Алексей Юрченко
Лагерь

6

Странная война. Очень странная война. Мы ведь слабее. Басарская Республика окружена Державой. Наше положение еще называют анклавом. К нам нельзя приехать, приплыть, прилететь, не пересекая Державу. Мы не сбиваем самолеты, что прилетают на казнь, так как Держава нам в каждой листовке обещает в таком случае массированный бомбовый удар по мирным жителям. Мы как мелкие муравьи, вставшие на пути крупного медведя. И медведю неприятны, но терпимы наши укусы и выделяемая нами кислота. Взмахи лап медведя же губительны для нашего муравейника. Но мы стоим. Отважные. Отчаянные. Во имя своей Королевы. А медведь и не собирается разом уничтожить муравейник. Ему это не надо. С учетом, насколько велика и могущественна Держава, я представляю, насколько не остро у них стоит «вопрос Басарской Республики». Некоторые полководцы и на карте нас-то не найдут. Мне кажется, решение нашего вопроса им невыгодно. Поэтому наши сражения такие вялые. Данила говорит, что война нужна только для зарабатывания денег производителям оружия. И война дает им покупателя в лице и войск Державы, и войск Басарии. Нет, есть идейные люди в войне, как мой отец, дядя Никита или, хочется верить, наш главнокомандующий. Но всех их облепили алчные лицемеры. Им выгодно, когда мы мучаемся.

Финансовые возможности нашей страны не такие плачевные, как может показаться на первый взгляд. Залежи алмазов на севере страны позволяют нам сделать наш небольшой край самым процветающим в округе. Только все средства уходят на войну…

Другие страны толком и не понимают, наверное, что происходит у нас. Даже в самой Державе обычные жители до конца не знают, что мы там не поделили с их правительством. Если честно, я сама до конца не поняла, в чем яблоко раздора. Но все говорят про независимость и что Держава желает растворить нас как нацию, запрещая язык, традиции и культуру, высосать из наших недр все богатства. Ужасно, если это так. Нация – это семья. Ей нельзя размениваться. По крайней мере, все считают именно так. Я, признаться, далека от этого. Но мне приходится во всей этой истории жить. Или бороться за жизнь.

7

Следующее утро выдалось скудным на семейные беседы. Я, мама и Славик уселись завтракать. Папа пропадал на службе второй день. Напряжение на границах после казней всегда возрастало, поэтому к дежурным усилениям наших рубежей мы привыкли. Мама как бы невзначай поинтересовалась, как я себя чувствую после пережитого потрясения.

– Спасибо, сегодня все нормально, – спокойно ответила я, уплетая овсяные хлопья с молоком.

– Кто тебя подтолкнул все-таки на это?

– Даник.

– И все?

– Еще наша Люда.

Мамины зрачки сузились. Который день подряд ей напоминают об учительнице, которую мама не особо жаловала. Никто не знал, что руководило в этом мамой, зависть либо ревность. Она перевела взгляд на Славика, который ложкой с кашей не попадал в рот, и та, стекая по подбородку, капала на стол.

– Я поговорю с ней, – сердито выговорила мама, вытирая полотенцем лицо брата.

За годы войны мамочка растеряла былые лучезарность и великолепие, стала раздражительной. Нет, она, как и всегда, отдавала без остатка свою любовь семье. Только если раньше после того, как она делилась с нами своими чувствами, мама превосходно себя чувствовала, то теперь все чаще случалось видеть ее бессилие, нервозность и даже злобу. Оно понятно: вечно прозябающий на войне папа с приступами алкогольной лихорадки, на полшага задержавшийся в развитии младший сын, непослушная дочь. А она – женщина, которой ни на минуту не дают вспомнить о том, что она задумывалась на свет как хрупкое и милое создание.

– Это мое решение, мам, – твердо произнесла я.

В то утро мне показалось, что увиденное проявление нечеловеческой жестокости и садизма подняли меня на ступеньку выше. Мне этот мир стал понятнее, яснее. Словно приоткрылась завеса, за которой пряталось много тайн человеческой природы. Тайны по-прежнему оставались для меня неразгаданными, но дело в том, что еще позавчера я не догадывалась об их существовании. А теперь – вот они. И я знала, что ответы на многие из них ко мне придут, но со временем.

