Алексей Слаповский
Серая ветка
Отец считал, что при таких данных я обязан быть борцом-тяжеловесом или еще кем-то в этом роде, а я не любил даже обычных уроков физкультуры. На велосипеде кататься по городу и окрестностям – это да, это нравилось. И по стопам отца идти не собирался. Он своего огорчения не скрывал. У отца вообще не было привычки прятать плохое настроение, которое у него часто бывало – из-за служебных неурядиц, из-за плохо прибранной квартиры, не вовремя поданного ужина, из-за того, что мама обиженно молчала, когда он приходил со спиртным запахом.
– Сидит и молчит! – ворчал он. – Хочется ругаться – ругайся, не молчи!
– Когда ругаюсь, тебе еще меньше нравится.
– А было бы из-за чего! Другие на рогах домой приползают, я хоть раз напивался?
– Нет.
– Вот именно! Я знаю дозу! И меня все за это уважают! Кроме тебя! Я дома нормально не могу выпить! Другие пьют по-свински, в семье хулиганят, я хоть раз что-нибудь в этом духе сделал?
– Нет. Можешь выпивать дома.
– Выпьешь, когда на тебя смотрят, как на врага! Тебя аж всю переворачивает!
– Я должна в ладоши хлопать? Не люблю, когда пьют, не люблю запаха. Могу уйти, погулять, а ты пей.
– Чтобы сын думал, что я тебя из дома выгнал?
– Он все слышит, ты потише бы.
– А что я такого говорю? Что я такого сделал вообще? Ты меня за алкоголика держишь, вот это он слышит! И видит! Он видит, что ты меня за человека не считаешь! Это хорошее воспитание, правильное! Пусть знает, что мать ангел у него, а отец говно!
– Что ты несешь?
– Несешь! Выбирай выражения! Грузчик ящики несет, а я нормально беседую! А я если вам, мадам, по-человечески общаться со мной противно, ищите, где лучше, я не против!
В общем, ответной любви мне всегда не хватало. Если бы были дедушки и бабушки, они, наверное, любили бы, причем не ответно, а напрямую, просто так и ни за что, но их нет: отец детдомовский, никогда не рассказывавший, почему так получилось, а у мамы была только мама, рано умершая от той же болезни, что потом и мою маму схватила и уволокла, не дав никому опомниться, очень уж быстро все произошло, меньше, чем за год.
Поэтому я всегда легко отзывался, если кто-то обращал на меня внимание. Так и вышло с девушкой Светой. Я учился с ней в Минске на одном курсе. Мне нравились другие девушки, но Свете понравился я, и как-то так случилось, что у нас с ней все получилось. Правильней сказать, у нее со мной получилось. Я легко угадывал, чего ей хочется, я это вообще всегда легко угадываю, а она считала, что у нас взаимная любовь. И надо было бы все прояснить, но я никак не мог на это решиться.
– Сказал бы прямо: извини, не люблю, что мешало? – спросит меня Митя, когда вырастет и когда я расскажу ему эту историю. В назидание вроде того.
– Она предупредила, что терпеть не может, когда кто-то говорит о любви. И было такое время – люди часто сходились, жили вместе, даже заводили детей, а о любви не говорили.
– И сейчас не говорят. Если что-то есть, и так понятно, если нет, зачем говорить?
– Точно, Митя. Но она сначала ничего не требовала, поэтому и…
– Секс был?
– Да. Но встречаться было сложно, я в общежитии, она с родителями жила. Сняли комнату. А потом я понял, что она хочет от меня ребенка и хочет за меня замуж.
– Говорила?
– Нет. Я догадался.
– Надо было сразу уйти.
– Я знаю, Митя. Но я уже привык к ней. Я не хотел ее обидеть. Я знал, что она меня любит.
– Это ее проблемы.
– Наверно. Несколько раз я готовился. Вот сейчас скажу, вот сейчас. А сам думаю: но она же мне нравится. Стройная. Не красавица, но милая такая. Симпатичная. А если я вообще никого не встречу больше? Теоретически может оказаться, что мне попалась самая подходящая девушка из всех возможных. Сразу.
– Так не бывает, – хмыкнет Митя.
