет, некто оказался отлично знакомым отцу Бернару прихожанином – французом по имени Жан-Жак Брасье.

– О, это вы! – с некоторым облегчением произнес преподобный. – Почему вы остались, мсье? У вас ко мне какое-нибудь дело?

Жан-Жак послушно кивнул:

– Я хотел поговорить с вами, святой отец.

– Разве вы не были на исповеди? – слукавил преподобный, которому голос Брасье был хорошо знаком. Нет, этот не был на исповеди, не то священник бы его запомнил.

– О нет. Я не решился. Вы знаете, я всегда неохотно исповедуюсь здесь, особенно когда на мессе полно народу. Мне кажется, что кто-нибудь может подслушать и тайна исповеди будет нарушена (Бернар едва заметно поежился). У меня, наверное, идея фикс, – виновато развел руками Брасье.

– Так что же вы хотите, мсье Брасье? – с легким нетерпением задал свой вопрос преподобный.

– Я хотел бы исповедаться вам теперь же. Здесь. Пока никого нет рядом.

– Ну что ж… Вы пришли к священнику с тяжелой душой, и я не вправе вам отказать, – отец Бернар внезапно почувствовал прилив странного чувства пустоты, будто на мгновение нечем стало дышать. Так всегда бывало с ним, когда он видел покойника, поэтому отпевание для отца Бернара было самым трудным обрядом, и он соглашался на него всегда с большой неохотой. В этот раз ощущение было таким сильным, что преподобный почувствовал головокружение и опустился на скамью. Брасье воспринял это как знак готовности священника выслушать его и с почтением опустился рядом. – Во имя Отца, и Сына, и Святого духа… – начал отец Бернар и осенил прихожанина крестным знамением.

– Аминь, – откликнулся тот и начал торопливо говорить, – я грешен, святой отец, ибо горячо желал смерти одного человека. А быть может, и не одного, – он запнулся, – если быть точным, то двух человек – Словно испугавшись собственного признания, Брасье осекся и замолчал.

– Ну же, смелей! – подбодрил его отец Бернар, – кто эти люди и чем они вызвали ваш гнев, столь сильный, что вы дерзнули задуматься о таком?

– Я женат на русской девушке, – голос Жан-Жака заметно потеплел, – у нас растет дочь, ей три года. Она дивный ангел! Я давно живу в этой стране и успел к ней привязаться. Здесь я имею гораздо больше того, что имел во Франции. Я продаю вино, моя жена занимается тем же, – Брасье говорил короткими предложениями, четко их разделяя. Так учат говорить торговых агентов на многочисленных тренингах по улучшению мастерства продаж.

– Мы неплохо зарабатываем, – продолжал Брасье, – и в наше непростое время смогли накопить на вполне приличную квартиру в центре Москвы. Сделали прекрасный и весьма дорогой ремонт. Приобрели всю обстановку. Получилось милое, уютное гнездышко. Но над нами живут соседи, которые также делают ремонт. Разумеется, с помощью рабочих. Я не знаю, кто эти люди по национальности, но моя жена говорит, что они из какой-то бывшей республики Советского Союза. Такие смуглые, похожи на наших марокканцев. Эти рабочие уже два раза забывали перекрыть воду и заливали нас! Ремонт теперь придется делать заново, а это такие расходы! Я вне себя от ярости! После первого раза я ходил к ним ругаться, но они, я готов поклясться, что нарочно, вновь устроили потоп! Это ужасно, ужасно! Такие неприятные лица! Они издеваются надо мной, смеются. О! Это невыносимо! Я поймал себя на мысли, что готов их убить! Я ревностный католик, святой отец, понимаю, что сама мысль об убийстве есть тяжкий грех, поэтому прошу вашего пасторского слова, вашего наставления и прощения у Господа нашего.