– Я все равно поговорю с ней, – сказала мама и, взглянув на брата, вскрикнула: – Сыночек, что сегодня с тобой?

Брат, испачкавший кашей щеки, рубашку и стол, отставил тарелку в сторону и завертел головой. Его лицо озарилось доброй, местами беззубой улыбкой, от которой вмиг нам с мамой стало теплее.

Настал последний перед выходными учебный день. В школе я придумала себе новую игру. Я угадывала, кто вчера ходил на площадь. Сопоставляя, как сегодня ведет себя ученик и какой он обычно, я искала такое изменение, которое могло произойти только с помощью чего-то ужасного. Первым под подозрение попал Кирилл, который сидел за партой тише обычного. С ним, скорее всего, ходил Васька. По нему не угадывалось, что он пережил сильный шок, но я была уверена, что тот поплелся со своим другом и объектом подражания. Еще среди зрителей кровавого театра вчера точно находился Аркаша. Наш политолог выглядел самым подавленным. Бледный, угрюмый, он уткнулся в тетрадь и за весь день не издал ни звука. Только скрип карандаша давал понять, что за спиной Даника кто-то сидит.

Даник вел себя как вчера – собранно, серьезно и невозмутимо. Я вспомнила того перепуганного Даню в моих дверях, когда он трясущимися руками принес листовки, и не могла поверить, что за ночь он сумел превратиться в твердого, умеющего держать себя в руках мужчину. Быть может, это дядя Никита с ним основательно поработал и дал понять, что такое поведение не красит сына офицера.

Все остальные на казнь пойти не отважились. Но ни один из не увидевших смерть не спросил, как все прошло. Все ученики в классе знали, что тот или иной вчера решился понаблюдать за казнью, но никто не приставал с расспросами, не желая травмировать и так уже покалеченного друга или подругу. В тот день я испытала гордость за чутких и сопереживающих одноклассников.

Людмила Петровна старалась всеми силами погрузить класс в учебу, чтобы отогнать нехорошие мысли и воспоминания о вчерашнем дне. Целый день мы посвятили геометрии. Вычерчивая треугольники, вымеряя транспортиром углы, вырисовывая циркулем круги, мы старательно постигали мир фигур и чертежей, забывая хоть на время о мире, что нас окружал. Голова гудела от потока информации, который запихивала в нас Людмила Петровна.

– Пощады сегодня не ждите, – произносила она каждый раз, когда слышала глубокий тяжелый вздох кого-то из класса.

Учебный день пролетел одним мгновением. Мы все разбрелись по домам. Я стала обдумывать, как навестить Антона. Помня его вчерашнее состояние, я понимала, что любое промедление может стоить слишком дорого. Вместо того чтобы съесть бульон, я аккуратно перелила его в термос, отдельно в пакет уложила хлеб и пару яблок. Все делалось незаметно и предельно тихо, не вызывая подозрений у семейства, разгуливающего туда-сюда по дому и, как мне постоянно мерещилось, следящего за мной. Запихав пакет с едой под майку, я забежала в свою комнату и закинула его в рюкзак. Дальше в ванной пришлось ножом отрезать часть мыла. Средства гигиены последнее время стали дефицитным товаром, поэтому отрезанный брусок был небольшим, чтобы никому не бросилось в глаза его существенное уменьшение. Схватив губку для мытья посуды, я побежала в гараж. Там стояла древняя тридцатилетняя четырехколесная развалюха, не ездившая уже очень давно. Темно-синий «Шевроле» стал светлым воспоминанием о молодости родителей и больше ничем. Сейчас он выглядел совсем непрезентабельно: проржавевшие дворники были схожи с рыжими сухими ветками хвороста, покрытые толстым слоем пыли окна не давали увидеть салон автомобиля, сгнившая резина плотно облепила старые диски. Весь гараж представлял собой склад древних и никому ненужных вещей, которые вдруг смогут еще пригодиться. Я покопалась в шкафу, что стоял в дальнем углу, выискивая подходящую одежду. Перед глазами мелькал образ Антона, закутанного в грязные, затхлые и, казалось, разлагающие его плоть тряпки. Нашелся отцовский старый камуфляж с нашитыми на нем знаками отличия и погонами. Вдобавок я забрала еще пару завалявшихся курток и штанов.