– Всякое бывает. В общем, я начинал придумывать, за что бы ее полюбить. То есть как вот сейчас, я иду и придумываю, за что можно полюбить Алтуфьево. Другие же его за что-то любят. Я накручивал себя. Я становился все ласковей, все нежнее. А она, ты знаешь, оказалась прирожденная хозяйка. Она так здорово все устроила в нашей комнатке. В таком икейско-японском стиле, он тогда входил в моду. Ничего особенного, но очень все к месту – соломки, ширмочки, абажуры плетеные на лампах, коврик джутовый на полу, низкие кресла такие, удобные… Мне нравилось возвращаться туда после учебы и работы, я же подрабатывал тогда. Вроде бы комната в чужом доме, а вроде бы уже и свой дом… Понимаешь, человеку хочется любви, хочется быть радостным и другого кого-то радовать. Вот, например, я иду, смотрю – бабушка цветы продает. Садовые цветы, красивые, недорого. Из своего сада. И такое сразу движение души, что ли, – купить букет. Покупаю. Несу, улыбаюсь. Представляю, как сейчас обрадуется. И она радуется, целует меня, цветочки в вазу ставит, потом на них любуется, ты счастлив. Но любви нет. Есть любовь к моменту, к радости дарить цветы, любовь к ее радости, но в целом все-таки что-то не то.
– Ты маме тоже часто цветы дарил.
– Это другое. Это двойная радость – и цветы, и по любви.
– Лучше, как я понял, не дарить, не морочить голову, – скажет Митя, думая о чем-то своем.
– Наверное. Честнее. Но если хочется?
– И чем все кончилось?
– Надоело слушать?
– А что-то еще было в промежутке?
– Ты прав. Ничего особенного не было, так все и тянулось. А однажды пришла в гости ее мама. Принесла пирог. Светы не было. И она говорит: Дмитрий, вы так и будете жить или все-таки, как нормальные, поженитесь? Я говорю: мы это не обсуждали. А она говорит: это она с тобой не обсуждает, зато она со мной все время обсуждает, вроде того, не могу понять, чего он от меня хочет. Дмитрий, говорит, ты, я вижу, губа не дура. Пользуешься ее молодостью во всех смыслах. Если ты перспективу с ней создавать не намерен, тогда, говорит, Дмитрий, при всем уважении, сделай отсюда до свидания, я не хочу, чтобы моя дочь попусту время потеряла, а в тридцать лет потом заново жениха искала себе. Она семью хочет. Вот такая речь у нее была. Я сказал: вы правы, надо делать выбор. И ушел.
– И правильно.
– Да, но как-то подловато получилось. Я воспользовался ситуацией.
– А как еще? Если эта Света сама не хотела видеть, что ты ее не любишь, то сама и виновата.
– А может, действительно не видела?
– Мы всегда все видим, – скажет мой мудрый сын. – Или видим, или догадываемся.
– Я вот не видел, что с твоей мамой происходит.
– Извини, тоже, наверно, видел. Просто… Ну, как бы не замечал. Я тебя перебил, – скажет сын торопливо и деликатно. – Значит, на этом все и кончилось?
– Не сразу. Она потом… Ох. Плакала, сказала, что мама идиотка и неправильно ее поняла, вовсе она ей не говорила, что замуж за меня хочет, а говорила только в принципе, что можно бы, но не обязательно, на самом деле ей и так хорошо, не собирается она замуж, у нас все отлично, с какой стати расставаться? Ну, и я вернулся. Она мне еще раз все повторила: ничего от меня не хочет, ее все устраивает, давай дальше жить, как жили. И мы как бы помирились. Чувствую – опять меня затягивает. Все, хватит, надо серьезно поговорить. Объясняю ей: Света, ты лучше всех, а я урод, я тебя обманывал, ты мне нравишься, но я тебя не настолько люблю, чтобы… Ну, все в этом духе. А она мне: какая разница, настолько, не настолько, нам вместе хорошо? Я говорю: хорошо. Все, больше ничего не требуется. Я говорю: слушай, если совсем честно, я тебя, похоже, совсем не люблю. Она говорит: не надо врать, если бы не любил, не жил бы столько со мной.
– Логично.
– То-то и оно. Иду до конца, объясняю, что жил без любви, просто меня все устраивало. Мама твоя, говорю, права, пользовался тобой. Вот и все.
Митя посмеивается:
– А она говорит: ну и пользуйся дальше?