– Сын мой. – Отец Бернар почувствовал себя столпом веры и преисполнился желанием наставить этого заблудшего на путь истинный. – Чему нас учит вера? Вера учит нас умению быть терпимыми и прощать. Все люди друг другу братья и сестры, все вышли из колена и ребра Адамова, всех призовут на Страшный суд. Чему учит нас Церковь? Смирению и милосердию к ближнему. Прощению ближнего своего. Вам, сын мой, выпала честь явить этим заблудшим образец христианского поведения. Поговорите с ними, пустите в сердце свое, наставьте кротким словом, и воздастся вам! Воздастся… – повторил преподобный в легком замешательстве, вновь застигнутый ощущением пустоты, еще более сильным, чем прежде.

– Да, но… – Брасье, смущенный оттого, что перебил священника, словно извиняясь, молитвенно соединил ладони, – простите, святой отец, но мне кажется, что такие люди, как эти, не в силах оценить Христовы заповеди. Они для них непостижимы! Вспомните Париж, мятежи в Сен-Дени, когда они громили все вокруг, когда убивали и жгли автомобили! Да будь там сам Спаситель, кажется, и он не смог бы усмирить их с помощью одного лишь слова. Они воспринимают нашу кротость, наше смирение как слабость. И в этой стране все то же самое. Никаких отличий. Быть может, нужно бороться с ними?

– Вы должны стоять выше дикарей, сын мой. Нести им свет веры. Уверяю вас, что миссия католика всегда и везде состоит только в этом. Дикарь отступит перед христианским словом, и вы увидите, как на ваших глазах он из дикаря превратится в доброго мирянина. Наставьте этих простых и невежественных рабочих на путь истинный. Пообещайте, что последуете моему совету.

– Хорошо, святой отец, – смиренно согласился Брасье и послушно опустил голову. Священник машинально отметил про себя наметившуюся тонзурную плешивость Жан-Жака и его большие, словно лопухи, уши.

– Все мы равны перед Господом нашим, – возвел очи к потолку преподобный, – сокрушайтесь о грехах. – С этими словами отец Бернар быстро прочел положенную в таком случае молитву, отпустил Жан-Жаку Брасье грехи и проводил его взглядом до дверей костела. Торопливо засобирался домой.

Эта «история» не заинтересовала преподобного. На ходу смакуя подробности услышанного сегодня в исповедальне от иных прихожан, отец Бернар поспешил домой, где предался литературным трудам, до глубокой ночи делая записи в тайной тетради. О том, что рассказал ему Брасье, он быстро позабыл и чрезвычайно удивился бы, если кто-то вдруг сказал бы ему, что повод вспомнить об этом рассказе появится у него уже очень скоро.

3

Жан-Жак, его супруга Таня и дочь Мария готовились ко сну после семейного ужина. После исповеди Брасье совершенно успокоился и, будучи человеком очень набожным, решил исполнить все так, как наказал ему священник. Поэтому перед возвращением в свою квартиру он поднялся выше этажом, позвонил в дверь и несколько минут рассыпался в извинениях перед двумя перепачканными краской гастарбайтерами. В конце своей речи Брасье еще раз попросил у них прощения за те резкие слова, что он сказал прежде, и предложил пойти на мировую. Разговор шел по-русски, и стороннему наблюдателю, случись он неподалеку, было бы забавно наблюдать за мимикой и акцентом всех троих: Брасье отчаянно грассировал, рабочие забавно коверкали слова. В результате все закончилось перемирием, пожатием рук и заверениями в искренней дружбе. Брасье с легким сердцем спустился к себе и весь остаток вечера провел в атмосфере семейной идиллии, которую не смог нарушить даже вид огромного пятна на потолке в гостиной – результата тех двух «проливов». «Пустяки, – храбрился Брасье, – вот приедут хозяева квартиры, и я получу с них за это пятно. И зачем это я так нервничал? Как хорошо, что теперь нет никакого напряжения, а эти рабочие вполне приятные ребята». С Таней, которая лишь недавно перестала истерить по-поводу «козлов вонючих, которым надо яйца пооткручивать», он решил свой поступок доброго христианина не обсуждать.

