Алексей Тенчой
Новеллы. Второй том

ЧАСТЬ III. ЗОВ КРОВИ

Екатерина встретила Тимура в длинном шелковом халате кремового цвета с изящным кружевом на рукавах.

– Проходите, – удивленно впустила она запыхавшегося художника. – Чай или кофе?

– Ни то, ни другое, – уверенно ответил Тимур. – Мне нужно с вами срочно поговорить.

Екатерина усадила Тимура в гостиной, и он начал рассказывать. С того самого обморока, когда он рисовал ее во второй раз, и дальше, и дальше, будто сам себя уверял в том, что все произошедшее случилось именно с ним, и это совсем не шутка. Или не сон, не наваждение. И даже не глупые выдумки… Какие только эпитеты не придумали люди за последние несколько месяцев к этому отрезку его жизни…

– В общем, оно опять вернется, – закончил он, проговорив без остановки около часа.

– А кто же меня вылечит по-настоящему? – удрученно, но деловито спросила Екатерина. Тимур пожал плечами:

– Дед говорит, что вы должны вспомнить те свои деяния, которые были неугодны окружающим, но, вы, пренебрегая интересами других людей, делали нечто противоправное. И только тогда, когда вы раскаетесь в своих поступках, исцеление станет возможным, а иначе болезнь будет возвращаться каждый раз по-новому.

– Отвезите меня к вашему деду, – Екатерина встала и, словно ответ был уже получен, принялась собираться.

В это время в дверь позвонили.

– Володя? Ты почему так рано? – Екатерина слегка растерялась, но быстро взяв себя в руки, представила Тимура будущему мужу.

– Володя, это тот самый художник, который нарисовал мой портрет, помнишь, я тебе о нем рассказывала?

– Конечно, помню. Но что этот художник делает у тебя рано утром? И почему ты перед ним в халате? Зачем он пришел?

– Володя, успокойся, я тебе все объясню. Его дед, понимаешь, известный целитель, я хочу поехать к нему в имение, показаться.

– Ты чем-то больна? Что происходит?

– Нет. В целом, я здорова. Но есть кое-какая гадость, о которой ты не знаешь. Я и сама толком не до конца понимаю, что со мною происходит, в общем, мне надо разобраться.

– Хорошо. Ты собираешься? Я поеду с тобой, а он пусть подождет у подъезда, – Владимир брезгливо кивнул в сторону Тимура, никак не ожидавшего оказаться в центре «любовного треугольника».

Тимур взял свою сумку с красками и вышел во двор. Он поймал машину, и через пятнадцать минут они втроем мчались по скоростному шоссе в ту сторону, откуда дул влажный соленый ветер – в сторону моря.

Столько событий произошло в жизни Тимура за последнее время, что он совершенно запутался в числах и днях недели. Еще в начале лета он планировал смотаться пару раз на побережье с Мариной, потом купить горные велосипеды и отдохнуть в приморских горах на турбазе с Наташей – его всегда прельщали седые вершины, окружавшие их небольшой городок. И вот все это исчезло. Вся его прежняя жизнь стремительно катилась куда-то вниз, может быть даже с одной из этих вершин, намереваясь разбиться вдребезги. Неделю назад он порвал отношения с Мариной. Вчера вечером ушел и от жены Наташи. Стены детской спаленки в маминой малогабаритной двухкомнатной квартире приняли его с присущими лишь родным людям добром, радостью, принятием и поддержкой. И вместе с тем от них веяло такой тоской и безысходностью, что к утру Тимур готов был завыть, лишь бы все это как-то изменилось. Но как оно должно измениться – он пока не знал.