Вся собранная провизия с огромным трудом поместилась в детском рюкзаке.

– Ты куда? – спросила мама, заметив, как я обуваюсь.

– К Дане уроки делать, – выдала я первую залетевшую в голову отговорку.

– Надолго?

– Если Даня тупить не будет, то нет, – отшутилась я и выскочила из дома.

Я мчалась по городу, окрыленная прекрасной погодой, ласково шепчущей всем о весне. Меня обуяло особое чувство, что сейчас я помогаю кому-то по-настоящему, что у меня большое сердце, способное еще на многое. Мимо проходящие хмурые люди настороженно озирались, глядя на сияющую от избытка чувств девочку. От этого внутри становилось еще веселее и радостнее.

Поднимаясь по лестнице, я почувствовала тревогу. В голову пробрались жуткие мысли, от которых я злилась на саму себя. А если Антон уже умер, и я не докажу всем (хотя о моем поступке никто не узнает), насколько я добра к людям? Что мне тогда делать? Вернуться домой, разложить все выкраденные вещи и продолжать жить как прежде? Нет, думала я, тогда мне надо будет похоронить Антона. Я найду способ увезти его на кладбище и там оборудую могилу, как у всех, с изгородью и клумбой.

Обеспокоенная такими размышлениями, я быстро поднялась по ступенькам и попала на чердак. Темное запыленное помещение будто жило своей спокойной и размеренной жизнью.

– Антон, – негромко произнесла я, окутанная все еще мрачными мыслями.

За стройматериалами завернутый в несколько слоев одежды, свернувшись, лежал Антон. Один его глаз был широко открыт, второй смотрел на меня с задорным прищуром. Он выглядел явно бодрее.

– Как ты себя чувствуешь?

– А ты? – спросил он, лежа на полу.

Я не сразу поняла, что он интересуется, как я пережила увиденную казнь. Ведь он слышал вчера мою истерику, мои крики.

– Все в порядке. Воду всю выпил?

– Я тоже. Как видишь, – Антон заулыбался.

– Так, – протяжно произнесла я, вытаскивая из рюкзака гостинцы, – будем приводить тебя в порядок.

Я выставила перед ним все, что принесла.

– План такой! Сначала ты делаешь пару глотков первого блюда, заедаешь все хлебом. Потом перерыв. Нельзя много есть, если так истощен. Потом ты раздеваешься, мы тебя вымоем, выбрасываем твои шмотки и надеваем все чистое. После можно будет доесть.

– Договорились.

Я налила в металлическую кружку до половины куриный бульон. Антон приподнялся и обхватил кружку.

– Горячий, – с тихим восторгом произнес он.

– Пей давай.

Он поднес кружку к губам. Мне показалось, что от возбуждения у него затряслись руки. Антон сделал громкий глоток. Затем еще один. В четыре больших глотка он выпил весь бульон. Схватившись левой рукой за живот, Антон скривился. Видно, в желудке больно укололо.

– Так бывает, – произнесла я и протянула ему хлеб.

Он схватил ломоть и жадно от него откусил. Челюсть стала активно пережевывать огромный кусок. На чумазом лице засверкали счастливые глаза.

– Раздевайся пока. А я за питьем схожу.

Колонка с водой стояла прямо в безлюдном дворе многоэтажки между двумя изувеченными детскими качелями. Пока набирала в бутылку воду, в нескольких окнах я заметила, как стали колыхаться тюли. Надо быть осторожнее. Два дня подряд у колонки появляется посторонняя девчонка и уходит в подъезд. А людей в доме не так много. Это может вызвать вопросы. В следующий раз лучше приходить сразу с водой.

Антон вытянулся во весь свой рост на сооруженной подстилке и лежал в одних черных трусах на полу. Он тяжело дышал – двигаться ему по-прежнему было трудно.

– Все снимай, – серьезно проговорила я.

С гримасой искреннего удивления Антон приподнял голову и взглянул на меня. Пятнадцатилетняя девчонка приказывала ему, солдату Державы, раздеться. Меня вообще не интересовало, что он подумает. Я представляла себя медицинским работником на фронте. По сути это было недалеко от истины. Только я официально не работала, а передо мной лежал пленник из вражеской армии.

