Алексей Решетун
Между жизнями. Судмедэксперт о людях и профессии
Отдельные органы, такие как сердце, почки, легкое, а так же филе тут же отправлялись на сковородку и превращались в «свежину» – это блюдо можно было попробовать только раз в год. Собранная мною кровь тоже жарилась и употреблялась в пищу. Туша разделывалась на отдельные части, некоторые из них замораживались целиком, из других изготавливались всякие вкусности. Одного только сала мы делали несколько видов.
Как и в случае с кроликами и курами, меня не пугал ни момент убийства кабана, ни последующие манипуляции с его телом. Все это было неизменно интересно».
«М-да, – заметил я, – вот так покупаешь свинину для шашлыка и не задумываешься о том, каким образом она получена».
«И правильно. Не надо задумываться. Зачем, к примеру, городской пенсионерке или, допустим, современному ранимому юноше знать о предсмертном поросячьем визге и крови, которую собирает в таз маленький мальчик? Они пришли за продуктом – они его получили».
«Ну да, – согласился я. – Скажите, уже просто ради удовлетворения любопытства, а говядину вы тоже держали?»
«Вы имеете ввиду бычков?»
Я кивнул.
«Да, конечно. И корову для молока, и бычков для мяса. Хотите знать, как получается говядина?»
«Пожалуй, чего уж. Гулять так гулять», – мрачно пошутил я.
«Бычков, действительно, иногда было жалко. Маленький теленок – обаятельное и ласковое существо, не сравнить со свиньями. Знаете слово «волоокая»? Его используют, когда хотят подчеркнуть красоту женских глаз. У телят, да и у взрослых коров, очень красивые глаза: глубокие, большие и влажные, с длинными ресницами. Конечно, лишать жизни обладателя такого взгляда всегда жалко, но чувство это быстро проходило. Быка выводили из сарая и каким-то образом обездвиживали: или привязывали к забору, или просто давали ему ведро воды. Последнее было даже удобнее, поскольку во время питья бык наклонял голову к ведру, и в этот момент кто-то из мужчин сильно бил небольшой кувалдой ему по лбу. Как правило, хватало одного удара, но иногда требовалось два или три. После этого бык падал на передние колени, а потом на бок, и тогда забойщик длинным ножом перерезал ему горло до позвоночника. Все происходило очень быстро».
«А зачем бить животное по голове?» – мрачно спросил я.
«Из гуманных соображений, исключительно из гуманных. Как иначе перерезать шею быку весом в несколько центнеров? Он же не станет стоять и ждать, пока вы режете его. Раньше перед забоем связывали передние и задние ноги, валили быка на бок, но для этого нужны были несколько человек и много времени, а животное страдало. Если нанести хороший удар, то завалить даже крупного быка способен один человек, и страданий будет гораздо меньше.
Позже, обучаясь в медицинском институте, я вспоминал, что именно при забое крупного рогатого скота наблюдал артериальное кровотечение, фонтанирование крови, вдавленные переломы костей черепа, сокращение отдельных мышечных волокон после смерти. Помню, я обратил внимание на бычьи легкие, которые отличались от легких поросенка. Они были светло-розовые, почти белые, и на этом белом фоне выделялись темно-красные пятна – будто на них кто-то брызнул кровью. Естественно, меня это заинтересовало, и отец мне объяснил, что белыми легкие становятся от потери крови (при рассечении артерий и вен шеи возникает обильное кровотечение), а темно-красные пятна – это кровь, которая попала в легкие через перерезанную трахею, и называется это явление аспирацией. Потом я неоднократно видел точно такую же картину у людей, погибших от кровопотери. Людей тоже иногда убивают, перерезая им горло.
Конечно, в детстве я не предполагал, что стану судмедэкспертом, но выучившись, понял, насколько полезным в профессиональном плане было для меня участие в таких заготовках мяса…
А хотите, я расскажу вам об одном случае, который, наверное, мог бы стать подарком для моего психолога, если бы он у меня был?»
«Валяйте, – ответил я. Мое воображение вмиг нарисовало жуткую картину: я в серой рубашке в крупную черную клетку, черной футболке с красно-белой аппликацией и в джинсовых брюках стою под струей крови, бьющей фонтаном из перерезанного коровьего горла; кровь заливает мне глаза, я даже пытаюсь смахнуть ее рукой… Будто очнувшись, я повторил: – Рассказывайте, в забое какого еще скота вы участвовали?»