Даже в жару у деда Акима в тени деревьев было прохладно. Посаженные давным-давно его праотцами деревья – Аким говорил «в стародавние времена» – будто знали, до кого легонько дотронуться своей веточкой, с кого жар смахнуть, кого уколоть, а иных и отхлестать хорошенько. «Все во благо вам», – частенько смеялся Аким, если такое случалось. И смех его был таким добрым, что вряд ли кому-нибудь могло прийти в голову обидеться. А если обида все же заходила в сердце, и человек становился ворчливым и раздражительным, не в силах с ней совладать, Аким говорил: «Э нет, мой милый, так тебе с миром не сладить, ложись-ка ты на землю, буду ногами топтать обиду твою капризную да ворчливую, она барышня плаксивая, быстро слезами из тела вытечет». И прежде чем человек успевал опомниться, он уже лежал на земле лицом вниз, а старый Аким ходил по нему ногами в определенной последовательности, и дольше всего на груди задерживался – лопатки разминал. Одни кашлем в это время заходились, у других жуткий зуд, першение в горле начиналось, третьи плакали, но не от боли – такое чувство освобождения на них снисходило, что слезы сдержать становилось невозможным. И каждый после этого вставал, как заново рожденный – улыбчивый да сговорчивый, поучения получить готовый и исцеление принять.

Такси, из которого вышли трое, остановилось невдалеке от Акимовой усадьбы и тотчас уехало. Тимур, Екатерина и Владимир подошли к калитке. Дед Аким стоял к ним спиной у молодой рябины, поглаживая ее ветви, и еле слышно нашептывал что-то себе под нос. Все трое вошли в сад, не решаясь позвать старого целителя.

– Зачем приехали? – обернулся Аким.

– Я хочу остаться здоровой! – выпалила Екатерина.

– Чтобы остаться здоровой, не надо становиться больной, – Аким с улыбкой посмотрел Екатерине прямо в глаза, но она отвела взгляд.

– Чем честнее ты сможешь быть сама с собой, тем быстрее поймешь, как исцелиться, – продолжил, немного помолчав, старик.

– К-как мне это сделать? – Екатерина не понимала, почему это происходит, и говорила, уставившись в землю.

– Разве глаз у тебя такой был с рождения? – строго спросил Аким, затем повернулся к ним спиной, что-то прошептал рябине и двинулся вглубь сада. Остальные последовали за ним.

– Нет, – Екатерина смотрела под ноги, словно боялась упасть.

– Когда он изменился?

– В двадцать лет.

– После каких событий это произошло?

Екатерина остановилась и подняла голову.

– Вспомни, что такого неугодного Богу ты совершила, когда тебе было двадцать лет?

Такая смелая и решительная перед поездкой, Екатерина превратилась в смущенную пристыженную девочку. Она раскраснелась, будто на какое-то время вернулась на двадцать три года назад. Она что-то вспомнила, взгляд сделался тусклым. Событие мелькнуло, отразившись в глазах печальным блеском, и исчезло в темной воронке прошлого.

– Ты согрешила, от твоего греха душа твоя страдает, болеет. Результат этих страданий – бельмо. Хочешь, чтобы оно исчезло – покайся, постыдись того, что ты сделала…

Екатерина закрыла лицо руками и расплакалась, опустившись на траву.

– Катя! Катюша! Что случилось? Почему ты плачешь? Я ничего не понимаю! Что, черт побери, происходит? – подбежал Володя. – У тебя что-то с глазом?

Она кивнула и тихо произнесла:

– У меня бельмо появиться может.

– Появится, так появится. Найдем хорошую клинику в Москве, поедем и сделаем все, что нужно! Причем тут этот старик?

– А если дорогая операция? – Екатерина подала одну руку Володе, другой отерла слезы и встала с земли.

– Значит, дорогая операция. У нас есть что продать, есть чем заработать, не хватит – так займем у знакомых. Сейчас за деньги можно решить любую проблему, – Владимир обнял Екатерину за плечи и повел ее назад. – Дорогая, ты понимаешь, что беспокоишься из-за того, что вообще может не случиться! Мало ли что взбрело в голову одному старику! А вдруг он сумасшедший?! – добавил он возмущенно, когда они подошли к калитке.

Тимур остался наедине с дедом. Они встретились взглядами.

– Ну, ты даёшь, дед! Зачем доводить ее до слез?

– Ступай сейчас, – только и сказал старый Аким, вернувшись к своей рябине.