– Ну, живее, – произнесла я, смачивая губку водой и натирая ее куском мыла, пока та не вспенилась.

Он снял последнюю прикрывающую тело одежду и закрыл руками промежности. Я, не замечая его стеснения, стала собирать разбросанные вещи.

– Они тебе больше не понадобятся.

Я собрала их в пакет и отшвырнула в сторону. Потом взяла губку и села рядом с Антоном. Он дрожал от холода. Я прикоснулась мокрой губкой к левому плечу. Его тело непроизвольно вздрогнуло.

– Придется потерпеть. Потом укутаем во все чистое и теплое.

Антон кивнул, и я прикоснулась во второй раз в области ключицы. Я провела губкой от плеча до запястья руки, прикрывавшей место, которое мне не стоило видеть. У Антона раньше было крепкое красивое тело, но за два месяца плена и скитаний оно сильно ослабло. Сажа и грязь расходились в стороны от каждого прикосновения губки. Бледная кожа была усыпана порезами, ссадинами и ранами, которые я старательно обходила, чтобы не причинить ему боль.

– Вот так, – едва слышно и напевно проговорила я, проведя по его шее, – смотри, какая черная.

Я выжала губку – мутная жидкость потекла по полу. Намылив губку вновь, я продолжила водные процедуры. Антон понемногу успокоился. Прикосновения уже не создавали для него неприятных ощущений. Он, закрыв глаза, размеренно задышал и готов был уснуть, но я завела беседу:

– Кем ты служил?

– Летчиком, – не поднимая век, ответил он.

– Значит, бывал в небе, – проговорила я и по ноге спустилась к его ступням.

– Много раз.

– Это, наверное, волшебно.

– Волшебно.

– Что ты ощущаешь, когда летишь?

На его голени обросла до конца не затвердевшей коркой большая бордовая рана. Я аккуратно, боясь сделать больно, стала обводить губкой вокруг нее. Антон жалобно застонал.

– Прости. Так что ты ощущал?

– Будто я могу все. Будто этот мир создан для меня. Это трудно описать.

– Тоже хочу когда-нибудь взлететь. Переворачивайся.

Он тяжело перевернулся на живот. На могучих плечах у левой лопатки я заметила небольшую татуировку в виде облака, рядом с которым парил истребитель. Я потянулась туда, желая освободить рисунок от копоти и грязи.

– Обязательно взлетишь, – подбадривал Антон.

– У нас в стране даже самолетов нет.

Я провела губкой по его широким бедрам. В груди волнительно засвербело. Я первый раз видела обнаженного мужчину, но только в этот момент начала почему-то смущаться.

– Когда-нибудь появятся, – вымолвил он.

– Все, одевайся.

Я взяла армейские штаны и, отвернувшись, протянула Антону. Потом подала футболку с курткой.

– Что это? – его голос зазвучал жестче.

Я повернулась. Антон, лежа на полу, показывал мне пальцем на нашивку на куртке. Его брови опустились вниз, а губы плотно сжались. Он попросил лежащий в углу осколок стекла и принялся с пугающей злобой сдирать символы Басарской Республики. Раздался треск ниток камуфляжа. Он отрывал нашивку с таким остервенением, что, казалось, после куртки этот осколок вопьется мне в горло.

– Что ты делаешь? Это просто одежда!

– Из-за этой нашивки я третий месяц родных не вижу и сейчас с тобой тут сижу, – сказал он гневно, отпарывая погон, – твой отец военный?

– Да. Обычный рядовой, – соврала я, глядя на обезумевшего пленника.

Я злилась на Антона, хотя понимала, что его ненависть к нашей стране вполне объяснима. В голове промелькнула мысль рассказать отцу или хотя бы Данику о пленнике. Пусть они сами решают, что с ним делать. Все-таки он враг. Антон же, отодрав противные ему символы, обессиленный повалился на землю. Не зная, как себя вести, я, сославшись на то, что мама будет волноваться, пошла домой.