– Почти. Сказала: ты, говорит, сволочь, конечно, но что делать, если вы все такие? Ты надеялся, я все вытерплю? Нет, пошел к черту. Только не сейчас, давай я привыкну к этой мысли, а пока недельку еще вместе побудем. Вроде того, попрощаемся. Ладно, я согласился. Неделька, другая, третья. Она так себя ведет, будто ничего не было. А я ей опять цветочки тащу и вообще. Даже еще ласковей стал. И однажды четко понял, что еще немного – и все. Я ее обманывал, а начну и себя обманывать. И сам себе поверю. И малодушно сбежал. В Москву. Поступил, учился, работал, сам себя обеспечивал.
– Ты рассказывал. Герой.
– Надоели папины байки?
– А она за тобой не поехала?
– Нет.
– Повезло. Другая бы догнала и вернула.
– Считаешь, что со мной так можно?
– А то нет?
Досадно.
Досадно, что мой сын думает так обо мне.
То есть может так подумать.
То есть я предполагаю, что он может так подумать.
Значит, я заранее сдался?
Нет.
Вера поймет, что совершила ошибку. Надо с ней просто нормально поговорить. Мы же нормально так и не поговорили.
Надо встретиться и поговорить.
«Бибирево»
Я спускался на эскалаторе и пытался начать мысленный разговор с Верой.
– Послушай, – скажу я ей.
…
Но для этого нужно встретиться. По телефону она говорить не хочет, на письма и сообщения не отвечает или отвечает фразой, которая могла бы стать sms-шаблоном: «Это отдельный разговор». Я пробовал, когда приходил гулять с Митей, она обрывала:
– Не при ребенке.
– Путь в своем комнате побудет.
– Ты по нему не соскучился? Не хочешь его видеть?
– Нам нужно десять минут.
– В десять минут ты не уложишься.
– Хорошо пойдем гулять в месте. Он будет на площадке, а мы поговорим.
– А кто будет за ним следить? Или ты с ним так и гуляешь? Он на площадке, ты на телефоне?
– На самом деле можно и при нем. В обтекаемой форме.
– Он уже все понимает.
Не поспоришь.
Неважно. Все равно рано или поздно я найду возможность остаться с ней наедине. И скажу:
– Послушай…
А она тут же:
– Я знаю все, что ты собираешься сказать. Не надо мучить меня и себя. Все решено, Митя.
Или скажет:
– Все решено, Дмитрий.
Если скажет «Митя», то, на самом деле, ничего не решено.
Если скажет «Дмитрий» —
– ну и что?
Она может так сказать нарочно. Для официальности как бы. Значит, все равно ничего не решено. Так что неважно, как она меня назовет.
Я скажу:
– Я не хочу никого мучить. Я просто хочу понять.
Нет, не пойдет.
«Хочу понять» – слабая позиция. Мой отдел как раз занимается такими вещами, я хорошо это знаю и объясняю сотрудникам: текст не должен начинаться с пожеланий вроде «хочу», «надеюсь» и даже с таких как «я уверен» или «мы уверены». Если человек сам по себе или от имени фирмы пишет: «Мы уверены», – это воспринимается как то, что в действительности никто ни в чем не уверен. Политики, да, они могут себе позволить, это обычная формулировка. Не слабость, а игра, расчет. Политик не делает ни одного шага вперед, не подготовив себе шаг назад. «Мы надеемся», «мы считаем», «мы убеждены», «мы полагаем» – это и есть такая подготовка. Потом всегда можно сказать: мы считали, мы полагали, мы даже были уверены, но нас подвели, обманули, ввели в заблуждение и т. п. Когда-то в древности бесхитростно объявляли: «Иду на вы». Сейчас говорят: «Мы надеемся на урегулирование в юридическом поле», «мы убеждены, что нет неразрешимых противоречий», а в это время дула танков расчехляются, ракеты из шахт высовываются, вентили газовых и нефтяных труб завинчиваются или отвинчиваются – в зависимости от необходимости. И поход на вы идет вовсю под сладкие речи о том, что никакого похода не предвидится.
Но то политика. Там, где продают и покупают, то есть в областях, в которых человечество большую часть времени и крутится (хотя политика тоже сфера торговли), нельзя никаких «мы хотим, полагаем, считаем, уверены». Нельзя ни в рекламе, ни в маркетинговой аннотации говорить и писать: «Мы считаем, что наш кетчуп лучший в мире». Или: «Мы хотим доставить вам максимальное удобство». Лучший. Доставим. Без оговорок.