«Это, скорее, случайный эпизод из детства, – продолжал эксперт. – В тех местах, где обитали домашние животные, а также в помещениях для хранения кормов нередко объявлялись крысы. Уникальные животные, хитрые и очень умные. Например, они точно знали, в какое время я кормил свиней, и ждали, когда я вывалю ведро с кормом в корыто. После этого, нередко даже не дождавшись моего ухода, они подбегали и подъедали те кусочки корма, которые вываливались у свиней изо рта. Один раз слишком наглая или слишком голодная крыса залезла в корыто, но свинья зацепила ее вместе с кормом и сжевала, думаю, даже не заметив. Крыса орала как резаная, но свинье было все равно. Однажды, когда я играл во дворе с топором (я всегда любил топоры, ножи и другие острые штуки), из-под двери кладовки вышла крыса. Она медленно пересекала двор, покачиваясь из стороны в сторону. «Отравы наелась», – догадался я. Ядовитую приманку раскладывали специально для крыс, и эта наверняка была отравлена – обычно крысы бегают очень быстро, да и днем не особенно показываются. Естественное желание в такой ситуации – крысу прибить, к тому же в руках я держал топор. Я решил отрубить крысе голову, но то ли из-за того, что грызун продолжал, хотя и вяло, перемещаться, то ли из-за моей неопытности, однако удар пришелся не на шею, а чуть ниже. Я фактически разрубил крысу пополам. Крови было немного, и я увидел, как сокращается маленькое сердце. Удивительное зрелище! Сейчас существует множество фильмов об анатомии человека и животных, порой с уникальными кадрами, но тогда я впервые смотрел на то, как работает сердце. Крыса уже умерла, а сердце ее сокращалось еще несколько минут. Как завороженный, я наблюдал за тем, как оно наполнялось кровью и становилось почти шарообразным, потом выбрасывало кровь в сосуды, делаясь похожим на шляпку какого-то гриба, и эти циклы повторялись снова и снова, но с каждым разом все медленнее и медленнее – до полной остановки».
«И вам опять было интересно и не страшно?» – съязвил я.
«Нисколько не страшно. Но если вы думаете, что я совсем ничего не боялся, то вы ошибаетесь. Например, я, как и мои сверстники, боялся смерти».
«Вы? А как же все то, о чем вы только что рассказали?» – я удивился и даже подумал, что доктор шутит. Но он не шутил.
– Вы неправильно меня поняли, – продолжал он. – Мы боялись человеческой смерти. Возьмем, к примеру, похороны. Во времена моего детства они проходили следующим образом: по улице медленно двигалась колонна, во главе которой ехал грузовой автомобиль – ГАЗ-53 или ЗиЛ-130; борта его кузова были опущены, в кузове стоял гроб. Тут же, у гроба сидели самые близкие родственники умершего. За машиной шли люди: вначале родня, друзья, соседи, потом – все остальные. Иногда собиралось множество человек, и эта печальная процессия через все село тянулась к кладбищу, расположенному неподалеку в лесу. Нередко перед автомобилем шел оркестр, состоящий из преподавателей нашей музыкальной школы, и играл похоронные марши. Со стороны все это выглядело очень торжественно, но когда оркестр выдавал пронзительные ноты марша, становилось страшно.
Кладбище располагалось возле озера – одной из зон отдыха, с настоящими пляжами с желтым песком, чистой и прозрачной водой. В последний свой приезд на родину я сидел в траве в том месте, где раньше находилась середина водоема, и вспоминал те времена, когда люди здесь купались, ловили рыбу, а зимой катались на коньках… Однажды в этом озере утонул мальчик из параллельного класса. Никто из нас не видел, как он тонул, никто не был на похоронах, никто не видел тела, но с тех пор каждый раз, проходя мимо его дома, мы вспоминали, что здесь жил утопленник. Помню, когда на их воротах кто-то прибил подкову, все дети сразу же решили, что это знак: в этой семье утонул человек. Кто и почему это придумал – неизвестно.