Прошло несколько месяцев. Осенние листопады в небольшом южном городе сменились пронизывающими холодными ветрами. Екатерина простыла и мучилась от не проходящего насморка, да еще это бельмо. Сама мысль о нем была для Екатерины болезненна, не зря говорят, «словно бельмо на глазу», но… бельмо действительно вернулось на прежнее место, как и предсказывал старый целитель.

– Ну, дед, – только и произнес Владимир, когда перед ним предстала заплаканная Екатерина в свадебном платье. Бельмо появилось в тот самый момент, когда они решили пройтись по магазинам и выбрать невесте наряд к предстоящему торжеству. – Собирайся сейчас же! Через два дня вылетаем в Москву, остановимся у моих друзей и проконсультируемся сразу с несколькими специалистами в этой области, – Владимир много лет отдал собственному бизнесу и очень ценил деловой и прагматичный подход во всем.

– А как же наша свадьба? – Екатерина не могла сдержать слез, она так долго этого ждала, и вот снова ее мечтам не суждено сбыться.

– Вылечим тебя, приедем обратно домой и поженимся. Ничего страшного в том, что по состоянию здоровья мы перенесем дату регистрации.

– Я знала, что надо было отдать ему тогда «Жигули», – ноющим, капризным тоном подростка протянула Екатерина.

Она злилась! В первую очередь на себя, конечно. Потом на Тимура – за то, что тот вообще подарил ей надежду на исцеление и на другую, такую желанную для нее жизнь. На его деда, который говорил то слишком прямо, то совсем уж загадками, и так и не смог просто объяснить, как исцелиться. И на Владимира Екатерина тоже злилась. Она не ожидала, что он так легко перенесет их свадьбу, к которой она готовилась последние месяцы и о которой мечтала больше двадцати лет непрерывного одиночества. Екатерина злилась на его расчетливость и очень боялась, что будущий жених везет ее на операцию, потому что с бельмом она ему будет не нужна. В этом она была абсолютно уверена. Даже себе с бельмом на глазу она была не нужна. Она это слишком хорошо знала, потому что других чувств к себе не испытывала с того самого момента, когда в двадцать лет белая пленка впервые покрыла ее глаз.

Тем не менее, операция в Москве прошла удачно. Доктора давали самые благоприятные прогнозы. Деньги на операцию нашли, продав те самые «Жигули», которые не получилось подарить Тимуру. Влюбленная пара вернулась домой и, наконец, сыграла свадьбу.

Белое платье, которое Екатерине так хотелось поскорее надеть, сразу после церемонии бракосочетания повесили в шкаф, а потом задвинули вешалкой с итальянским пиджаком Владимира. Он клялся, что будет иногда его надевать на деловые переговоры, подписания контрактов и сделки, может, еще на важные церемонии и встречи с высокопоставленными гостями, куда он, конечно же, будет брать и жену. Однако вскоре бельмо появилось на другом глазу Екатерины.

– Сделаем еще одну операцию – успокаивал ее Владимир. – Деньги-то у нас остались.

– Это не поможет, – в одно мгновение Екатерина осознала тяжесть совершенного когда-то проступка, и у нее будто не осталось никакой надежды ни на жизнь, ни тем более на призрачное счастье. – Володя, я не сказала тогда, побоялась, что бросишь меня. Старик был прав. Я ведь вспомнила то, о чем он говорил. Даже не вспомнила, а ясно-ясно увидела. Там была рябина, я посмотрела на нее и словно картинку своего прошлого увидела. Знаешь, это наказание за мой грех, – она безвольно опустилась на искусно отреставрированный столетний стул из красного дерева и смахнула накатившуюся слезу, затем немного помолчала и, как будто с болью подбирая слова, решившись, произнесла:

– Я отчима в дом престарелых отправила и продала его квартиру. Мне было восемнадцать. Мама умерла в тот год, и отчим был старше ее нее на двадцать лет. Он заболел – его разбил паралич, а я не могла ухаживать за ним. Деньги, правда, отдала на его проживание, но и себе часть оставила. Тогда у меня и появилось бельмо. Прости меня, Володя! – Екатерина отвела взгляд в сторону, посмотрела в окно, которое покрывали скатывающиеся вниз реки дождя, и снова заплакала, да так отчаянно, словно выливала через свои слезы всю горечь, за многие годы скопившуюся в душе.

