Алексей Винокуров
Подлинная история Ильи Муромца, богатыря и патриота
Часть первая
К тридцати годам Илья-сидень не обзавелся ни домом, ни семьей, ни женой с детишками. Были у него только старики-родители, Ефросинья и Иван, Тимофеев сын, по прозвищу Бык. Целыми днями Илья лежал на печи и глядел в грязный, закопченный потолок. Изба топилась по-черному, и на потолке можно было рисовать узоры – но охотников рисовать что-то не находилось.
Мать не верила в болезнь сына и бранила Илью на чем свет стоит – пыталась пробудить в нем совесть.
– Все люди, как люди, один он лежит на печи. Пошел бы, сделал хоть чего, родителям помог. А то ишь, лежит, боров!
Илья отмалчивался, проглатывал несправедливость.
Особенно тяжко приходилось во время сева и жатвы. Отец с матерью приходили уставшие, еле добредали до полатей и сразу валились спать. Но, и засыпая, мать в полусне бранила Илью:
– Не хочет ничего делать, боров жирный! Рожала, думала, помощник будет, кормилец, а он лежит. Ни рук, ни ног – какая теперь от тебя польза?
Илья молчал, ничего не говорил. Молчал и отец. Когда узнал, что сын его болен, горе придавило его, стал молчалив, ни с кем не разговаривал. Много разных бабок водил к Илье, из ближних сел и из дальних. Бабки удивлялись здоровому виду Ильи и тому, что он при таком виде – калека, шептали над ним молитвы, брызгали водой, плевали в углы.
– Заплевали всю избу, а толку нет, – ворчала мать, провожая бабок, уносящих в платках кур и яйца.
На тридцатилетие отец справил Илье новую красную рубашку. Илья сидел на печи в рубашке, причесанный, красивый, мать кормила его с ложечки.
– Эх, найти бы ему девку хорошую, чтобы обихаживала его, – говорила мать, подбирая краюхой остатки щей, – мы-то ведь с тобой, старый, скоро умрем. Да только кому он такой нужен?
Весной Ивана придавило бревном. Хоронили его всем селом, даже Илью вынесли посмотреть в последний раз на отца. Лежал он в просторной деревянной домовине, строгий, торжественный, будто говорил оставшимся: «Ужо вам! У меня не забалуешь!» Чудилось Илье, что сквозь прикрытые веки глядел он в небо – что там, как отнеслись к его смерти, правильно ли поняли? С неба не было никаких знаков, только тучка набежала, и дождь заморосил.
– В дождь хоронить – добрая примета, – тихо сказал бондарь Егорий старосте. Тот кивнул в ответ.
Илья сидел как каменный, только капли текли по лицу, и невозможно было разобрать – то ли это слезы, то ли дождь лицо намочил.
Поп еще махнул кадилом, забормотал молитву, и гроб с телом стали опускать в землю…
Мать не выдержала горя, слегла. Еле хватало сил встать с постели, обиходить Илью, о себе уже не думала. Крепкое когда-то хозяйство пришло в упадок. В хлеву визжали голодные свинята, кричала недоеная корова – уж и не знали, что делать с животиной. Однако добрые люди не оставили сирот своим попечением: кто куренка утащит, кто жердь из забора вынет, кто поросенка незаметно уволочет. Так потихоньку вопрос со скотиной и решился.
Несколько раз заходил поп, отец Василий, смотрел на разорение, вздыхал, вел беседы с матерью. С Ильей не разговаривал, только осенял крестом и руку давал целовать.
Ночью Илья слышал, как мать плакала. С горящим лицом он лежал на печи, не в силах вымолвить слова, в отчаянии глядел на белеющие в темноте руки. В голове крутилось глупое присловье: «Эх вы, ноги мои нехожалые, эх вы, руки мои – недержалые!»
К осени матери полегчало, стала ходить – сначала по избе, потом по двору, делать кой-какую работу. Живность, которую не стащили, вся перемерла, выжил только одичавший пес Мурза, который в соответствии с татарским своим именем приспособился в виде возмездия таскать кур из соседних дворов.
Чтобы прокормить себя и сына, мать пошла работать на монастырь, стоявший рядом с селом. На день она оставляла рядом с Ильей миску каши и кувшин воды. Илья подползал к миске и ел с нее, захватывая кашу губами. Так же пил и из кувшина.