Всю дорогу меня мучил один вопрос, который я побоялась задать Антону. Вылетал ли он на казни? Страх за то, что он это делал, полностью меня парализовал. Когда Антон говорил, что военный летчик, это не звучало так страшно. А если он скажет, что сбрасывал беззащитных людей? Что тогда делать? Я же видела, что собой представляет казнь.

Вся задумчивость улетучилась, когда я попала домой. Папа вернулся с двухдневного дежурства и носил всех на руках. Взбудораженный неконтролируемым приступом любви, он подбегал к маме, которая неспешно покачивалась на качелях, и крепко целовал ее в губы. Он бегал со Славиком на шее по двору, изображая звук самолета. Братишка был вне себя от счастья. Он раскидывал руки в стороны и звонко, радостно вскрикивал. За забором стояла пожилая соседка, с умилением наблюдающая за происходящим. Я подсела на качели рядом с мамой. Она взглянула на меня, подмигнула и, крепко обняв, продолжила наблюдать за папой и братом.

– Мы будет строить скворечник! – громко сказал папа, пытаясь перекричать звонко голосившего Славика. – Вы с нами?

В папу словно вселился ребенок. Только за мужчинами я наблюдала такие необычные метаморфозы в виде приступов детскости. Они могут работать на самых жутких и суровых работах, но это им не мешает с наивным восторгом собирать конструктор или управлять воздушным змеем. Вы много знаете игр, которые придумали женщины?

– Да помолчи ты на секунду! Уши закладывает, – обратился папа к Славику, а затем нам повторил: – Так вы с нами?

– Доставай молоток и доски, – ответила мама и, выпустив меня из рук, подскочила с качели.

До позднего вечера мы вчетвером измеряли доски, выпиливали окошко и мастерили крышу для наших новых соседей, прилета которых ждали совсем скоро. Словно флаг нашего семейства, мы прикрепили скворечник высоко над головой на раскидистой, пока еще голой иве, что росла у забора. Казалось, нет ничего важнее сейчас для нашей семьи, чем сбитое из досок жилище для птиц. Спать мы со Славой пошли, когда часы пробили полночь. Настроение поднялось до неимоверных высот, и выходить из дома, где так уютно, вообще не хотелось. Я готова была прожить в таком заточении всю жизнь. Радовало то, что завтрашний день тоже обещал подарить много хорошего. На завтра мы ждали гостей: дядю Никиту, Даню и нашу Люду.

8

С самого утра начались приготовления к «ответственному ужину», как выразился папочка. Папа, взяв роль главного организатора и управленца, с горящими глазами расхаживал по дому, раздавая всем команды.

– Все должно быть в лучшем виде! – вскрикивал он. – Мы, может, помогаем строить судьбу моему лучшему другу!

Я со Славой вооружилась ведром с тряпкой и стала сражаться с пылью в самых дальних уголках квартиры. Мама, конечно, заправляла кухней. От волшебных ароматов запекающегося картофеля с крупной фаршированной рыбой желудок радостно урчал, предвосхищая нечто аппетитное. В совместных хлопотах неожиданно стало вечереть. Наш дом давно так не блистал от чистоты и какого-то особенного домашнего уюта. Настал черед прихорашиваться нам самим. Мама надела свое самое роскошное темно-синее платье с глубоким вырезом на спине. Она делала вид, что выбрала это платье, потому что все остальные наряды не подходили либо на них нашлись пятна. Я в ответ только кивала, хотя знала, что предстоит обычное женское соперничество. Наша Люда в любом случае будет сегодня неотразима, поэтому мама не имела права выглядеть на ее фоне серой мышкой. Я же, словно в протест двум расфуфыренным леди (хотя учительницу я пока не видела), напялила потертые джинсы и длинную белую майку с принтом.

– Как я выгляжу? – спросил папа, зайдя ко мне в комнату, когда я застегивала пуговицы на рубашке Славы.

Я обомлела, первый раз увидев папу таким нарядным. Все эти камуфляжи и военное обмундирование заполонили папин гардероб, и я даже не думала, как он может здорово смотреться в костюме. Черный пиджак подчеркивал его статную фигуру. Тонкий черный галстук прекрасно гармонировал с серой рубашкой.

– Ты такой красивый, – выговорила я.

– Нашел в шкафу. Когда ты была маленькой, я всегда старался следить за собой, – ответил он и, кажется, немного смутился.