Тимур и старый Аким второй час ходили взад-вперед по туевой аллее родового имения. Весна окутывала цветочно-травяными ароматами, и в дом идти в такую прекрасную погоду совсем не хотелось. Раз в месяц Тимур приезжал к деду, чтобы провести у него неделю. За это время старик успевал «заглянуть» в голову внука и, основательно там покопавшись, расставить все по местам. Они много разговаривали о природе вещей, об изначальном источнике бытия. И об истине. И хотя Тимур понимал лишь малую толику того, о чем говорил старик, а запоминал еще меньше, суть глубокой человеческой мудрости, которой был пропитан каждый сантиметр пустоты в дедовом доме, словно материнская ласковая рука гладила по голове каждого зашедшего туда доброго молодца – и незаметно облагораживала.

В общении с людьми Тимур невольно начинал различать, где человек хитрил, обращаясь к нему, где недоговаривал, где его вдруг прошибала искренность, и что за намерение крылось подчас за самыми благими человеческими желаниями. Но что двигало им самим, почему его собственные реакции на поведение людей так разнились, он понять не мог. «Других поначалу видеть проще, – пояснял дед Аким. – Себя будешь замечать в самый последний момент, ум твой изворотлив, от юности горделив и не готов еще уступить чистому виденью. Будь терпелив и гибок, как ивовый прутик – он тонок, прочен и долговечен. Иначе только сильное потрясение тебя спасет».

Тимур примчался к деду накануне. По вечерам старик долго читал. Тимур не знал языка, на котором были написаны книги деда, а тот говорил, что пока не время его учить. Он вообще не говорил о том, что не пригодилось бы человеку именно в данный момент. Потому вечерами они почти не видели друг друга, а утром дед брал внука с собой на ежедневную аскезу.

С рассветом они выходили в горы, поднимались к ближайшей реке, петляя километров пять по узкой извивающейся тропе, окунались в воду, если это можно так назвать – речушка была быстрой и холодной – и дед погружался в чтение молитв в тени растущего рядом бука. Тимур же устраивался неподалеку, ложился на траву, закидывал руки за голову, и мерные гортанные звуки молитв деда уносили его в такие глубины, о которых он и подумать не мог. Иногда там не оказывалось ничего, кроме блаженства, а иногда и само блаженство растворялось, словно таяло в этих звуках. Он приходил в себя, когда старик, улыбаясь, расталкивал его, как маленького. Это было похоже на то, как мама темными зимними утрами пыталась добудиться его в школу. Тимур хотел спросить, что это за состояние, и что делает в это время дед, но более насущные вопросы перебивали своей важностью, и он все откладывал и откладывал на потом.

Вскоре они спускались к нехитрому, но неизменно вкусному завтраку, который готовила Любовь Григорьевна. Тимур рассказывал студенческие истории, которых за время обучения скопилось много, обсуждал городские новости, много шутил и веселил иногда приходивших на завтрак гостей из соседней деревни. И после этого, наконец, можно было расспросить деда обо всем, что терзало неделями, а отпускало лишь в те мгновения, когда Тимур был у горного бука, либо после таких вот долгих разговоров вдвоем, как сейчас на туевой аллее.

– Дед, есть еще один пациент. Я думал забыть, но она не дает покоя. Ко мне неделю назад девочку привели. Милая такая, но не разговаривает, – все мускулы в теле Тимура напряглись, так он не хотел выдать истинных чувств, но ему не удалось это сделать, и он продолжил: – Ей лет пять, красота ее детская, но жгучая, даже обжигающая. Глазами вперилась в меня, я аж укол в груди почувствовал. Есть в ней что-то такое, от чего меня в дрожь бросило. Я не смог ее рисовать, боюсь, даже по памяти не получится. Только вижу ее образ, и в груди начинает колоть, словно иглу в сердце вонзают.

– Хм. Это хорошо. Твоя чувствительность повышается. А что ее родители? – нахмурившись, спросил дед.