Как-то он сделал неудачное движение, кувшин не удержался и полетел с печи на пол, Илья, испугавшись, кинулся за ним. Уже падая, понял, что летит лицом прямо в пол. Из последних сил рванулся и внезапно почувствовал острую боль – упал на руку.
Мать нашла его на полу. Рядом с ним валялся пустой кувшин, вода из него растеклась лужей, замочила штаны. Мать с помощью соседей взвалила Илью обратно на печь, ругая на чем свет стоит, но он был как-то особенно тих и задумчив и даже, показалось ей, на лице его появился какой-то радостный свет.
Ночью он не спал и думал о том, как же рука его могла оказаться между головой и полом, и ничего другого не смог придумать, кроме как то, что он сам сумел двинуть ею. При мысли об этом горячая волна залила его лицо, и весь он исполнился такой бурной, бешеной радости, что сам испугался. Всю оставшуюся ночь он молился Богу, чего не случалось с ним, наверное, уже лет десять. Не то чтобы он снова уверовал, а просто хотелось ему с кем-то поделиться своей радостью.
На следующий день он с нетерпением ждал, пока мать уйдет в монастырь. Потом лег на спине прямо, вытянулся, зажмурился. Вдохнул воздуху побольше и приказал руке «Подымись!»
Рука лежала, как мертвая.
– Подымись! – повторил Илья. В голосе его была угроза.
Рука опять лежала.
– Подымись! – в полный голос крикнул Илья. – А ну, подымись! Велю!
Через полчаса он был весь в поту, а рука так и лежала – не шевелясь.
– Ничего, – прошептал Илья, морщась. – А мы другую попробуем…
Пришедшая мать застала его, как он, закатив глаза, бормотал вне себя: «Подымись! Подымись!» Она окликнула его – он не ответил. Толкнула его – лежал, не шевелясь, и только шептал в беспамятстве: «Подымись!» С трудом отлили его водой, но и после этого до конца в себя он не пришел, лежал лицом в стену, как бы повредившись в уме.
Мать испугалась.
– Ой, господи, это что же? Раньше только не двигался, а теперь и не слышит, и не говорит…
Позвала знахарку. Знахарка глядела на него, мяла щеки, дула в уши.
– Голос есть, – сказала она. – И ухи слышит. Нет никакой болезни. Корми лучше.
– Да уж я кормлю-кормлю, куда уж лучше-то, – посетовала мать.
– Жирнее корми, гуще, – строго велела знахарка, и ушла прочь.
Мать стала ходить в лес за грибами, жарить их. Но Илья ел вяло, и все как будто о чем-то думал.
– Все думает, и думает, и слова не скажет, – жаловалась мать соседкам. – А чего ему думать? Был бы он князь или вот хоть монах. А то обыкновенный хрестьянин.
– Тоскует, видно, – сочувствовали соседки, и бежали домой – кормить скотину.
– А мне и кормить некого, – говорила мать со вздохом, – вся скотина перемерла, один только Мурза и остался.
«Что же, – думал Илья, – неужто я вовсе не хозяин своим рукам? Без меня она двинуться может, а со мной – не хочет? Как такое случилось?»
Через неделю он окликнул из окна пробегавшего мимо мальчишку и попросил принести ему веревок и чурбачок потяжелее. Мальчишка принес. В дом он вошел, пугливо озираясь и обнюхиваясь – лежащий на печи здоровый калека был ему страшен. Но Илья говорил с ним ласково, угостил грибами и кашей, и тот осмелел.
Илья попросил мальчонку привязать веревки одним концом к чурбаку, подложить его ему, Илье, под голову, другой конец перекинуть через балку и привязать к рукам.
Мальчонка оказался смышленый, сделал все правильно. Илья отпустил мальчика, попросив прийти к вечеру, а за то обещал накормить его еще кашей.
Теперь у Ильи появились тяжи. Опускаешь голову – руки вверх веревками тянет, поднимаешь – руки вниз падают. Так он и опускал-поднимал целыми днями. Передыхал только, когда шея совсем отламываться начинала.
Мальчишка бегал к нему каждый день утром и вечером, снимал-одевал тяжи. Илья кормил его за это кашей, учил грамоте, которой сам научился в детстве от церковного дьячка.