Или другой пример. Нашими соседями была семейная пара – бабуля, божий одуванчик, и дедуля. Жили они тихо, однажды только пожаловались моим родителям на то, что я случайно закинул в их двор мяч. Как-то мы, играя около дома, увидели, что у соседей происходит какая-то движуха. Приехали скорая и милиция, чего раньше не бывало. Оказалось, что дед умер, и не просто умер, а повесился. Нам, детям лет двенадцати, стало жутко именно от факта самоубийства, и это притом, что все мы были не впечатлительными девочками, а уже почти сформировавшимися молодыми мужчинами. От самой мысли о том, что человек самостоятельно повесился, холодела спина. Гораздо позже, зная обстоятельства множества самоповешений и даже наблюдая сам процесс, я убедился: смерть при этом виде механической асфиксии особенно отвратительна и некрасива».
«Вот удивительно, – заметил я. – После таких детских переживаний вы все-таки стали тем, кем стали».
«Я вам больше скажу, – продолжал эксперт, проигнорировав мое замечание. – Как-то в нашей школе, когда я учился классе в седьмом или восьмом, то есть был уже совсем большим, прошел слух о том, что одна из учениц, имени которой никто не знал (а ведь в нашем селе все друг друга знали), умерла – причем умерла очень странно. Рассказывали, что она вышла на заднее крыльцо, ведущее на школьный стадион, и там у нее взорвалась голова. В подтверждение своих слов рассказчики показывали колонну на крыльце, на которой было большое засохшее пятно крови. При всей абсурдности этой истории школьники, особенно из младших классов, ужасались и старались обходить то злополучное место стороной. Я же к тому времени уже почти избавился от страха смерти и крыльцо-таки посетил. На одной из квадратных колонн действительно имелось большое красное пятно на высоте человеческого роста. От пятна стекали потеки, и при наличии фантазии можно было представить, что эти следы оставлены окровавленными фрагментами головы. Однако на самом деле высохшая жидкость являлась красной тушью, пузырек с которой какой-то хулиган (таких везде предостаточно) разбил о колонну.
Впервые я близко увидел труп тоже где-то классе в восьмом. Летом я, как всегда, отдыхал в пионерском лагере «Серебряный бор». Детей оттуда обычно домой не отпускали, родители навещали, привозили всякие вкусности – или забирали ребенка насовсем, если он сильно страдал вдали от семьи. Иногда, в приступе особенной тоски, некоторые дети уходили из лагеря домой, благо идти всего час-полтора, а дорогу все знали. Был уже самый конец смены, мы все перезнакомились, даже приятельствовали. Один паренек оказался моим соседом – жил на соседней улице, и почему-то его на выходные родители забрали домой. Дома у них то ли шла стройка, то ли делали ремонт, и мальчик где-то получил удар током и умер (поговаривали, что был неисправен какой-то аппарат, используемый при ремонтных работах). Суть в том, что наш отряд в полном составе прямо из лагеря повезли на похороны. Какому взрослому дураку пришла в голову эта идиотская мысль, история умалчивает. Нас привезли прямо к дому, в котором собралась толпа скорбящих родственников покойного. Эти родственники постоянно рыдали, а появление отряда «друзей» вызвало в присутствующих новые горестные эмоции. «Проходите, деточки, попрощайтесь», – пригласила нас мама нашего одноотрядника в комнату, в которой стоял гроб с телом. Увидев гроб, мы тоже стали рыдать, рыдал и я, но больше от антуража, чем от жалости. Несмотря на атмосферу всеобщего горя, три вещи я запомнил надолго. Во-первых, духоту в комнате. На улице было жарко, а в комнате – невыносимо жарко. Во-вторых, запах. Его я сразу почувствовал, он напоминал запах, исходящий от мертвой собаки, но имел более сладковатые нотки. Неудивительно: при дикой жаре процессы разложения происходят очень быстро, а хоронить принято на третий день, так что тело пролежало в такой температуре довольно долго. Сейчас я понимаю: скорее всего, труп тогда не бальзамировали. Бальзамация на дому, тем более на селе, в те времена не проводилась – да и некому было это делать. Кстати, тогда я выяснил и потом неоднократно убеждался в том, что гнилой труп животного и гнилой труп человека пахнут совершенно по-разному. Третье, что мне запомнилось, – это то, что ноздри покойника были забиты белой ватой. Она торчала из носа и бросалась в глаза. Потом, уже после похорон, я спросил отца, для чего это, и он мне объяснил, что при такой жаре из естественных отверстий может вытекать гнилостная жидкость, и это не прибавит, конечно, положительных эмоций окружающим. Меня удивил, наверное, даже не сам факт наличия ваты в носу, а то, насколько грубо это было сделано. На кладбище нас, к счастью, не повезли, но и того, что мы увидели, хватило для легкой психотравмы у нескольких детей. Уже потом, работая экспертом, я научился бальзамировать трупы разными способами так, чтобы тело сохранялось и не пахло, несмотря ни на какую жару.