– Мать умерла, когда девочке три года исполнилось, погибла при странных обстоятельствах, отца нет, ее воспитывают отчим и бабушка, мать матери, у той такие же глаза-стрелы, видно внучка от нее взгляд взяла.

– Что они от тебя хотят?

– Предлагают двухкомнатную квартиру мне в городе купить, если нарисую девочку с другими глазами и смогу вылечить ее безмолвие, – потупив взор, договорил Тимур.

Дед остановился и задумчиво посмотрел на внука. Казалось, его взгляд дотянется до бездонной пропасти тех глаз, что были напротив. Он будто и не на Тимура вовсе смотрел, а скользил по внутренней стороне его затылка, читая его мысли, как книгу.

– Ты согласился?

– Я взял паузу, чтобы подумать.

– Ну, думай-думай пока, перед твоим отъездом поговорим об этом, – дед Аким резко развернулся и пошел в сторону дома.

Неделя в имении пролетела стремительно, как и всегда, безмятежно, но насыщенно. Дни здесь никогда не бывали пустыми, бездельными. У всех распределены обязанности по хозяйству, которые исполняли с серьезным спокойствием и внимательностью.

Старый Аким давно не брал новых пациентов и почти все свое время старался посвящать внуку. После того разговора в аллее они не обмолвились ни словом о девочке, по работе с которой Тимуру предстояло дать ответ ее родным. Но это совсем не значило, что они не вспоминали о ней.

Каждый по-своему обдумывал происходящее: старик – услышанное, Тимур же пытался разобраться во внутренних ощущениях. Последние ночи ему снились тревожные сны с кошмарными видениями, которые никак не запоминались, но о чем-то сигналили, словно предостерегали его. Просыпаясь, он ощупывал и осматривал живот, ему казалось, что на нем образовалась огромная рана, которая начинает кровоточить. Это чувство было таким ярким, что Тимур не сразу верил своим глазам, которые упрямо доказывали, что с его животом все в порядке. Он не хотел беспокоить деда, поэтому, чем ближе был день отъезда, тем мрачнее и неразговорчивей он становился. Старик же, напротив, вел себя как ни в чем не бывало, на его лице внезапно поселилась легкость, и даже глубокие складки, перечертившие лоб морщинами в тот день, когда у него на руках умер сын Аким, как будто слегка разгладились.

– Дед, я возьмусь за эту девочку. У меня такое чувство, что я должен что-то сделать. Я пока не знаю, как, и поможет ли это ей, но я хочу попробовать, – внутреннее чутье говорило Тимуру, что дед скажет об опасности этого мероприятия, станет его отговаривать, приведет кучу доводов, но он был настроен решительно.

– Я знал, мой мальчик, что твое любопытство возьмет верх над чувством самосохранения и вековой мудростью, и ты не сможешь ему противостоять. Но именно любопытство ведет к развитию, хоть иногда и нежеланными для некоторых из нас путями.

– Дед, я не понимаю, давай сегодня без загадок!

– Знай, что каждый человек, обратившийся к тебе за помощью, помогает, прежде всего, тебе самому. К нему нельзя относиться иначе. И если ты испытываешь хоть каплю страха или неуверенности в том, что делаешь для него, отложи это и посмотри своему страху в лицо. Страх будет убегать и рисовать тебе скверное будущее, будет искать малейшую пылинку в твоей душе, чтобы, зацепившись за нее, обдать тебя еще большей грязью. Он будет находить самое слабое или самое напряженное место на твоих струнах и присылать того, кто непременно сможет их порвать… Ты можешь защитить себя лишь одним способом – ежедневной, ежечасной, ежесекундной уборкой и проверкой всех своих струн. Пока у тебя не останется ни струн, ни потайных углов, где может скопиться мусор.

– Дед, ну я же просил тебя! – Тимур устало вздохнул и посмотрел в небо, где прямо над их головами огромные кучевые облака, гонимые поднимающимся ветром, наслаивались друг на друга, толкались, бурлили в водовороте, образуя не то огромные горы, не то высокие волны.