Когда папочка вышел, я попыталась нацепить на Славика бабочку, но он так настойчиво отпирался, что пришлось отказаться от этой идеи. Я думала о папе. А вдруг весь этот вечер он организует для себя? Чтобы показать своей бывшей возлюбленной, какой все-таки он классный. Весь этот ужин, костюм – чтобы задеть нашу Люду. На мгновение мне стал папа противен, но потом я быстро прогнала от себя эти мысли. Все же никаких подтверждений у меня этому не имелось.

Первыми пришли дядя Никита с Данилой. Отец Даника явно не был мастером элегантности. Из-под выцветшего свитера с потертыми локтями торчал оранжевый воротник сорочки. Сперва я даже расстроилась и уже решила, что вся операция с таким нарядом обречена на провал, однако потом пришла мысль, что материнский инстинкт нашей Люды может возобладать и она захочет облагородить дядю Никиту. Мне не терпелось увидеть учительницу.

Через десять минут в дом вбежала Людмила Петровна. Улыбающаяся, счастливая. В руках она держала еще теплый пирог с курагой. Аккуратное приталенное платье мятного цвета подчеркивало прекрасную фигуру Людмилы Петровны, но все же не сияло такой грациозностью, как у мамы. Зато наша Люда серьезно заморочилась над прической, и впервые на ней явно можно было разглядеть макияж. В школу она всегда приходила ухоженная, но никогда не позволяла себе чрезмерностей.

– Простите, опоздала. Ждала, пока пирог приготовится, – сказала она.

Подавая плащ моему отцу, мне показалась, она встретилась с ним взглядом, и они высказали друг другу комплименты. Мама, стоящая в дверях в гостиную, вроде бы тоже это заметила, но не подала виду.

Пройдя в гостиную, все уселись за стол. Дядю Никиту и нашу Люду посадили рядом. Ужин прошел в теплой атмосфере под восхитительные блюда мамы и вкуснейший пирог Людмилы Петровны. Сначала беседа велась вокруг школы и моей с Даней успеваемости. Учительница обсыпала нас комплиментами и предрекла отличные аттестаты. Потом взрослые заговорили о воспитании детей. Я подумала, что Людмила Петровна впадет в отчаяние, потому что не так давно потеряла ребенка, но она воодушевленно рассказывала о прочитанных книгах по педагогике и то, как советы оттуда она использует в школе.

– Наверное, трудно дать полноценное воспитание ребенку, когда воспитываешь один, – произнес папа, который, как все военные, не умел строить тонких намеков и деликатно подводить к нужной теме.

После папиной фразы у дяди Никиты, молчавшего весь вечер, покраснели уши.

– Если ты про Никиту Александровича, то я внимательно наблюдаю за Даником и считаю, что он прекрасно его воспитывает, – ответила Людмила Петровна.

Дядя Никита взглянул на нашу Люду. Она, отклонив голову чуть вбок, одарила его искренним добрым взглядом. Как же я восхищалась ее манерами и грацией в тот момент. Прелесть была еще в том, что дядя Никита оценил тепло, исходившее от нашей Люды, и дал понять, что очень признателен ей.

– Мне сильно помогает Карина. И вы, – произнес дядя Никита, не отрывая глаз от Людмилы Петровны. Я растаяла в романтичности ситуации. Мне уже хотелось, чтобы они прямо здесь поцеловались.

После этой короткой беседы дядя Никита оживился. Он, видимо, боялся услышать «нет», но теперь, поняв, что нашей учительнице он также симпатичен, стал принимать активное участие в общей беседе.

– Все вроде хорошо. Давай пойдем отсюда, – шепнул мне на ухо Даник.

– Куда?

– На улицу. Погуляем.

Я взглянула на светящиеся глаза дяди Никиты и на внимательно наблюдающую за ним Людмилу Петровну. «Как же это прекрасно», – подумала я и широко улыбнулась. Мою внезапную веселость заметила мама и вопросительно кивнула.

– Все нормально. Мы пойдем с Даней погуляем?