Во второй раз я близко столкнулся с покойником, когда на автомобиле разбился руководитель нашего спортивного клуба…»
«Вы занимались спортом?» – спросил я, находясь под впечатлением от рассказа эксперта. «Почему я так разволновался?» – подумал я. Надо заметить, что во время всего разговора мне казалось, будто что-то мешает нам общаться. Хотя говорил в основном он, мне постоянно чудился какой-то фоновый шум, состоящий из приглушенных разговоров, бряканий, стуков, иногда смеха. «Однако, надо больше отдыхать, иначе совсем кукушку снесет».
«А как же, – улыбнулся доктор, – несколько лет занимался самбо, ну и еще несколькими видами спорта, по мелочи. Так вот, зимой, в феврале, в условиях плохой видимости, «Москвич», в котором находились наш руководитель и воспитанник нашего клуба, попал в повороте под ГАЗ-66. В последний момент шеф успел закрыть собой паренька, тот получил много повреждений, но выжил, а руководитель погиб. Горе было неописуемое. Тогда, кстати, я прошел все те стадии, которые переживает человек, узнавший о смерти близкого: неверие, отрицание, смирение. Когда мне сообщили новость, я находился в школе и вначале не поверил, даже не пошел сразу в наш спортивный клуб. Лишь через час я добрался до клуба, где собрались уже почти все ребята, точно так же не верившие в гибель шефа. Потом привезли искореженный «Москвич», и беда стала очевидной. Вскрытие проводилось в областном городе, который располагался от нашего села в сорока километрах. Когда привезли гроб и началось прощание, я заметил лишь несколько ссадин на лице покойного и очень удивился – я был уверен: если человек погибает в автокатастрофе, то повреждения должны быть гораздо более обширными, к тому же я видел останки автомобиля. Внес ясность, как всегда, отец. Он объяснил, что смерть наступила от внутренних повреждений, разрывов и отрывов внутренних органов и внутреннего кровотечения. Потом, уже работая экспертом, я неоднократно наблюдал у водителей несоответствие наружных повреждений и внутренних. Такое нередко бывает при невысокой скорости и пренебрежении ремнем безопасности. Вам это должно быть особенно интересно, ведь вы водили машину…»
Это был не вопрос, а утверждение.
«Как вы узнали, док? Я еще могу понять про курение – пальцы, запах. Но тут? Я не верчу в руках брелок, да и бензином от меня не пахнет».
«Подошва вашей правой туфли, вернее, подошвенная поверхность каблука, довольно характерно стерта, из чего я делаю вывод, что у вашего автомобиля автоматическая коробка передач. Ну и… а, впрочем, это неважно. Скажите лучше, вас удовлетворил рассказ о моем детстве или вы желаете услышать что-то еще?»
«Знаете, – начал я, – я хотел спросить у вас вот о чем. Вы говорите, что, будучи ребенком, испытывали страх перед смертью человека. А вы когда-нибудь задумывались о том, что можете умереть сами? В детском возрасте?»
«Если вы имеете ввиду собственную смерть как жалость к самому себе, то да, конечно. Думаю, каждый ребенок в минуты ссоры с родителями иногда представляет собственную смерть и собственные похороны. Он видит плачущих над его маленьким гробом родственников и как бы спрашивает их: «Видите, чего вы добились? Вы меня ругали, и вот я умер, теперь ругайте себя!»
Если же вы подразумеваете мысли о смерти вообще, то, конечно, нет. Ребенок не способен в полной степени осознавать последствия своих игр, действий, поступков и не может думать – мол, я сейчас сделаю что-то, от чего могу умереть. Это приходит с возрастом и жизненным опытом. Я, конечно, не был хулиганом в негативном смысле этого слова, но хлопот родителям доставлял много и несколько раз оказывался близок к тому, чтобы покалечиться, а то и погибнуть».
Я вопросительно посмотрел на собеседника.
«Мое детство, как, впрочем, и ваше, проходило без интернета и компьютерных игр; нельзя было, не вставая со стула, заказать себе любую игрушку с доставкой на дом. Поэтому игрушки мы делали сами. А во что любят играть мальчишки?»