– Сегодня будет штормить, – сказал старик и медленно, опираясь на ивовую изогнутую трость, побрел к выходу из сада. – Тебе нужно успеть добраться до дома, по дороге пройдет ураган, пойдем я тебя провожу до ворот.

Тимур, как всегда, обнял деда и сел в машину. В этот раз он сам был за рулем: машину ему все-таки подарили благодарные пациенты. Права тоже сделали по-дружески, хотя он и сам хорошо знал правила дорожного движения и мог спокойно сдать любой экзамен. Тимур быстро обрастал связями и теперь отправился в новый район, где жил один на съемной квартире. Ураган прошел стороной. Тимур легко добрался до дома и лег размышлять. Утром его ждал завтрак у матери, а после – встреча с отчимом той немой девочки со странными глазами. Он вроде бы все обдумал, но нечто, в чем он не мог до конца разобраться, не давало Тимуру покоя.

Людмила Анатольевна все реже виделась с сыном. Она была рада, что может хоть что-то сделать для него, и почти каждое утро в ожидании самого дорогого гостя готовила его любимую кашу и кофе. Они успевали перекинуться парой слов, но никаких серьезных тем не затрагивали. Почти всегда Тимур был поглощен размышлениями о людях, которые к нему приходят.

Она видела, что он совсем перестал рисовать по собственному желанию – только на заказ. С одной стороны, она была рада, что сын становился более самостоятельным, а с другой – материнское сердце подсказывало, что прежде чем он научится тому, о чем говорит дед, переломает все в своей жизни. Чувствуя себя виноватой в том, что увезла маленького Тимура в город и лишила возможности видеться с дедом, теперь Людмила пустила все на самотек, отстранилась и решила больше не вмешиваться в жизнь сына. Единственное, как ей казалось, что она может сделать полезного, это совладать со своим беспокойством за него. Но все равно материнское сердце не находило себе места, время от времени ей виделся умирающий муж. Мысль о том, что в любой момент это может случиться с ее сыном, разрывала сердце на куски. Она искала утешение в одиночестве и молитвах. И иногда навещала в имении старого Акима, привозя ему вести о Тимуре и помогая Любови Григорьевне по хозяйству, а увозила успокоение и напутствия старика о том, как справляться с собой.

Прошел почти месяц с того момента, как Тимур виделся с дедом. Снова наступила жара, которая не спадала даже ночью. Старый Аким почти не выходил из кельи, где всегда царили прохлада и уединение. Видно, что он к чему-то серьезно готовился, но к чему – он никому не говорил. Тимур все не приезжал. Любовь Григорьевна как-то раз спросила:

– Аким Наумович, ждать ли сегодня нашего любимого ученика? Столько жизни приезжает с ним в ваш дом, столько веселья и любознательности! Вот молодость! Я уже успела соскучиться…

Но дед Аким только мотнул головой:

– Нет, Любушка, не сегодня еще.

И вот однажды утром он попросил Любовь Григорьевну собрать сумку с чистыми вещами, травами и микстурами, которые готовил для своих пациентов.

– Вы поедете к кому-то? – поинтересовалась Любушка. Старик давно никуда не выезжал, и она немного удивилась его просьбе.

– Пусть так, пусть так, – ответил Аким и снова закрылся в келье.

Вечером у его дома остановилась машина. Из нее выбежала Людмила Анатольевна, резко рванула калитку и бросилась к двери. Аким уже ждал ее.

– Ты знал! – закричала Людмила. – Ты знал, что это случится, и снова ничего не сделал! Почему ты не остановил его? Почему не запретил?! – ее лицо пылало, но словно холодной водой ее окатил голос старика:

– Людмила, он жив, но в глубоком обмороке, у меня все готово, поехали.

Аким поспешно, чуть прихрамывая без трости, которую оставил в келье, направился к машине. Ничего не понимая, растрепанная Людмила побежала за ним.