Ужин прошел замечательно, Жан-Жак выпил пару стаканчиков вина и пришел в благостное расположение духа. С Таней они обсудили планы на следующую неделю, и женщина, уложив маленькую Марию в кровать и включив ей ночник, без которого девчушка отказывалась оставаться одна в своей спальне, пошла в ванную комнату, разделась и встала под душ. Жан-Жак включил телевизор и рассеянно, одним глазом наблюдал за происходящим, одновременно пытаясь постичь смысл статьи в каком-то журнале. Внезапно раздался звонок в дверь, и Брасье встрепенулся:

– Я открою! – крикнул он жене, но та не услышала его из-за шума воды. Маленькая Мария спала крепким сном невинного ребенка и не услышала ни звонка, ни отцовского голоса. Ей снилось, что ее большой плюшевый медведь вдруг заговорил человеческим голосом, и они вместе стали играть в догонялки и прыгать с дивана в гостиной. И было все это так чудесно, так волшебно, что Мария улыбалась во сне.

Брасье покрепче затянул пояс халата, сунул ноги в уютные домашние туфли и вышел в коридор. Подошел к входной двери, посмотрел через глазок и увидел, что на лестничной площадке переминается с ноги на ногу один из рабочих.

– Что случилось, друг? – не открывая двери, спросил Жан-Жак. Рабочий принялся что-то бормотать, выразительно жестикулируя, но разобрать ничего было невозможно. Брасье досадливо поморщился и, помедлив мгновение (о, как стоит ценить всякое мгновение, ведь зачастую от него так много зависит), распахнул входную дверь.

– Насяльника, – извинительно пробормотал поздний визитер, – у нас свет кончился, совсем свет нет у нас. Может, у тебя посмотрим, чего как проводка туда-сюда. Может, проводка перебило от тебя к нам, насяльника. Разреши, посмотрим? Пускай, пажалста.

Брасье мало что понял, но вежливо посторонился, пропуская рабочего в свой дом. Тот закрыл за собой дверь и попросил «табурэтка» или «стрэмянка». Брасье подал ему стул, и рабочий принялся копаться в электрощитке.

– Джумшут надо позвать. Он электрика лучше знает, – пробормотал рабочий, – или, может, у тебя гости, насяльника, я в другой раз приду? Завтра?

– Нет, – Брасье, которому эта возня уже порядком надоела, отмахнулся. – Какие там гости в это время? Смотрите сейчас.

– Сесяс, – осклабившись, закивал рабочий, – сесяс сматреть.

Он ловко спрыгнул со стула и очутился прямо перед французом. Тот, словно что-то почувствовав, сделал шаг назад. Рабочий выхватил из кармана стамеску и с рычанием воткнул ее Жан-Жаку в живот. Тот охнул и упал. Рабочий несколько раз ударил его ногой в лицо, и Брасье потерял сознание. Дверь открылась, в квартиру вломилось второе «дитя божье» по имени Джумшут: коренастый узбек с золотым зубом, с приплюснутой головой дауна, формой своей напоминавшей кабачок. Вдвоем они схватили Брасье за ноги и потащили его в глубь квартиры, оставляя на светлом паркете кровавый след.

Волоча несчастного мимо ванной комнаты, один из негодяев внезапно остановился и приложил палец к губам. Установилась тишина, которую нарушал звук льющейся воды.

– Смотри в ванную, Ровшан. Кто там есть? – Джумшут придерживал хозяина дома за плечо и оттопыренным пальцем свободной руки тыкал по направлению двери в ванную комнату, где продолжала мыться ничего не подозревающая Таня.

Ровшан рывком распахнул дверь, пригляделся и хищно улыбнулся:

– Бросай здесь эту падаль. Там в ванной белый баба красывый. Пойдем-ка ей займемся.