Так прошла осень, зима. Весной в село ворвалась татарва, била все, грабила, насиловала девок и молодок. Двое узкоглазых в шапках с лисьими хвостами заглянули и к ним в избу, но, увидев нищую обстановку, старуху и сына-калеку на печи, ушли, ничего не говоря.
На третий день хоронили убитых. Было их трое: поп Василий, местный кузнец и его жена. Кузнец вступился за свою молодую жену, убил двух татарчат, но его зарубили кривыми мечами и под горячую руку еще и попа. Молодая жена лежала рядом с кузнецом – наложила на себя руки после смерти мужа. Илья глядел на три черных гроба, кулаки его сжимались, лицо костенело.
– Вишь ты, попа убили, нехристи, – тихо говорил бондарь старосте. – Верно сказано: Бог-то Бог, да и сам будь неплох.
Староста согласно кивал головой.
Отпевал покойных незнакомый монах из ближнего монастыря. Похоронил их на кладбище, за вербами, установили кресты, отслужили молебен, стали жить дальше – что поделаешь, горе горем, а жить надо. Один Илья не мог жить, как прежде, ночью снились ему кошмары: снились врывающиеся в село хрипящие татарские кони, снились горящие стрелы, падающие на избы, кривые мечи, обагренные кровью, снились летящие по воздуху гробы, а в них – мертвые лица убитых.
Днем уже был не нужен ему мальчонка, он сам мог поднимать и опускать ноги и руки, с каждым днем наполнялись они новой, неизведанной до сего времени силой. Мать, впрочем, ничего не замечала, а Илья сам пока помалкивал. «Не время еще, – думал он. – Нужно потерпеть. Терпеливых Бог любит».
О Боге он опять думал не по религиозности, а больше по привычке, по воспитанию. Люди его времени о Боге думали серьезно, а точнее, как будто еще дышали его присутствием, словно только вчера он вознесся на небеса. Ну, а не вчера, так на их еще памяти, или на памяти их отцов.
В конце лета прошел по деревне слух, что в их монастырь издалека пришел какой-то святой старец. Старец, по общему мнению, был страшно могуч и чудотворен. В монастыре старец был проездом. Куда? Никто этого не знал, даже монахи. Более того, никто не знал, откуда старец взялся. Но, как водится на Руси, к старцам претензий не было, никто не требовал с них документов. Более того, любой проходимец мог прикинуться старцем – докажи только свою чудотворность, или, на худой конец, святость – и ты уже старец, и можешь всюду ходить без документов. В те годы много мазуриков и просто разбойников изображало из себя старцев, но кредит доверия к старчеству еще не был подорван.
Вот и этого старца приняли с распростертыми объятиями. Разместили его в монастыре в лучшей келье, окружили почетом. Сразу к нему потекли люди с дарами и болезнями. Старец даров не брал, но и болезни тоже не исцелял, чем еще больше повысил свой авторитет. «Не затем я сюда приехал! – объявил он ошеломленной братии. – Не тело, но дух ваш нудит об исцелении».
Мать Ильи, Ефросинья, встрепенувшаяся было бежать к святому и просить об исцелении для сына, снова упала духом.
– Прогневили мы Бога, – говорила она Илье, приходя по вечерам домой. – В кои-то веки привалило нам чудотворца – и тот не хочет исцелить.
Илья только улыбался, тайком ощупывая ноющие после тяжей руки и ноги.
– Что это ты улыбаешься? – с подозрением говорила мать. – Плакать надо, а не улыбаться. Чудотворец – и тот вон за тебя не взялся.
– Может, он и не чудотворец вовсе, – говорил Илья.
– А кто ж еще? – недоумевала мать. – Смотри Илюшка, против Бога не иди.
Неожиданно во дворе забрехал Мурза.
– Кого еще нечистая несет? – заворчала мать.
– Кыш, бесенок, – послышался со двора хрипловатый голос. Илья выглянул в окно и сквозь мутный бычий пузырь увидел старика в черной рясе, который отгонял палкой наскакивавшего Мурзу. Наконец старик, видно, вышел из терпения и огрел пса клюкой по голове. Мурза заскулил и на четырех лапах поскакал прочь.
Мать выбежала наружу и заохала:
– Батюшки! Отец Никодим! Илюша, кого нам Бог послал! Это ж отец Никодим!