Человеческих отношений это тоже касается.
Поэтому я скажу:
– Вера, я все понимаю.
– Если понимаешь, о чем тогда разговор? – тут же ответит Вера.
Черт, тупик, засада!
Я не заметил, как спустился на станцию, как оказался в вагоне.
Хотел продолжить думать, но помешал пожилой мужчина в синей спортивной куртке. Тот самый, с которым я ехал сюда. Я его сразу узнал. И он опять сидел напротив, такое вот совпадение. Оно меня почему-то обрадовало. Если может произойти это (степень вероятности, между прочим, очень небольшая), значит, возможно и другое. В ногах у мужчины стоял пакет, а в пакете что-то было, за чем он ездил. Купил или взял у родственников или у знакомых. И вот едет назад, выполнив житейский долг. Но на лице нет ни счастья, ни удовлетворения. Ничего. Глянул вскользь на меня. Взгляд задержался на долю секунды: он меня узнал. И, кроме узнавания, в глазах ничего не отразилось.
Я стал смотреть на других людей. Зачем-то мне это было надо. Но я понимал, что не запомню их. А хотелось почему-то запомнить. Решил записать. Достал телефон и начал настукивать одним пальцем без точек и запятых. Палец ошибался, но я не исправлял – можно и потом.
Теперь, когда прошло время, я нашел эту запись. Довольно странно выглядит:
отец с бородой лесного вида и
рюкзак зеленая и черная
одежда с ним сын очень похож
на отца выглдит как будщий
соладт что то призывное и
гтовое к службе слушает отца
с интересом как чужого
человека даже завидно у отца
георгиевскач ленточчка когда
надо он покажет кому надо
девушка в светло голубых
джинсах с дыоами на коленях
одинокий кавказец с
мчтательным взглядом
женщина очнь полная с
крошечными ножками в
остроносх туфельказ
девушка совсеи молодая с
кем то улыбаетсч по телеону
Такая вот запись.
Зачем она была мне нужна?
Не знаю.
Мне нужно было обдумать, как я буду говорить с Верой.
– Вера, – скажу я, – давай не будем пока разводиться. Мало ли что.
Она скажет:
– Хорошо, я не тороплюсь. Но оттягивать тоже нельзя.
Или скажет:
– Не вижу причин, чтобы тянуть.
Или скажет:
– Я вообще-то пока об этом даже не думала.
Представляя этот разговор, я вышел и машинально снял станцию (фото 19).
И пошел к эскалатору.
Поднялся, вышел из станции и снимал там, наверху, продолжая мысленный диалог.
– Ты не думай, я бы вообще уехал, исчез из твоей жизни навсегда, но Мите нужен отец. Настоящий, а не приемный. Он привык к тому, что я его отец. Он меня любит.
– Да, – скажет она. – Но он вырастет. Постепенно Максим станет ему родным и близким. Будет как бы два отца. Что в этом такого?
– Двух отцов не бывает.
– Отстал от жизни. Бывает – и даже при отсутствии матерей.
– Не в нашей стране.
– И в нашей, только нелегально.
– Слушай, я знаю про твою политкорректность, но мы сейчас не об этом.
– У меня политкорректность? Это ты все принимаешь и оправдываешь, а я как раз не собираюсь. Это дичь.
– Что?
– Когда два отца и у них дети.
– Ты только что говорила, что два отца – хорошо.
– Когда есть мать. Ты чем слушал?
– Ладно. Давай конкретно. Сейчас Митя ходит в сад, а еще с ним сидит тетя Маша. А я собираюсь взять отпуск месяца на три-четыре. За свой счет. И пожить с Митей. Почему он должен жить у тебя?
– А с тобой где?
– Я сниму квартиру, – ответил я, фотографируя дома, в которых уж точно не буду снимать квартиру. Но зачем-то все же фотографировал (фото 20).
Фото 19
Фото 20
– С кем он там будет, когда ты на работе?
– Я возьму отпуск, я же сказал. Кто кого не слушает?
– Ты хочешь бросить работу?
– Отпуск.
– На три-четыре месяца – это не отпуск.
– Тебя заботит, что я могу остаться без работы?
– Это твое дело, если ты один. Без сына. А сын у безработного отца – ты серьезно?