Сказано – сделано. Истекающий кровью Брасье остался лежать в коридоре, жизнь медленно уходила из него, а из ванной некоторое время доносились сперва сдавленные вопли, затем они стали тише, еще тише и перешли в предсмертный хрип… Кто-то из мерзавцев перекрыл кран, и вновь сделалось тихо, как в раю, где живут маленькие ангелы: днем порхают словно бабочки, а ночью спят, во сне безмятежно разметавшись. Ни один маленький ангел не знает, как это больно, когда какой-то незнакомый, заросший черной щетиной дядя бьет стамеской без всякой жалости в крошечное детское тельце. Маленькая девочка, тебе так навсегда и осталось три года от роду…

А потом они ограбили квартиру, распили бутылку хозяйского коньяку на радостях, что нашли отложенные убитой ими семьей деньги. Тело хозяина они выволокли на середину гостиной и, завалив постельным бельем и газетами, подожгли. С первыми языками пламени оба зверя поспешили скрыться. Соседи вызвали пожарных лишь после того, как весь подъезд наполнился едким дымом. С пожаром удалось справиться довольно быстро. Сильнее всего пострадал труп Жан-Жака Брасье. Он обгорел почти до неузнаваемости. Тело Тани лежало в ванной.

Узнав о произошедшем, преподобный отец Бернар написал архиепископу прошение о переводе и вечером следующего дня навсегда покинул Россию. Тайную тетрадь он, после некоторых раздумий, прихватил с собой. Впоследствии он стал знаменитым на весь мир беллетристом и театральным драматургом и поселился в квартире с пятью спальнями на авеню Монтень в Париже. В литературе все решает фактура…

4

Пробка была безнадежной. Стоило понадеяться на ее окончание, как она тут же превратилась в безнадежное, стоячее болото, населенное нервными существами, запертыми внутри стальных коробок разных цветов, размеров и стоимости. Жеманный диджей оптимистично передал о «проблемах с движением на Сущевском валу», и нам с таксистом стало известно, что где-то там, впереди, горит автомобиль. Из-за него мы все тут и парились.

В воздухе пробок не бывает, самолеты вылетают точно в срок, минута в минуту, особенно если речь идет о регулярных рейсах. Мой самолет до Мадрида не будет ждать. Регистрация на рейс уже началась, и если я не сдвинусь с места прямо сейчас, то шанс на мой вылет не будет стоить и гроша. Интересно, кстати, а сам-то этот грош чего-нибудь стоит? Неужели есть в мире хоть что-то, что не стоит вообще ничего? Абсолютный ноль, который можно пощупать, на который можно поглазеть, мне что-то не представляется, хотя воображение у меня более чем хорошее. Все же я трепло, во мне живет неистребимая тяга к философствованию, ценимая лишь в узких кругах высоколобой интеллигенции, к которой я не принадлежу. Может, к счастью, может, и к сожалению. Кто я тогда? Выскочка из подлого сословия? Авантюрист, нагревший ближнего своего? Сейчас плохо и немодно быть философом. Можно заработать клеймо «унылое говно». Этим клеймом плебс вроде меня клеймит все, что ему непонятно, а значит, с точки зрения плебса, не имеет права на существование. Сейчас в культуре какие-то серьезные, значимые явления не востребованы. Трудно сейчас представить себе появление чего-то такого, что можно было бы назвать «эпохальным явлением». Сейчас все делится на «унылое говно» и то, что «прикольно». Прикольно месяц, в лучшем случае. Потом «прикольное» становится «унылым» и уходит в небытие. Весь этот процесс происходит крайне быстро и распространяется на все, начиная от той же культуры и заканчивая человеческими отношениями. Высказывание «подзаебало» отражает суть нынешнего общества. Его подзаебало все, потому что люди устали от бесконечного впаривания им прикольного и унылого говна. Человечество наконец-то оказалось в тупике. Самое время двинуться вспять, врубить заднюю и вернуться к прежним ценностям, на которых когда-то и был создан этот мир. Если не сделать этого, то наша эволюция остановится и все мы превратимся в коров, в тупое жвачное стадо.

Сейчас если прекратить впаривать друг другу все, что угодно, то жизнь, наверное, остановится. Поэтому смысл жизни современного человека в том, чтобы впарить что-то ближнему своему. Всех это касается. Правительство впаривает населению новый транспортный налог. Творческая интеллигенция, все более деградируя под лозунгом «пипл хавает», впаривает населению свои поделки, разделенные на две основные категории, о которых говорилось выше. Новостные каналы лижут задницу кому надо и кого надо критикуют. А пипл уже не хавает, он пережевывает и выплевывает, чтобы получить новую порцию жвачки. Общество подобно большой корове, которая думает, что жрет, а сама только жует. Внутрь ничего не попадает. Нечему попадать. Одна херня вокруг. Сегодня поговорили, завтра позабыли.