– Благослови Господи, – сказал, входя в избу, высокий старец с маленькой козлиной бородой. – Шел мимо, уморился. Жара.
– Молочка вот испейте, – засуетилась Ефросинья.
– Водицы, – прервал ее старец. – Водицы дай, матушка.
Ефросинья засуетилась, побежала к колодцу за свежей водой. За ней увязался присмиревший Мурза, решивший, видно, не покушаться больше на авторитет православия.
Старец посмотрел на Илью острым взглядом.
– Все лежишь?
– Лежу, – улыбнулся Илья.
– Лежать, оно, конечно, хорошо, – согласился старец. – Умом обрастаешь, жиром. Но только лежать – закиснешь.
Он подошел к Илье, неожиданно взял его за руку, перевернул ладонью вверх и, увидев мозоли от тяжей, кивнул довольно. Илья застыдился, спрятал руку…
– Вставать-то когда думаешь?
– Не знаю, – отвечал Илья.
– Пора вставать, – настойчиво повторил старичок.
– Не могу пока, – признался Илья. – Рано мне.
– Рано? – нахмурился старец. – А ты откуда знаешь? Ты кто такой, что все сроки тебе ведомы – Христос? Бог-отец? Или, может, Пресвятая Богородица?
Илья испугался и не знал, что сказать, поскольку был он ни то, ни другое, ни третье.
– То-то и оно, – сурово заметил отец Никодим. – Сейчас, может, и рано вставать, да завтра поздно будет.
Вошла, сгибаясь под тяжестью ведер, Ефросинья. Поставила ведра на земляной пол, ковшом черпанула воды, поднесла старцу. Но тот не взял.
– Что это, – сказал он сурово, – хозяин лежит на печи, а мать-старуха с ведрами корячится? Пускай он встанет и подаст гостю воды, как положено.
– Больной он, батюшка, – испугалась мать. – Тридцать лет и три года лежит на печи, ни разу не вставал. Уж и знахарки его пользовали, и святой водой отпаивали – не движет ни рукой, ни ногой.
– Ни рукой, ни ногой, говоришь? – грозно спросил старец, и, повернувшись к Илье, велел ему:
– А ну, встань!
Илья, подпираясь руками, сел на печи, свесил ноги вниз. Мать ахнула, закрыла рот платком, только большими блестящими глазами следила за каждым его движением.
– Сходи на пол! – велел старец.
Илья посмотрел вниз и страшную почувствовал истому и слабость во всем теле. Его обуревал страх, не было сил двинуть даже пальцем, не то, что встать.
– Не могу я, – прошептал он, опуская буйную голову. – Сил нет.
– Велю – встань! – загремел старец, и Илье почудилось, что он оглох от этого голоса, и как-то даже растворился в нем. И вот, оглохнув, не помня себя, встал он на дрожащие ноги.
– Иди! – гремело ему с небес, и горели перед ним черные, как огонь, глаза старца.
Он сделал шаг, другой. Вскрикнув, без памяти упала на пол его мать-старуха…
Старец дал Илье настои из трав, велел пить их месяц, а сам исчез.
Попивши настоев месяц и окончательно после этого вставши на ноги, Илья обнаружил силу необыкновенную. В два дня он отлупил всех окрестных парней, починил избу и хлев, натаскал дров на три года – весь двор был полон этими дровами, вонь стояла, как в лесу. Играючи, Илья перетаскивал цельные сосновые бревна.
– В отца пошел, в Ивана, – радовалась Ефросинья. – Тот тоже, бывало, как разойдется – удержу ему нет.
На радостях она даже не попрекала Илью, что столько лет притворялся. В старца она не слишком-то верила – гипнотизер, а не чудотворец.
Глядя на сына, Ефросинья все мечтала, как они теперь разбогатеют благодаря его силе.
– Поросят заведем, корову, поле втрое против прежнего будем вспахивать. Жену тебе возьмем, вон у Алешки-рябого дочка на выданье, и работящая такая. Холстину будет ткать, рубашки шить, я поеду в слободу, продавать стану. Детишки пойдут, тоже к делу приспособим…
Илья слушал мать, улыбался, в спор не вступал. Детишки – так детишки. Сам он жениться не собирался, а если матери хочется детишек – так это без него.