– При чем тут работа? У меня есть деньги. Я год вообще могу не работать.
– И что будешь делать?
– Воспитывать сына.
– Этого я и боюсь.
– Чего ты боишься?
Тут она посмотрит на часы и скажет:
– Мне пора.
– Чего ты боишься? Ты не хочешь, чтобы я на него влиял? Это интересно. Что же такого во мне плохого, если ты…
– Все в тебе хорошо, извини, мне пора.
– Мы ничего не решили.
– Мы все решили. Ты просил пока ничего не делать. Не разводиться. Я согласилась, чего тебе еще?
– Я про сына.
– Вот.
– Что?
– Ты всегда стараешься сделать сразу десять дел. И ни одного не получается в результате.
– Это неправда. Что у меня не получилось?
– Хорошо, все получается.
– Это для меня самый важный вопрос.
– Я говорю: все получается, успокойся.
– Не про это вопрос. Про сына.
– В чем вопрос? Мало видишься? Приходи чаще, ладно.
– Почему он не может пожить со мной?
– Где? На съемной квартире?
– Съемная квартира ничем не хуже.
– Ты серьезно? И она у тебя уже есть?
– Нет, но…
– Тогда о чем мы говорим вообще?
– Я как раз этим занимаюсь. Ищу квартиру.
– Когда что-то будет конкретное, тогда и поговорим. А сейчас мы о чем говорим вообще?
Она легко сбивает с толку.
Нет.
Я не позволю сбить себя с толку.
– Вера, сейчас лето, а он в городе…
– Мы собираемся на отдых. Максим предлагает в Швейцарии какое-то место хорошее, он там был не раз, летом там прекрасно.
– У моего отца лучше, чем в Швейцарии. Он дом строит в лесу. Давай я съезжу с Митей к нему…
– Определись, ты чего хочешь, искать квартиру или везти Митю черт знает куда? Там болота, комары, глушь. И другая страна вообще.
– Вера, ты была в этом месте полчаса. И мы туда будем ездить отдыхать, а жить в городе.
– Тогда какой смысл? Из города в город?
– Гродно – не Москва. Там и в самом городе отличные пляжи есть, Неман очень чистая река.
– Дмитрий, я повешусь сейчас. Я с тобой через минуту никогда не понимаю, о чем уже говорю. То дом в лесу, то река в городе. Ты не делай такие глаза, ты сам подумай, куда тебя заносит? Мы говорим о нашей жизни, так? И вдруг какая-то река в городе, что у тебя с головой, ты переключаешься просто дико, у меня все спуталось.
И она поднимется и уйдет.
Нет.
Нет, не то, не так. О сыне надо, но потом. Самый важный вопрос не в этом. Самый важный вопрос надо задать прямо и четко:
– Скажи, что я могу сделать, чтобы все вернулось?
– Что именно? – переспросит она. Она всегда переспрашивает. И уточняет. Она всегда уточняет. Это ее работа.
Она начинала в call-центре, отвечала на звонки клиентов банка, когда еще училась на финансиста, это наследственное, папа у нее юрист при фирме, занимается договорами, то есть деньгами, мама аудитор, дочка могла бы и не работать, но она хотела иметь свои карманные деньги, родители это одобряли. Банк солидный, клиенты тоже солидные и требовательные, но при этом часто бестолковые. Вера быстро научилась терпеливо с ними общаться, ее взяли на постоянную работу еще до окончания вуза, причем без помощи отца, чем вся семья очень гордилась. В банке вообще долго не знали, чья она дочь, учитывая, что Семеновых, а она Семенова, в России полным-полно.
Теперь она работает в vip-отделе все того же банка, быстро растет, и там ей тоже приходится спрашивать и уточнять.
– Как правило, никто толком не знает, чего хочет, – рассказывала она мне как-то. – Или знает очень приблизительно. И я подсказываю. Ну, ты тонкостей не понимаешь, как бы тебе попроще… Если с рынком сравнить, ты, допустим, продаешь фрукты-овощи, и вот подходит покупатель и говорит: хочу фруктов.
– Обычно знают, чего хотят.
– Я для наглядности! Сроду не даешь нормально рассказать. Хочу фруктов. Каких? Допустим, он скажет, яблок. О’кей, вам яблок которые получше, но чуть подороже, или дешевле, но похуже?