Я пальцами изобразил стреляющий пистолет.
«Ну да, во все, что стреляет, летает, взрывается, втыкается. Мы делали самострелы, пугачи, взрывпакеты, копья, луки, даже целые ружья. Назвать эти изделия игрушками можно с трудом – например, пуля из алюминиевой проволоки, выпущенная из самодельного ружья, прошивала воробья насквозь. Насмотревшись фильмов об индейцах и начитавшись книг Фенимора Купера, мы изготовляли духовые ружья и луки, причем, подходили к этому очень основательно. Лучшей древесиной для настоящего лука считалась рябина, которая в тех краях не была распространена, а после наших увлечений луками ее и вовсе почти не осталось. Зато луки получались что надо: тетиву натягивали вдвоем, она звенела как струна, а стрела, отцентрованная и увенчанная острейшим гвоздем, легко пробивала доску-двадцатку. Спустя годы я видел смертельное ранение, причиненное стрелой, выпущенной из спортивного лука: одному уставшему мужчине надоела женщина, которая под окнами его квартиры постоянно выкрикивала рекламные объявления, он открыл ставни и выстрелил в нее из лука. Справедливости ради нужно сказать, что предварительно он ее попросил – в доступных ему выражениях – прекратить бубнить у него под ухом. Стрела, войдя в спину, прошла между ребрами, повредила легкое и сердце и вышла из груди, смерть наступила на месте происшествия. Думаю, что и стрелы, выпущенные из наших луков, вполне были способны причинить подобные повреждения.
Даже такие пустяковые штуки, как пугачи, могли лишить нас глаза или руки. Пугачи бывали двух видов. Самый простой, «детский», изготавливался из велосипедной спицы. Она вынималась из колеса, ее головка откручивалась и прикручивалась назад, только уже другим концом – так, что в образованный цилиндр можно было накрошить серы от спичек и вставить небольшой гвоздь. Чтобы при взрыве гвоздь не отлетел в глаз, его привязывали веревкой к противоположному концу спицы, саму же спицу сгибали дугой. После этого оставалось начинить головку спицы серой, вставить туда гвоздь и ударить этим гвоздем по любой твердой поверхности. Сера взрывалась с грохотом, иногда головка разрывалась, и ее приходилось менять. Другие, более основательные пугачи, делались из медных трубок, какие мы находили на свалке или на нашем ремонтно-механическом заводе. Брался фрагмент такой трубки, один из концов его загибался буквой «Г» при помощи молотка. Кусочек фольги укладывался в просвет трубки и плотно трамбовался, после чего внутрь насыпалась сера от спичек (теперь понятно, почему мы так упорно повсюду искали спички?). Затем в трубку вставлялся гвоздь-«сотка», который у шляпочного конца так же, как и сама трубка, был загнут под прямым углом. На трубку и вставленный гвоздь туго надевалась резинка, представлявшая собой срез велосипедной камеры, гвоздь чуть вытаскивался из трубки и фиксировался под небольшим углом. После эта конструкция зажималась в руке, пальцы надавливали на резинку, гвоздь соскальзывал и ударял в серу внутри трубки. Вот это были взрывы! Опытные ребята обматывали трубку изолентой, потому что иногда пугач разрывался и калечил кисть. Выстрел всегда производился вверх, так как однажды гвоздь от отдачи порвал резинку и улетел в кого-то из мальчишек, серьезно ему навредив.
Но самым шиком считался огнетушитель, начиненный карбидом кальция, – его мы искали даже с большим азартом, чем спички. Электросварка тогда не была очень распространена, использовали газовую с кислородными баллонами, длинными резиновыми трубками и аппаратом, в котором находился карбид. После того как сварка заканчивалась, содержимое аппарата вываливалось куда-нибудь в кусты, и в этих кучах можно было найти несколько кусков не успевшего среагировать карбида, пригодного к использованию, – настоящее сокровище. Детский опыт по применению карбида передавался из поколения в поколение и постоянно усовершенствовался. Кто-то придумал, что можно взять пустой баллон из-под дихлофоса или дезодоранта, отпилить тот конец, где располагался распылитель, в дне сделать небольшое отверстие, налить внутрь немного воды и положить туда кусок карбида. После этого к отверстию в дне мы подносили зажженную спичку, и раздавался оглушительный взрыв, очень нас радовавший. Так вот, использованные огнетушители тогда тоже порой попадали в детские руки. Мы заполняли баллон наполовину водой, засыпали туда столько же карбида, а потом плотно завинчивали крышку и помещали в воду. Когда давление от образовавшихся в результате химической реакции газов становилось запредельным, огнетушитель взрывался с жутким грохотом. Это было прекрасно.