Однако человек предполагает, а Бог располагает. Как-то раз вышло ему на речку пойти купаться, и по дороге встретилась ему девица с ведрами. Девица ему понравилась – и ведра симпатичные, и сама ничего себе, скромная.
– Как зовут тебя, красна девица?
– А вот это не твово ума дело, – отрезала девица.
«Бойкая! – понял Илья Муромец. – Так это даже и лучше».
Он увязался за ней и несколько времени шел следом, не зная, с чего начать разговор – даже в ведра заглянул, как бы между прочим, но ничего там не увидел, одна вода булькала.
– Тебя, случайно, не Мария зовут? – наконец молвил он.
Та поглядела на него с интересом.
– Откуда знаешь? Ты вроде не из нашего села.
– Волхвовать умею, – пошутил Илья. – Куда идешь одна, такая красивая?
Мария озорно тряхнула волосами.
– А что, нравлюсь?
– Нравишься, – сказал Илья.
– Ну, а если нравлюсь – женись!
– Вон ты какая, – сказал Илья. – Я к тебе по-хорошему, а ты сразу – женись.
– Ну, а чего ж? Чай, от тебя не убудет?
– Я еще парень молодой, рано мне жениться. Погулять еще хочу.
– Ну, гуляй, гуляй. Смотри, догуляешься.
И пошла дальше. Посмотрел Илья ей вслед: талия тонкая, бедра широкие, волосы густые. И идет хорошо. Иная, как корова ходит, а эта ничего, ровно ноги кладет – ать-два, ать-два. Чем не жена богатырю? Как говорится, лучше синица в руках…
– Бог с тобой! – крикнул Илья ей вслед. – Уговорила, женюсь.
Через неделю свадьбу сыграли. Свадьба была веселая, два села собрались в надежде поесть на дармовщинку. Подруги невесты осыпали молодых хмелем, пели песни сомнительного содержания. Одна из подруг, улучив момент, в сенях даже пыталась поприжать Илью к стене, но тот оказался на высоте и вывернулся.
Приезжий поп зачитал по бумажке о добродетелях жениха и красоте невесты, повенчал и заторопился за стол – есть поросенка.
– Куда так спешишь, отче? – недружелюбно спросила его мать Ильи Муромца. – Боишься, что не хватит?
– Может и не хватить, – отвечал поп. – Поросенок один, а вас, дармоедов, много.
Оскорбленная Ефросинья Александровна ушла в дальний угол и пила там горькую, пока ее не вытащили гости и не заставили плясать со старостой.
– Да не буду я с ним плясать, – кокетничала она. – Он старый хрен.
– Не старый, не старый, – кричали гости. – Пляши!
Ефросинья и староста заскакали друг вокруг друга, выделывая руками и ногами всевозможнейшие кренделя. Следом за ними пустились в пляс и остальные. Илья глядел на все это безобразие помутившимся от самогона взором – все казалось ему гадким и противным. Он повернулся к невесте – та как раз скакала в ритме танца, была распарена и дышала тяжело.
– Вот жизнь у нас на Руси, – сказал он неизвестно почему. – От попойки до похмелья. От похмелья до новой попойки. Даже работаем, словно во хмелю.
– Жизнь как жизнь, – сказала невеста. – Все так живут.
И пошла скакать дальше.
– Так жить нельзя, – говорил между тем Илья, привалившись к столу и глядя хмельными глазами в пространство. – Негоже так жить. Надо чего-то делать, надо Русь спасать – иначе упьется до зеленых чертей, татарва ее одолеет.
Он хватил еще хмельного меду, окосел, вскинулся над столом, замахал руками беспорядочно:
– Эй, русичи, кончай пить, пошли бить бусурманов!
Что было потом, он помнил плохо. Помнил, что куда-то бежал, что перед ним бежали остальные гости, что поймал какого-то быка и ломал его рога, а рога не ломались и бык ревел жалобно. В конце концов, намучившись, дал быку пинка и пошел домой.
Потом уже выяснилось, что пьяный Илья Муромец наставил гостям синяков и тяжелых увечий причинил во множестве. Тем не менее, мысль о спасении Руси его не оставляла.
Наутро он проснулся в одной постели с молодой женой и обнаружил себя уже мужем. Тут его взяла такая страшная тоска, что он неделю скрывался в лесах и пил беспробудно, а потом вышел из дому и пошел, куда глаза глядят. Целый день, наверное, шел, сам не зная, куда.