– Дешевый прием. Расчет на психологию потребителя, который всегда завышенного мнения о своем статусе. Естественно, он хочет лучше, но дороже.
– Ну вот, тебе и рассказывать не надо, сам все понимаешь.
– Обиделась?
– У меня тупая работа, я впариваю клиентам то, что им не требуется.
– Я этого не сказал.
– Подразумеваешь. Тебе вообще неинтересно, что я делаю. А у нас, между прочим, живые люди, и я не просто впариваю, а хочу, чтобы возник взаимный интерес клиента и банка. Если я ему впарю задорого гнилые яблоки, он больше не придет, а мои клиенты ко мне возвращаются.
– Хотел бы я посмотреть, кто бы к тебе не вернулся…
– Перестань! Дело не в симпатичном личике, меня это даже оскорбляет! Чтобы ты знал, большинство людей приходят в банк первый раз на разведку. Им объясняют, тратят время, дают пакеты документов, они уходят – и все. И их нет. Никто не любит читать документы. Надо объяснить на месте, тут же, доходчиво. В идеале не отпустить. А если уйдет, чтобы вернулся. У меня процент повторников самый высокий в банке вообще.
– Повторники? Так вы их называете?
– Тебе все равно не интересно.
Снимая вот это стойбище автомобилей и дом за ними (фото 21), я впал в легкий ступор: не мог вспомнить, с чего начался воображаемый разговор с Верой и откуда взялись какие-то повторники.
Так.
Она с ними работает. Спрашивает, уточняет.
Да, уточняет, с этого места.
Она уточнит, что я имею в виду. Как у невразумительного клиента.
Фото 21
Я спрошу, что надо сделать, чтобы все вернулось, а она уточнит: что?
– Ты сама понимаешь. Наша жизнь.
– Даже если мы остались бы вместе, это была бы другая жизнь. Вернуть ничего нельзя.
– Наши отношения.
– Отношения тоже меняются.
– Вер, ты прости, но иногда хочется выругаться.
– На здоровье.
– Максим ругается?
– Почему ты спросил?
– Просто интересно. Ругается? Брутальный такой, да?
– Мы об этом говорить будем?
– Я просто не понимаю, откуда что взялось? Я работал, ты работала, мы жили вместе, мы вместе отдыхали, все было общее, всё на виду, откуда взялся этот Максим? Вип-клиент? Как ты с ним познакомилась? Почему ничего о нем не рассказываешь?
– Зачем?
– Он собирается жениться на моей жене, было бы странно, если…
– Насчет жениться никто не говорит. Жить вместе – да. Мы этого хотим.
– Вер, а как это бывает? Вошел, ты посмотрела – и все? Как у нас с тобой было?
– У нас было не так.
– У меня было так. Я вошел, увидел – и все. Но ты потом тоже.
– Что?
– Влюбилась.
– Да, влюбилась, поженились, родился сын, – торопливо перечислит Вера. – Ты хочешь мне рассказать то, что я и так знаю?
– Нет.
– А о чем мы говорим? Знаешь, иногда мне кажется, что ты притворяешься глупее, чем есть.
– Это правда. Я не притворяюсь, пытаюсь оказаться на одном уровне.
Ну нет, до такой мелочности я не дойду.
И вообще, выгляжу в этом воображаемом разговоре каким-то жалким доставалой, ноющим отстойным лузером.
Почему?
Обычно человек, когда фантазирует и видит себя участником каких-то событий или какого-то разговора, представляет себя лучше, чем есть, героем, победителем, умником.
А у меня что получилось?
Но и Вера видится нарочно сердитой, даже злой – и не понимающей.
Странно.
Готовность к худшему результату?
Или уже попытка ее разлюбить?
А себя сделать таким, каких именно и бросают?
Встретились бывшая жена с бывшим мужем и раздраженно кудахчут, как бы желая примириться, но подсознанием чуя, что примирения не будет, поэтому друг друга подначивают и злят, сами даже не понимая, почему и зачем. А затем, чтобы быстрее все оборвалось и кончилось.
Но я же этого не хочу!