– Он позвонил мне, задыхаясь, я успела только разобрать «дед», «каждые два поколения» и «нужно исцелять род», а когда приехала, он уже лежал на кровати без сознания с красной сыпью по всему телу. У него в руках была зажата картина, еще не просохшая. Портрет маленькой девочки с неестественно голубыми глазами, как будто их взяли у другого человека… – сбивчиво тараторила Людмила.

– Почему ты сразу не привезла его ко мне?

– Я подумала, что мой сын мертв! – Людмила заплакала, как будто это произошло на самом деле.

– Так ты и не справилась со своим страхом. А ведь материнский страх – самый опасный – старый Аким покачал головой. – Мне помощь твоя сейчас нужна будет, а не бабьи причитания, возьми себя в руки, Людмила. Жив он, жив твой сын!

Тимур лежал бледный, его красивое лицо было сплошь усеяно ярко-красными пятнами – волдырями, похожими на ожоги. Они сползали на шею и дальше, под рубашкой, рассеивались по груди и животу. Тело походило на одну большую рану, которая вдруг начала прорывать волдыри и кровоточить. Людмила открывала и подавала старику нужные бутылочки с разноцветными жидкостями и делала примочки из трав, чтобы снять жар – постепенно Тимур приходил в сознание, но горел и бредил.

Он не узнавали ни мать, ни деда.

Всю ночь Аким провел без сна у постели внука, что-то бормотал, водил над ним руками, складывая пальцами странные фигуры, иногда щелкал, хлопал в ладоши и снова бормотал, пристально глядя на Тимура. Наутро внук открыл глаза, сыпь стала бледнее, и дед попросил Людмилу побыть с Тимуром, чтобы самому немного отдохнуть.

– Мама? Мама, где дед Аким? – спросил парень, едва очнувшись.

– Он отдыхает, сынок. Он провел с тобой всю ночь. Мне казалось, стены гудят, будто не один дед читал молитвы, а тысячи голосов вместе с ним. Ооо, дорогой мой мальчик, как же я испугалась! – Людмила взяла сына за руку и погладила его по голове.

Тимур выглядел очень изможденным, он похудел, щеки впали, а лицо осунулось. Мать еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться, но помня вчерашнее предостережение старого Акима насчет причитаний, все же взяла себя в руки.

– Людмила, не вываливай на сына все свои переживания прямо сейчас, – вошел в спальню дед, на этот раз он сильно хромал и с трудом дышал. – Позже расскажешь ему.

– Дед! Прости меня, я сам не знаю, как это получилось и что на меня нашло. Только я начал рисовать, кисточка стала делать мазки помимо моей воли, будто рукой кто-то водил, ммм… голова… – Тимур скривился от боли и потрогал рукой макушку. – Голова болит, как будто ее раскололи ровно посередине. Что это, дед? – Тимур попытался приподняться с подушки, но не смог.

– Ты потратил очень много энергии, – ответил Аким. Садясь в кресло рядом с кроватью Тимура, он положил грубую старческую ладонь на его руку. – Такой запас, который обычный человек, не обладающий даром целительства, может израсходовать за четыре-пять воплощений. Ты, мой мальчик, был при смерти, но теперь постепенно восстановишься, – всегда здоровый Аким вдруг закашлялся и начал бить себя кулаками в грудь, точно хотел достучаться до кого-то через запертую дверь. – Тебе нельзя вставать минимум несколько дней, – продолжил он, когда кашель немного отпустил.

– Дед, я не знал, что в их семье такие девочки рождаются через каждые два поколения, ее бабка ничего не сказала мне о своей немой матери. – Тимур еще с трудом говорил и остановился, чтобы отдышаться. Он все время порывался приподняться в кровати и сесть, чтобы поговорить с дедом лицом к лицу, но возникающая в голове резь возвращала его на место.

– Как ты теперь об этом узнал?