Наконец повстречался ему крестьянин в лаптях, идет, пыль поднимает, сзади него жеребенок трусит. Уж на что крестьянин ледащий да вонючий: и лапти у него порваны, и порты в лохмотьях – а у жеребенка и того хуже. Ноги кривые, голенастые, сам паршивый и на паука немного смахивает. Взглянул на него Илья – и дрогнуло богатырское сердце от жалости. Окликнул крестьянина.
– Эй ты, калека, почем своего паука продаешь?
– Сам ты паук! – обиделся крестьянин. – Лошадь справный, сивой масти. Вырастет – конь из него будет, жеребят мне принесет.
– Каких жеребят, это ж тебе не кобыла! – удивился Илья.
Но мужик стоял на своем: справный конь – да и все тут! Илье, наконец, надоело его слушать.
– Почем продаешь?
Мужик хотел за жеребенка гривенник.
– Очумел? Ему в базарный день красная цена – ломаный грош! Гляди, масть какая неинтересная – серо-буро-малиновая. И морда поганая, вся в плешинах. Кто на такой морде ездить захочет? Срам один, а не конь! Слышишь, чего тебе русский богатырь говорит!
Но мужик не уступал.
– Мое мнение такое – конь хороший, и масть у него благородная. А насчет морды, так ведь с лица воды не пить. А коли кто не хочет покупать за гривенник, тот пусть идет на базар и там за полтинник покупает.
– Ладно, черт с тобой, – не вытерпел Илья. – Бери алтын и давай лошадь, а не то я его так заберу.
Мужик возражать не посмел и жеребенка отдал, только потом, отойдя подальше, стал всячески поносить Илью и купно с ним всех русских богатырей. И всей благодарности его было только то, что он бросался в богатыря камнями и окостенелым навозом – хотел ввести в убыток. Однако Илья на это уже внимания не обращал – дело было сделано.
Он взнуздал жеребенка и приладился сесть к нему на хребет – для пробы. Но жеребенок, не дожидаясь этого, издал лошадиный звук и упал на брюхо. Илья несколько раз пытался на него сесть, но все без толку. Илья садится – жеребенок падает.
– Ишь, какой характер озорной, – наконец проворчал Илья, и повел его дальше в поводу, как корову. Так и пошли они вместе: Илья песни поет, жеребенок паршою исходит. Обоим весело.
Солнце потихоньку садится, а Илья все идет, шутки пошучивает:
– Ну что, конь, надругаюсь я над тобой, сдам татарам на котлеты!
А жеребенок ничего не говорит, только ржет чрезвычайным голосом.
Шли они так не один день, по дороге питались, чем Бог пошлет. Много сел разных, людей повидали. Наконец пришли в холмистую местность. Стоит там завалящая деревенька в пять дворов – и вокруг ничего, кроме леса. Пока добирались до нее, солнце село. Время к ночи, вокруг темно стало, волки завыли, луна взошла, осветила здешнее кладбище. А кладбище большое, не в пример деревне, чудится Илье, будто там целый город похоронен. Под луной могильные кресты светятся нехорошим светом, черные тени вокруг сгущаются, пляшут.
Боязно стало Илье на это глядеть, и он ну стучаться в ближайший дом. А там все тихо – затаились и не открывают. А из лесу между тем вроде кто-то выходить начал… Поднатужился богатырь и вышиб дверь к чертовой матери. За дверью оказался неизвестный старичок. Сидит на лавке, как поганка, только глазами лупает, да икает от страха. Но, увидев Илью, очень обрадовался.
– Здравствуй, богатырь, – говорит, – не знаю твоего роду-племени. Хорошо, что ты пришел – а я думал, это волки.
– Ах ты, сукин сын, – говорит ему Илья. – Что же ты дверь-то не открываешь, или совсем оглох?
А старичок ему бодрый попался.
– Сам ты сукин сын, – говорит. – Откуда же я знал, что это ты? Думал, волки.
– Ах ты, козья голова! – нервничает Илья. – Да разве волки по-человечьи разговаривают? Вот я тебя сейчас дубиной перешибу, старый хрен, дармоед!
Старик тоже в долгу не остается:
– Сам хрен, сам дармоед!