Однако вечер перестал быть томным. Я опаздывал и ничего не мог с этим поделать. Все вокруг было парализовано, и сверху кто-то решил полить все это для пущего эффекта. Небесная канцелярия впарила нам дождик. Он начался понемногу, но все больше расходился и, судя по обложному небу, зарядил надолго. Таксист включил дворники, а мое стекло покрывалось каплями, и от нечего делать я принялся их считать. Потом мне все это надоело, я открыл дверь, вышел из машины посмотреть, что там впереди, и вдруг услышал, как кто-то зовет меня:

– Марк! Ну правильно! Где же еще встречаются друзья в этом городе, как не в его пробках? Самое для этого подходящее место!

О! Этот голос мог принадлежать только одному человеку на свете. Его имя – Герман. Герман Кленовский. Старый друг, которого я не видел с тех самых пор, как ушел из гнилого торгово-закупочного мирка. Мы с ним бывшие коллеги и познакомились во время одного алкогольно-познавательного тура во Францию, организованного компанией «Пьер Рикарди», в которой Гера тогда трудился. Я был закупщиком, он бренд-менеджером, мы славно провели время и сдружились. В коньячных диалогах, которые мы вели, прогуливаясь по зассанным арабами площадям Бордо, выяснилось, что процент общего в нас превышает критическую массу. Мы похожи, как братья, наш внутренний мир – две половинки одного целого, наши убеждения совпадают так же, как и наши цели. Я тогда признался, что более всего на свете жажду абсолютной свободы и не желаю ишачить на дядю, Герман ответил примерно тем же, заявив, что его мечта – много денег и спокойная жизнь где-нибудь в Европе, там, где не так много арабов. Ишачить он если и намерен, то лишь за баснословную прибыль, про извлечение которой неведомо работодателю.

Моя мечта сбылась, волею случая я стал миллионером. Хотя какой там «случай»? Не бывает в нашей жизни случая. К каждому событию мы движемся неуклонно, не подозревая о том, как именно оно случится. Главное – все время плыть на огонь маяка, видеть цель даже сквозь самый густой туман, и тогда все обязательно получится. Пусть даже и таким образом, который раньше было невозможно себе и представить.

Да, я обрел свободу, которую дали мне деньги, а Герман, как мне стало известно, пошел по моему пути, триумфально кинув «Рикарди» на шестизначное число нероссийских денег и став сетевым закупщиком по алкоголю. Наши пути разошлись в тот момент, когда мне стало безразлично мое прежнее окружение, а с новым я знакомиться не торопился. Мы несколько раз созванивались на предмет где-нибудь посидеть, но все как-то не получалось, да к тому же и пить я бросил. Всегда бывает так, если решишь бросить что-то одно, то это не уходит из твоей жизни в гордом одиночестве, но обязательно норовит прихватить с собой пару-тройку нужных вещей. Бросив пить, я лишил себя компании. Хотя на кой она черт нужна, такая дружба, если ей вся цена-то – стакан водки?

– Герыч! Хау мэни йиарс?!

– Хау мэни винтерс?! – со смехом подхватил он. – Рад тебя видеть, Марик.

Я поморщился. «Марик» звучит слишком по-еврейски. Я давно привык, что данное мне родителями имя в глазах большинства соотечественников означает безусловную принадлежность к древнему народу, но на самом деле все обстоит иначе. Марк означает «молоток» – это латынь, мой папа был большим поклонником истории Древнего Рима и в детстве бредил походами Марка Аврелия. Оттуда это имя. В семье Вербицких плевать хотели на стереотипы, поэтому я зовусь именно так, а не иначе.

Марик так Марик. Я пожал руку, протянутую мне из тонированного в ночь «Ауди», и кивнул, указывая на машину:

– Не ссышь на такой на работу-то ездить? Нескромно. Схлопнут ведь!