На улице закат подкрашивал крыши домов в алый цвет. Погода стояла тихая и безветренная. Жители, доделав последние на этот день дела, спешили к своим семьям. Мы бесцельно бродили по одиноким пустым закоулкам. Мне, подхваченной романтическим настроением, захотелось взять за руку Даника. Он сначала удивленно покосился вниз, проверяя, то ли произошло, о чем он подумал, а потом сам сильно сжал мою ладонь. Я только засмеялась в голос и потащила его в незнакомую для меня улочку. Повиновавшийся мне Даник спросил:

– Куда это мы?

– Понятия не имею, – ответила я, разглядывая неизвестный двор.

Двор мало отличался от своих собратьев: безлюдная пустошь со старыми качелями, несколькими машинами и горами мусора. Пройдя чуть дальше, мы нашли шаткую лавочку, почти полностью захваченную в плен кустом сирени. Меня переполняла радость от сладкого вкуса жизни. Я предположила, что это оттого, что я впервые увидела зарождение великого чувства.

– Надо будет прийти сюда в мае, когда сирень зацветет, – произнес Даник, и мы сели на лавочку.

Я запрокинула голову и оглядела сирень. На миг голые тонкие ветки стали покрываться яркими крохотными сиреневыми цветками. В каждом цветке было по пять счастливых лепестков. Я поднялась на ноги и стала осматривать ту красоту, которую рисовало мне воображение. Величественный, в два моих роста куст переливался на свету своими лепестками. Я крутила головой, словно очарованная, а с лица не сходила улыбка. Сидящий на лавочке Даник с недоумением наблюдал за моим поведением и не произносил ни звука. Я же закрыла глаза, но продолжала видеть раскидистый куст, окутанный ласковыми лучами солнца.

– Что с тобой? – не выдержал Даник.

– Я представила, что наступил май, – ответила я.

Даник поднялся с лавки и, выпрямившись, встал передо мной. Я вернулась в реальность, но все еще по-дурацки улыбалась, взбудораженная увиденной картинкой. Я смотрела прямо в глаза Данику, который, поймав мой взгляд, собирался что-то сказать.

– Говори, – едва слышно произнесла я.

– Хочу, чтобы мы сыграли свадьбу сразу после окончания школы, перед тем как я уйду служить, – проговорил он дрожащим от волнения голосом.

– Ты опережаешь события.

– Я не с того начал?

Я кивнула.

– Я люблю…

Недослушав Даню, я обняла его за шею и прижалась губами к его губам. Сердце застыло, как только мы коснулись друг друга. Стал ощущаться чудесный аромат расцветшей для меня сирени. Мы простояли, не шелохнувшись, несколько мгновений, которые растянулись для нас в чудесную бесконечность.

– Домой пора, – проговорила я шепотом, все еще не отпуская Даню.

Когда мы с Даней вернулись, ужин подошел к концу. Славик заставил папу и дядю Никиту играть в самураев, укутавшись в покрывала вместо кимоно и с зонтиками вместо катаны. Мама с Людмилой Петровной убирались на кухне. У меня вышло подслушать их разговор.

– Люда, все-таки расскажи, зачем ты посоветовала идти детям на казнь? – голос мамы звучал резко, не как обычно.

– Это правильно. Нельзя держать детей взаперти, а потом тут же окунать в наш беспощадный мир.

Я выглянула из прихожей. Учительница стояла у умывальника и тщательно драила каждую тарелку, подавая их маме, которая стояла рядом и досуха вытирала посуду полотенцем. Выражение лица мамы было суровым. Она даже со мной такой редко бывала.

– Ты считаешь, что всего ужаса вокруг, дефицита продуктов, бомбардировок им мало? Ты посмотри на них! У них нет детства!

– Карина, они не будут такими, как мы. Да, у них отбирают детство. Но, согласись, оно уже отобрано. Никто не говорит, что дети вырастут и станут хуже нас. Они будут другими. Твердыми, справедливыми. Мне порой кажется, что они смогут быть лучше, чем мы.

– А казнь?

– А что казнь? Казнь – это своего рода диктант, контрольный срез, – она передала вымытую тарелку маме.

– И моя дочь его сдала?

– Не знаю, – Людмила Петровна пожала плечами, – так сразу мы это не выясним. Но я хочу, чтобы ты мне доверилась, – добавила она и, сделав шаг к маме, поцеловала ее в щеку.