Я скажу так:
– Вера…
Вера, Вера…
Я скажу:
И пронеслись в моей голове пулеметные стаи каких-то очень убедительных слов, я увидел свое лицо, вдохновенное, как у актера из драматического фильма, глаза сверкают в темноте, я увидел склоненную голову Веры, поникшую голову Веры, но увидел тут же и ее лицо, будто был не сверху, а снизу, лицо виноватое, сожалеющее, раскаивающееся, слезы текут по щекам. Я говорю, говорю, говорю, она пытается возражать, шепчет: нет, нет, нет, но потом поднимает голову и говорит: да, ты прав, я ошиблась, но я просто не привыкла ошибаться и, тем более, признаваться в своих ошибках, так воспитали родители, я ошиблась, я не могу жить без тебя, этот человек – случайность, увлечение, я бы позже это сама поняла, но ты мне все объяснил, как я могла променять, Митя, как я могла…
И она встает, нет, ложится, нет, мы стоим, обнимаемся, нет, лежим, да, конечно, и я дотрагиваюсь, как она любит…
Этот столб у ограды (фото 22) возник прямо в тот самый момент, когда я представлял любовное примирение с Верой – представлял настолько ярко, что организм откликнулся естественной реакцией, прямо в масть с этим столбом. Чистый Фрейд, как говорится. В том числе говорится и мной, хотя, перед собой-то врать незачем, я не читал ни одной строчки из Фрейда и знаю его теорию только по приблизительным пересказам, по цитатам из интернета.
Но столб возник в тот самый момент, пусть и без Фрейда.
Совпадение и многозначительное и, если подумать, смешное.
Я огляделся.
Вокруг никого, кто бы мог увидеть, что со мной происходит.
Пришлось подождать перед тем, как выйти на люди.
Это получилось не сразу.
Думать о другом.
Фото 22
То есть о ней, но не так.
Надо съесть что-нибудь, голова совсем не соображает: полчаса не могу придумать простой вещи – как позвонить Вере и что ей сказать.
То есть не позвонить, а встретиться.
А как встретиться, не позвонив?
Надо что-то съесть.
Пожрать.
Какое-то вдруг не мое слово – «пожрать».
Так же, как и – «покушать». Не люблю этих слов и не говорю так.
– Дай на пожрать, пожалуйста.
Я понял, откуда это взялось: передо мной стоял унылый человек в джинсовой грязной куртке, с тоскливым взглядом, одна рука висит, вторая сунута в карман и прижата к дрожащему телу (фото 23).
Я до того привык за эти часы снимать все окружающее, что и на него навел камеру телефона. Он не возмутился, не удивился, просто отвернулся и собирался уйти. Мне стало неловко.
– Места ваши снимаю, – сказал я озабоченным голосом должностного человека, – для своей конторы. Риэлторы мы. Клиенты просят показать, в каком районе что предлагаем. Чтобы своими глазами увидеть.
Человек уныло смотрел в сторону.
Фото 23
– Говорите, насчет поесть? – спросил я.
– Ну. Рублей тридцать.
– На тридцать рублей ничего не съешь.
– У меня есть, я добавлю.
– А где тут можно поесть вообще? Я бы тоже. Может, вместе?
– Да нет, – он явно тяготился ненужным общением.
– И выпили бы, – сказал я. – Хочешь выпить?
Я перешел на ты, хотя не имею такой привычки, но догадался, что вежливое выканье будет его напрягать.
Он остановился, посмотрел куда-то на асфальт между мной и собой и сказал:
– «Му-Му» тут недалеко. Там наливают. Дорого. Проще в магазине купить.
– Ничего, я угощаю.
И мы пошли в «Му-Му». Он волочился рядом нехотя, но послушно, и я его понимал: ему и выпить хотелось, и компания странного человека была обузой. Дал бы сотню, да и отпустил с богом.
Но мне хотелось с ним поговорить. В конце концов, я постоянно откликаюсь на чьи-то исповеди, выслушиваю, даже когда не очень хочется, почему бы и мне хоть раз не использовать кого-то? И не задаром, между прочим.
А вообще-то я подаю милостыню всегда. Всем бомжам, калекам, женщинам с младенцами, крестящимся старухам.
Вера, когда мы только познакомились, смеялась над этой моей привычкой.
– Что ли, грехов много, откупаешься?
Потом, когда поженились, сердилась и выговаривала:
– Вы, которые типа добренькие, только размножаете эту шваль! Это же бизнес, ты не знаешь? Калеки эти, мамаши с грудничками, у них хозяева, они им зарабатывают деньги. Вот если все перестанут подавать, они сами по себе исчезнут. Бизнес рухнет.