Сперва он не понял и пару секунд недоуменно глазел на меня, разинув рот, но потом до него дошло, и Гера со смехом ответил, что никакого отношения к откатным делам он более не имеет, мирок манагеров на свой карман он покинул некоторое время назад и теперь занимается совсем другими вещами. «Мозги народу вправляю», – загадочно молвил мой старинный приятель и спросил, куда я держу путь. Я рассказал, что, по-видимому, уже никуда и придется ехать менять билет, чтобы сесть на завтрашний рейс или что-то в этом роде. Чертова пробка изменила все мои планы.

– А я, старик, еду на место преступления, – вдруг брякнул он, и лицо его при этом сразу омрачилось. – Помнишь Брасье?

– Конечно, – машинально ответил я и почувствовал, как нехорошо сжалось сердце, – романтик из Бордо, который устраивал нам с тобой и прочим раздолбаям-закупщикам не одну веселую и халявную французскую неделю. Три года назад был у него на свадьбе. Года полтора его не видел и ничего о нем слышал.

– Больше и не увидишь, – еще более помрачнев, сообщил Гера.

– Да не говори ты загадками! Что случилось-то! – не выдержав, почти прокричал я.

– Сам пока не знаю, но мне сообщили, что он погиб вместе со всем своим семейством.

– Ни фига себе! Как?! Когда?!

– Этой ночью. Я сейчас направляюсь к нему домой, хочу разузнать, что и как там было, в подробностях. Проследить, чтобы журналисты чего-нибудь лишнего не наворотили.

Он явно что-то скрывал, этот Гера-хитрец, и я, раздираемый на части его недомолвками, интересом к происшествию, мгновенно принял решение:

– Возьми меня с собой!

Он удивленно вскинул брови:

– Но тебе же на самолет?!

Я, чувствуя неловкость от того, что мне приходится его упрашивать, отмахнулся:

– Я опоздал, и к черту все самолеты! Меня никто особенно не ждет, а для своих я улетел и вернусь очень не скоро. Успеется. У меня там дела долгие, у меня там месть, а месть как коньяк, она чем старее, тем крепче. Давай-ка я заберу вещи к тебе в машину, и мы поедем вместе.

То ли сраженный моим напором, то ли еще по какой-то неведомой причине он согласно кивнул. Моя решительность его не удивила. В мире бизнеса, откуда мы с Герой родом, на принятие правильного решения зачастую отводится мгновение. Решение принимается на интуитивном уровне и впоследствии оказывается единственно верным. И это вовсе не потому, что кто-то такой везунчик и баловень фортуны. Почти все здесь предопределено для каждого из нас заранее. Все мы движемся вперед за счет энергии Земли, и тот из нас, чья интуиция предугадывает ее правильное направление, всегда будет иметь лучшее в этом мире. А тот, кто ходит к исповеди, слушается болванов и слепо верит в догматы, окажется внизу, причем в буквальном смысле.

Я расплатился с немного обескураженным таксистом (или мне показалось и он с рождения такой «обескураженный») и поставил свою удобную дорожную сумку в багажник «Ауди».

– Негусто у тебя вещей-то, – заметил Кленовский.

– А зачем брать с собой много, когда в кармане «виза-платинум»? – усмехнулся я, и он одобрительно хмыкнул в ответ. В нашем мире такие шутки понимаемы и ценятся. Это такой особенный снобизм, слова снобизма, которые ты имеешь право произносить, достигнув определенного уровня. А «виза-платинум» – это уровень, believe me in this case.

Постепенно мы доползли до поворота на Шереметьевскую, ушли вправо, затем повернули налево и запетляли в проездах Марьиной Рощи. Вынырнули перед самой Самотекой, причем Гера дважды нарушал правила перед самым носом у гаишников, но те только отворачивались. Меня это поразило:

– Слушай, что происходит? Ты доводишься родственником какой-нибудь шишке, и вся ГАИ знает тебя в лицо?

Вместо ответа последовал короткий смешок, но я не унимался, и тогда вместо ответа он полез в карман пиджака и небрежно протянул мне удостоверение в черной кожаной обложке с золотым тисненым орлом. Я раскрыл книжицу, и челюсть моя непроизвольно отпала. «Администрация Президента»! Но как! Как такой жук, как Кленовский, смог пролезть в этот космос без скафандра!