В общем, слово за слово – разговорились.
– Место тут безлюдное, кроме нас, никого больше нет, – толковал старичок. – Один только Святогор-богатырь по нашим горам ходит – и больше никого.
– Что это за Святогор такой?
– Святогор – богатырь известный. Такой могучий, что не держит его мать сыра земля, вот он по горам и шастает. Ты лучше с ним не связывайся, езжай своей дорогой.
– Это почему с ним не связываться? – удивился Илья.
– Уж больно он лют, все под землю проваливается.
– Да что из этого?!
Но старичок, знай, свое твердит – под землю, да под землю. Плюнул Илья, лег спать. Утром поднялся, взял своего Сивку под уздцы и двинул сквозь лес.
– Раз он такой могучий, этот Святогор, – пес с ним, – решил про себя. – Пойдем стороной, ни с кем разговаривать не будем.
Они с Сивкой пошли самыми нехожеными тропами, через болота и трясины – чтобы не искушать Бога и со Святогором не встречаться. Наконец забрели в такие топи, что уж и не знают сами, как выбраться. Огляделся по сторонам Илья Муромец – и ужаснулся. Кругом дремучий лес, болота булькают, все заросло тростником, только что русалки из-под земли не выныривают.
Вдруг откуда-то доносится крик не крик, а вроде хлюпанье. У Ильи сердце ушло в пятки: какой еще там дикий зверь куролесит? Сивка же его от страха прямо присел на задние ноги и только головой мотает, ни на что не смотрит. А хлюпанье вроде как не умолкает, а все растет и ширится.
Перекрестясь, осторожненько пошел Илья на звуки, жеребенка своего за уздечку тащит. Смотрит – болото, а в нем увяз огромный бородатый старик. Над водой только плечи и голова, все остальное уже утонуло безвозвратно. А старик, видно, упорный, не сдается, бултыхается.
– Ну, Господи Исусе-Христе, явись, спаси меня! – кричит хрипло. – А вот я тебе ужо поставлю пудовую свечу, не пожалею.
Илья Муромец некоторое время полюбовался на такую волю к жизни, потом нагнул к утопающему толстую ветку. Старик за ветку ухватился и быстро, как обезьяна, вылез по ней наружу. Уселся на дереве и сидит, обсыхает, Бога благодарит.
– Как зовут тебя, дедушка? – обратился к нему Илья.
– Святогором-богатырем люди кличут, – словоохотливо отвечал дед, отчищая грязь со штанов. – А чаще просто лешим.
– Ну, леший – это я понимаю, а какие же в тебе есть богатырские свойства? – удивился Илья.
– Разве сам не видишь? – обиделся Святогор. – Тяжел я, как бык, земля сырая меня не держит, проваливается подо мной.
– А ты бы по болотам не ходил, вот и не проваливался бы тогда.
– А ты что за птица меня учить? – рассердился дед. – Здесь мои отцы и деды проваливались, и я буду проваливаться. Такая моя служба, такой долг перед Русью-матушкой.
– Что за долг?
– Охраняю я тут границы от разбойничков, лихих людей, от кочевников всяких и от прочих ворогов.
– Какие же тут границы посреди Руси? – удивился Илья.
– Границы не там проходят, где государство кончается. Граница там проходит, где терпение кончается. Мое терпение вот здесь кончилось.
– Как же ты один со всеми ворогами справляешься?
– Обыкновенно. Наймешься, бывало, к ним вожатым, через леса провести, через болота, да в тех же болотах их и утопишь.
– И что же, ни разу тебя не разгадали?
– Как не разгадали? Всегда разгадывают, да уж поздно бывает. Когда по уши в болоте сидишь, много ли пользы от разгадки?
– И осечек не бывает?
– Отчего не бывают? В нашем деле без осечки не обойтись. Вот, например, давеча встретил подозрительных людей. Кто такие – не говорят, куда едут – неизвестно. Как водится, стал я их провожать. Ну, хорошо, проводил до Русалочьей топи, все чин по чину. А как стали они утопать, я их и спросил: кто мол, будете, по кому заупокойную заказать? Тут-то и выяснилось, что это посольство князя Владимира, в Хазарский каганат шли.
– Здравствуйте, – говорю я им. – Что же вы раньше не назвались?