– Это фантастика: все сразу подавать не перестанут. И да, я знаю, что это у кого-то бизнес. А у кого-то и нет. Кто-то действительно реально голодает. По разным причинам.
– Голодают они! Как те таджикские у@быши!
Вера имела в виду неприятную историю, случившуюся с ней. Ехала с работы, подолгу стояла в пробках, увидела снующих между машинами таджикских детей лет десяти-двенадцати. До этого они ей так близко не попадались. Стало жалко, опустила стекло. Тут же подлетел шустрый мальчик в тюбетейке.
– Тета, кушат надо, пажалста! – попросил он.
Деньги у Веры, конечно, были. Но была и начатая пачка крекеров, которые она грызла. И она протянула эту пачку мальчику, чтобы потом, возможно, дать еще и денег. Но не успела, мальчик взял крекеры, посмотрел на них, сморщился и швырнул обратно в машину, крекеры обсыпали Веру с ног до головы. После этого он закричал:
– Блад, денег дай, я сказал кому!
– Ах ты, сучонок! – изумилась Вера.
Мальчик засмеялся, плюнул в Веру, попав на плечо, которое она потом долго терла, и исчез.
С тех пор она принципиально никому никогда не подает, даже церковным нищим, посещая по праздникам храм (ей нравится думать, что она верующая).
Однажды она сказала:
– Я поняла, почему ты им подаешь. Ты страшно зависимый, ты зависишь от чужих мнений. Даже нищих и бомжей. Не дай бог подумают, что ты скупой или бедный. Мне вот глубоко насрать, кто и что обо мне думает, я сама себе цену знаю. А тебе даже перед этим дерьмом хочется выслужиться.
Я не спорил, потому что часть правды в этом была. Но только часть. Я вовсе не боюсь, что подумают, будто я скупой или бедный. Мне просто это нравится. И я люблю удивлять. Иногда – конечно, не каждый раз, я могу дать не просто подачку, а серьезную бумажку. Тысячу рублей, например, дал смуглому восточному мужчине в халате и на костыле, стоявшему возле магазина, что по соседству с нашим домом. Настроение было хорошее, на душе было светло, уже не помню, отчего, увидел этого человека, вынужденного попрошайничать, хотя далеко еще не старик, захотелось, чтобы ему тоже стало хорошо, вот и дал ему тысячу. И не стал даже любоваться на реакцию, прошел мимо. Правда, через несколько дней, когда оказался там, восточный человек бросился ко мне со всех ног, вернее, с ноги и костыля, начал низко кланяться и что-то бормотать благодарным голосом. Стало неприятно, я дал ему на этот раз сто рублей. И потом старался в магазин этот не ходить, а если и оказывался там, сначала выглядывал, торчит ли нищий на костыле. А через месяц-другой, с наступлением предзимних холодов, он исчез.
Но забавы этой я не бросил, хотя и понимаю, что в ней есть что-то не совсем хорошее.
В «Му-Му» было пусто: время обеда прошло, время ужина не наступило.
Унылый человек вел себя скромно, взял капустный салат и рыбную дешевую котлету с гречкой. Напитки были перед кассой. Компоты, морсы, соки из пакетов, я этого ничего обычно не пью – Вера отучила. Сейчас злорадно (в отместку Вере?) взял суррогат апельсинового сока ядовито желтого цвета. Химически чистый продукт. И попросил бутылку водки.
Фото 24
– Бутылками не подаем, – сказала девушка за стойкой.
– А ты открой, – посоветовал ей мой товарищ, знающий порядки.
Она кивнула, дала откупоренную бутылку и два стакана. Чтобы запить, я взял две больших стеклянных кружки с чем-то красным.
Сели за стол, поставили подносы.
– Меня Митя зовут, – сказал я.
– Анатолий, – буркнул он.
Я налил водки по половине стакана, приподнял свой стакан:
– Твое здоровье!
– Спасибо.
Я отпил небольшой глоток вонючей и гадкой водки (я ее и хорошую-то не очень люблю), Анатолий же проглотил свою порцию сразу, подцепил вилкой капусту, начал жевать, неровно двигая челюстями, будто что-то перекатывал во рту со стороны на сторону. Зубы плохие, из-за этого.