– Плюс к тому у меня на машине номера серии «а…мр», – высокомерно пояснил Гера, – с такими номерами ни один инспектор никогда не остановит. Зачем ему еще один геморрой в заднице помимо своего родного, хе-хе-хе.

Я со своими десятью миллионами евро, полученными от щедрого японского дедушки за спасение его милой маленькой внучки, мгновенно почувствовал себя жалким нищебродом. Да, да! Еще какой-то час назад, садясь в такси, я чувствовал себя царем Крезом, Рокфеллером! И вот два кусочка картона с голограммами и печатями, соединенные между собой посредством коленкора, начисто лишили меня чувства превосходства над тем миром, который я покинул когда-то, считая себя счастливейшим среди клерков. Шутка сказать! Ну кто я такой? Рантье, свобода которого ограничена месячным доходом, получаемым от не больно-то щедрого банка Лихтенштейна. Те несколько процентов в месяц, которые я получаю, – это смешные (я уверен в этом) с точки зрения обладателя такого вот удостоверения деньги. Ничтожный мышиный пук.

Меня всегда откровенно бесило высказывание «а некоторые о таком даже и мечтать не смеют». Ну и хер с ними! Не смеют, значит, и не нужно им! Какого, спрашивается, черта я должен равняться на тех, кто плетется так далеко от меня, что его не увидеть ни в какую, даже самую мощную оптику? На авангард надо равняться! И если я хоть что-то понимаю в этом говенном мире, то мой приятель Кленовский схватил бога за бороду, вытянул из барабана судьбы счастливейший билет, обыграл Фортуну и цинично трахнул ее, а ей это, по всей видимости, очень понравилось. Она не была против такого поворота. С таким вот удостоверением в этой стране можно все. Все, понимаете?! То, что дает эта картонка, невозможно измерить в денежных знаках потому, что именно их, эти знаки, она в любом количестве и порождает. Словно гребаный сказочный северный олень по имени Серебряное Копытце или Золотая Антилопа, доставшаяся простоватому индийскому пастушку, который был альтруистом и молился Будде шесть раз в день. Наверно, его за это живым взяли в Шамбалу, и теперь он там трахает бабку Блаватскую и небось ничему не рад. Эх, да что там говорить. Эта ксива – скатерть-самобранка!

О, как бы я хотел иметь такую картонку с орлом! Чтобы вот так же, небрежным жестом вытащить ее из кармана и пихнуть всякому в рожу: «Нате, зырьте, усритесь от зависти! Я все могу! Я всесилен! Я бог!» Как часто в своих мечтах я воображал себя генералом МВД или ФСБ, подтянутым и с тяжелым, стальным взглядом. Грезился мне черный, как этот «Ауди», членовоз, но только, конечно, гораздо солиднее, скажем, «Мерседес» представительской модели, и я внутри этого «Мерседеса». Дальше моя фантазия не простиралась, и я не мог себе представить ничего, кроме квадратных спин охранника и водителя впереди и синих отблесков мигалки в витринах Остоженки, по которой я с шиком проезжал бы, направляясь из своего учреждения. Воображал я и само здание, монументальное, с колоннами, где при входе отдает честь младший офицер-часовой, где у меня был бы кабинет размером с половину футбольного поля, а в кабинете, на стене, портрет Всевышнего, которому я стал бы служить, подвизгивая всякий раз, когда доведется с восторгом выговаривать высочайшую фамилию. Ах, как бы я этого хотел! Но… Этого никогда не будет. Никто и никогда не предложит мне стать генералом, не выдаст ароматный кусок картона с орлом и печатями. Рожей не вышел я. На лбу моем стоит клеймо откатчика, и поставлено оно настолько основательно, что ничто не в состоянии вытравить его, сделать неприметным, словно клеймо на плече миледи Винтер – жены унылого Атоса, которую трахнул, а потом все равно казнил мушкетер-госслужащий Боярский (зачеркнуто), д’ Артаньян.