– Когда я почти закончил портрет, у меня вдруг потемнело в глазах, я услышал оглушительный звон и сквозь него голос, который произнес… Подожди, сейчас… по-моему, так: «Освобождение даруя, своей свободою рискуешь. Одни не могут ноши взять, другим – нельзя ее терять». Дед, той ночью я видел много крови – крови, которая текла через рты этих женщин, как будто они убивали словами. Когда я писал портрет девочки, то пытался придать ее глазам доброту и любовь, но когда мне казалось, что я закончил, вдруг почувствовал, как силы покинули меня в один миг. Потом в бреду я слышал этой ночью – кто-то говорил, что пока их глаза не согреют любовь и забота – о ком-то, кто в них действительно нуждается, – они не смогут ни разговаривать, ни освободиться от своего наказания. Мне жаль, что я не узнал всего этого до того, как начал рисовать. И еще мне очень хотелось нормально жить, дед! Подарить матери квартиру, ни в чем не нуждаться, – Тимур снова скорчился от боли, сжал кулаки и отвернулся к стене, чтобы дед не видел, как из его глаз потекли слезы.

Старый Аким молчал. Казалось, он смотрел сквозь стену, рядом с которой стояла кровать Тимура.

– Де-е-ед, – позвал Тимур. – Дед, куда ты смотришь? – преодолевая головную боль, внук попытался придвинуться и заглянуть Акиму в глаза. – Дед? Ты видишь меня?

– Кровь – это жизненная сила, – все с тем же застывшим взглядом произнес старик. – Кто отбирает жизненную силу у других людей, должен быть готов к тому, что когда-нибудь лишится ее сам.

– Дед, почему ты не смотришь на меня? – Тимур не на шутку разволновался, он провел рукой перед глазами старика, но тот даже не моргнул.

– Дед, ты… о-ослеп???

– Я потерял много сил, мальчик, – спокойно ответил тот. – Но что надо, я увижу. Я сделал все, что мог для тебя, но мой организм уже не молод, в восемьдесят лет он не восстанавливает запасы жизни, как в тридцать, – Аким грустно улыбнулся. – Хотя я ждал этого и готовился. Там, в моей сумке с лекарствами и травами, когда поправишься, найдешь письмо и адрес, куда тебе нужно будет отправиться. Это письмо моему хорошему другу, и, если он сочтет это возможным, ты станешь его учеником и проведешь у него столько времени, сколько он скажет. Возможно, больше нам не удастся с тобою поговорить. Благословляю тебя, мой мальчик, и желаю удачи во всем, – старик замолчал, а потом с облегчением вздохнул.

– Дед, не надо сейчас! – запротестовал Тимур. – Мы тебя вылечим, я нарисую! Прямо сейчас, встану и нарисую, только скажи, что ты согласен! Дед! Я все осознал! Я больше не повторю этих ошибок! Я столько раз хотел расспросить тебя обо всем, но что-то не давало! Дед, я был дураком! Прости, дед! Ведь еще можно все исправить! – Тимур не мог оторвать голову от подушки и метался на кровати, как зверь в западне.

– Сейчас мне надо прилечь, – все так же спокойно и рассудительно продолжал старый Аким, – Ты теперь будешь поправляться, но пообещай мне, что сделаешь так, как я сказал. Это мое последнее желание.

– Конечно, дед, – внук взял его за руку, и слезы градом покатились из глаз. Старик этого уже не видел, а Тимур не желал, чтобы тот слышал, что он все еще не может совладать с собой.

– Я поеду теперь, твоя мать отвезет меня в имение. Прощай, дорогой мой, – старый Аким собрал последние силы, чтобы встать, и вышел из комнаты.

Через три дня дед Аким покинул мир. Любушка говорила, что почти все время он пролежал в горячке. Лишь изредка Аким Наумович приходил в себя, тогда ему предлагали вызвать врачей, но старик запрещал это делать. Он твердо и совершенно здраво говорил: «Это мое время. Не смейте вмешиваться». И снова впадал в забытье. Один Бог знал, что он на самом деле чувствовал, в каких мирах витала его душа, и что за опыт получал он, пока тело лежало в бреду… в старом родовом имении среди южных гор неподалеку от приморского городка.

Тимур порывался, но не смог приехать еще раз проститься с дедом. Мать не пускала его, да он бы и не добрался, так как был еще слаб и потрясен произошедшим. Температура скакала то вверх, то вниз, но мало-помалу нормализовалась. И через неделю он смог встать на ноги.