А они говорят, что посольство их секретное. А я им и говорю, что у князя Владимира ни от меня, ни от дедов моих и прадедов испокон веку никаких секретов не водилось.
– Ну, и что же они?
– Утопли – чего же еще. В нашем деле без ошибки нельзя. Лес рубят – щепки летят.
Тут, наконец, он дочистился и повел Илью к своему дому.
– Ты не думай, – говорил он, – я бы и без тебя вылез, не в первый раз. Просто мне интересно было, сколько я в болоте продержусь.
«А старичок с гонором, – про себя думал Илья. – Свою политику имеет, приврать любит». Но вслух этого не сказал, только уздечку намотал на руку, чтобы его сивка как-нибудь в болоте не остался – как-никак, деньги плачены, алтын.
Дед, однако, идет уверенно, сразу видно, что местный. Илья решил его еще на разговор подбить.
– Не скушно ли тебе здесь, дедушка?
– Когда народу много – не скушно. Бывает, каждый день кого-нибудь топишь – тут уж не соскучишься. А бывает, конечно, народу нет. Ну, тогда пойдешь в деревню куда-нибудь, подебоширишь – и вроде на сердце легче становится. А то на русалочью топь пойдешь, русалку поймаешь – тоже весело.
– Что же ты с ними делаешь, с русалками?
– Да уж известно что, не уху же из них варить! – и Святогор захохотал.
– Не противно тебе? Ведь нечисть они, погубишь христианскую душу.
– Ну, кто нечисть, а кто не нечисть – это еще неизвестно. Нормальные женщины, только у воды живут. Я одну даже в жены думал взять – уж больно мне приглянулась, да она сама не захотела.
– А хвост?
– Какой хвост?
– Хвост ведь у них рыбий.
– Сам ты рыбий хвост! Нет у них никакого хвоста, и не было никогда. Клевета это все, это бабы из деревни придумали – обидно им, что мужики их к русалкам бегают. Некоторые там с ними и остаются – и ничего, живут. Таких водяными кличут.
– Так ведь это же дьявольщина, дедушка!
– Какая дьявольщина?
– Русалки – это же утопленницы! Народ говорит, что покойницы это.
– Ну, ты хватил! – сказал Святогор неодобрительно. – Может, конечно, они и не очень горячие, но до покойниц-то им далеко. А народу ты не верь. Он, народ наш, врать шибко гораздый. Наш народишко вообще негодящий, это я тебе точно говорю, даром, что христиане. По мне даже жиды – и те лучше. Те хоть свою выгоду блюдут, а наш – не поймешь чего, ни рыба, ни мясо.
– Зачем ты, дедушка, русский народ ругаешь?
– А затем, что хвалить его не за что. Блудит, пьянствует, сквернословит…
– Так ведь это не народ виноват. Время такое, а дурные люди везде есть.
– Время у нас в России всегда такое, – ворчит старик. – А насчет дурных людей я тебе вот что скажу. По-твоему что выходит: люди у нас дурные, а народ – хороший? Из кого же тогда народ состоит?
Илья задумался. Вроде и прав был Святогор, как-то не сходились концы с концами.
– То-то же, зелен ты еще со мной спорить, – наставительно заметил Святогор.
– Все равно, что толку народ ругать – он же лучше от этого не станет. Народ спасать надо, от пьянства, от сквернословия, от татарвы всякой.
– Ну-ну, – проворчал Святогор. – Давай, спасай свой народ. А у меня специальность другая. Моя специальность – топить всяких негодников.
Тут он оскользнулся и снова ухнул в трясину. Илья схватил его за плечи и потянул наверх. Святогор, вытаскиваемый из болота, бранился и брызгал грязной водой. Теперь, дважды искупанный в трясине, он был похож вовсе на какое-то пугало. Илья только головой покачал, на него глядя.
– Ты, дедушка Святогор, возьми вот к ногам дощечки приставь и ходи с ними по болотам – вот и проваливаться не будешь.
– Это почему же я с дощечками проваливаться не буду? Что же я – Исус Христос?
– Дощечки на топь будут опираться – вот и не утонешь.
– Молод ты еще меня, старика учить! – рассердился Святогор. – Тут мои отцы и деды тонули и проваливались, а я, значит, проваливаться не буду! Как я людям в глаза смотреть стану, какой я после этого богатырь?