Я мог несколько раз утонуть, покалечиться, играя на стройке, упасть с дерева, оказаться растерзанным собаками… Однако дело ограничилось лишь тем, что мой друг Женька случайно воткнул мне в глаз лыжную палку. То ли он был индейцем, то ли я, уже не помню. Я выдернул палку из глаза и пошел домой, немного расстроенный из-за того, что придется напугать родителей, а в большей степени потому, что прогулка закончилась. Хорошо, мама у меня офтальмолог, она все вылечила, рана зажила, как на Бобике, хотя если бы палка воткнулась на пару миллиметров глубже, то все – глаз можно было бы выбрасывать. А однажды произошла совсем смешная история. Не обошлось, конечно, без Женьки. Как-то у меня дома мы выпили бутылку какого-то лимонада (тогда лимонад надо было еще поискать), после чего пошли гулять и зарулили к нему домой, который находился совсем рядом. Во дворе, на металлической бочке, стояла зеленая бутылка с надписью на этикетке «Напиток “Колокольчик”». Пробка показалась нам закрытой, и мы очень обрадовались, поскольку не каждый день выпадал такой фарт – выпить целых две бутылки газировки. Почему-то – наверное, от радости, – нас нисколько не смутило, что зимой, в мороз, жидкость внутри бутылки не замерзла. Как правило, напитки благородные типа «Колокольчика» законам физики подчиняются. Но нам было не до физики, мы зашли в дом, разлили газировку по стаканам, и я, как самый нетерпеливый, выпил первый. Только проглотив жидкость, я понял, что она имеет резкий химический запах. Выплюнув все, что осталось во рту, я заорал и побежал домой, ужасно перепугав родителей. В бутылке был ацетон, который Женькин отец принес с завода. Запах ацетона с тех пор навсегда засел у меня в мозгу, и я его чувствую даже в самых ничтожных концентрациях, например, при исследовании трупов людей, болеющих сахарным диабетом».
«Послушайте, – сказал я. – Все это очень интересно, но я так и не услышал о том, что вы с детства мечтали быть судебно-медицинским экспертом».
«А я и не мечтал об этом, – снова улыбнулся эксперт. – Я фактически вырос в кабинете офтальмолога и рентгенолога. У мамы на работе меня привлекали рефлекторы, уменьшительные и увеличительные стекла, острейшие иглы, которыми доставали соринки из глаз; в кабинете отца я бродил между хрустящих трубок рентгеновских аппаратов, как среди лиан в джунглях, мне очень нравилось, как там пахнет. Частенько мы с отцом печатали фотографии там же, в кабинете, благо ни в проявителе, ни в фиксаже в рентгеновском кабинете недостатка не было. И никаких моргов. Поэтому я, конечно, не мечтал работать в морге и даже не думал об этом. Да и никто в детстве о подобной работе не мечтает».
«Но вы же, наверное, хотели кем-то стать? Космонавтом?»
«Ну уж нет. Космос меня никогда не привлекал. Я планировал связать свою жизнь с чем-то более интересным. В те годы я перечитал всего Даррелла, Кусто, Гржимека, Дайан Фосси, Хейердала и размышлял о профессии зоолога, ихтиолога, океанографа, археолога, но только не врача. И, наверное, чем-то таким и занялся бы, однако наступил август 1991 года, и я вдруг оказался за границей, чуть не сказал – здравого смысла. Казахстан стал другим государством, и куда-то ехать с местным аттестатом стало почти нереально. Поступать же в казахстанский вуз было глупо: во-первых я, скорее всего, не поступил бы из-за незнания казахского языка и непринадлежности к коренной нации, а во-вторых, к этому времени родители уже приняли решение переезжать в Россию. Это вынужденное решение влекло за собой немало проблем: например, моей сестре пришлось сменить две школы в двух разных городах, а родителям – жилье и работу. Сам переезд меня не коснулся, поскольку он случился осенью 1993 года, а я в июле поступил в институт и в конце месяца уехал в Омск – в самостоятельную жизнь, в общагу».
