Алексей Поселенов
Десять дней октября
Артём засмеялся:
– Ну да, как-то бы не очень звучало … Так, значит, щёку подставлять не нужно?
– Про щёку, это про то, что не отвечай злом на зло, не реагируй на внешние раздражители, как животное. Но если кто бьёт тебя по лицу в прямом смысле этого слова, я думаю, увернуться или блок поставить имеешь полное право, если сумеешь, конечно, – и дядька тоже засмеялся. – Кстати, вот тот же пророк Мухаммад, про которого мы только что говорили. Он ведь прямо разрешает давать отпор захватчику, но при этом говорит о милости к пленным, говорит, что сражаться можно только с вооружённым агрессором, который притесняет мусульман за их веру, и только до тех пор, пока тот не откажется от своих злых намерений, а никак не с целью насильственного обращения в веру. Иисус задал высшую планку непротивления злу, но ведь понятно, что если бы христиане или мусульмане не могли защищаться, то их просто всех перебили бы со временем те же язычники. И поэтому христиане так же с мечом в руках защищали и свою веру, и своих родных. Вспомни, как говорил Александр Невский, причисленный, кстати, церковью к лику святых: «Кто к нам с мечом придёт, тот от меча и погибнет». И церковь, которая его к святым причислила, не нашла здесь противоречия со словами Иисуса о щеке, которую нужно подставить, если тебя по другой ударили. И Преподобный Сергий Радонежский благословил Дмитрия Донского (тоже, кстати, святой) на битву на Куликовом бое.
– Ну, допустим. Выходит, тогда Эльвире и Олегу мне тоже надо другую щёку сейчас подставить?
– В духовном смысле – да! Не отвечай им злостью и ненавистью на их измену и предательство. Понимаешь, проходя через такие вещи в своей жизни, человек и становится человеком. Да – больно, да – обидно, да – первые эмоции возникают сами по себе, но тем ты и будешь отличаться от животного, которое живёт лишь на инстинктах, что не будешь злом на зло отвечать.
Артём хмыкнул:
– Гм, легко сказать.
– Согласен. Сказать легче, сделать – труднее. Поэтому‑то мы и живём по сей день так, как живём. Войны, преступность, злоба, ненависть… И подчас кажется, что меньше этого совсем не становится с веками. Впрочем, не знаю. Я пятьсот лет назад не жил, а если и жил, то не помню, как там было.
– Как это? – Артём непонимающе глянул на дядьку.
Тот махнул рукой:
– Не заморачивайся. Сейчас не об этом. Может, раньше ещё больше было всякой гадости в людях. Но в те времена народу меньше на земле жило, а сейчас нас уже под восемь миллиардов набралось, человеку даже уединиться порой негде, чтоб спокойно подумать о жизни. Да и той же информации стало столько, что человеку даже полсотни лет назад и не снилось.
– М-да… – Артём, сбросив кошку с коленей, встал и в задумчивости прошёлся по комнате. – А почему ты мне сразу так не говорил, в субботу, а про стулья всякие рассказывал?
Дядя Гена улыбнулся:
– А ты бы стал всё это слушать? Для меня важнее было, чтоб ты думать начал, а не просто упивался своей злостью на жену. Хотя я и понимал, что вряд ли у тебя так сразу получится. А уж тем более я не знал, как ты отнесёшься к тому, что в Новом Завете сказано. Но раз ты сам его достал и вспомнил про него, вот и поговорили об этом. И я только рад буду, если ты посмотришь на всё это именно с этих позиций.
– Понятно. – Артём остановился у окна.
В дверь постучали.
– Есть кто дома? – раздался Людмилин голос.
– Заходи, Людмила, мы здесь, – дядя Гена тоже встал и вышел в прихожую. – Сидим вот, о жизни толкуем, философствуем.
– Да я зашла сказать, что джинсы Артёмовы, наверное, не скоро высохнут, может, к завтра только. Сырость какая стоит, я их у печки повесила, но всё равно.
– Да ладно, тётя Люда, не к спеху. – Артём тоже вышел в прихожую. – Мне дядя Гена свои брюки дал, да и я всё равно сегодня никуда не собирался.
– Ну вот и ладно, – дядя Гена хлопнул в ладони и потёр руки. – А давайте обедом займемся, а? Артём, ты картошки почистишь?
– Конечно, – согласился племянник.
– Ну а я тогда оладьев постряпаю, – предложила соседка. – Тесто завести недолго.
– А давай! Не откажемся от оладьев, племяш?
– Да я-то не откажусь, – засмеялся Артём.
– Ну вот и ладно! Людмила, ты постряпаешь и приходи, все вместе и пообедаем.
Артём сел на табуретку возле печки, взял нож и стал чистить картошку.
– Слушай, дядь Ген, – с одной стороны, ему было интересно слушать дядькины рассуждения, но, с другой, как-то даже немного разболелась голова от разных мыслей, – я вот всё же не пойму, как на практике быть со всем этим. Ты вот сам говоришь, что наши реакции автоматические, а потом говоришь: прочитай Библию и живи, как там написано, ударили по одной щеке – подставь другую. Как же я так смогу?
– Как сможешь? А только пониманием и осознанием того, что ты – человек. – Дядя Гена достал из ящика, стоящего под его кроватью, лук с морковью и принялся чистить их. – Не тот человек, который простое животное, а тот, который создан Богом по образу и подобию его. Иначе никак. Поверить и принять всем сердцем и душой то, что Богом сказано, полюбить Его, а полюбив – жить так, как Он говорит. Не из-за страха наказания, не из желания получить какую-то выгоду, а именно по любви. Каждый день, каждый час, каждую минуту. Я согласен, бывает очень трудно справиться с первыми нахлынувшими эмоциями, тем более, когда узнаешь о таких вещах, как измена жены и предательство друга. Даже слово такое придумали – состояние аффекта. Тут можно и бед натворить под горячую руку.
«Это точно», – подумал Артём, кладя чищеную картошку в кастрюлю с холодной водой. Он вспомнил, как у него померкло в глазах, когда Эльвира сказала своё «не люблю» и как дал он ей пинка под зад.
– Но потом-то ты должен взять себя в руки, – продолжал дядька. – Вот в том же Новом Завете, не помню, где точно, но в одном из посланий апостола Павла сказано: «Гневаясь, не согрешайте: солнце да не зайдёт во гневе вашем». То есть гнев сам по себе допусти́м и понимаем, поскольку является естественной реакцией человека в определённых ситуациях, но долгий гнев, обида, месть, растянувшиеся на дни, недели, а подчас и годы – это уже неприемлемо для человека верующего. Вот о чём речь идёт.
– Не знаю, не знаю… – покачал головой племянник. – Всё же разные случаи бывают. В руки себя взять, это одно, а вот простить да пожалеть, это уже другое. Ведь всяких отморозков хватает. Ладно – жена изменила, но ведь и дикие вещи иногда случаются, если, не дай бог, кто на ребёнка твоего руку поднимет. Как такое прощать, да и не гневаться потом? Ты всё же перегибаешь, дядя Гена. Нереально это всё.
Дядька тяжело вздохнул.
– Да, племяш, как ни печально, но люди подчас действительно ведут себя хуже животных. Я не берусь никого судить, так как просто не имею на это права, и тебе ответить на твой вопрос до конца не смогу. Но понимаешь в чём дело… Мы ведь пока что с тобой говорим только об ответной реакции. Жена изменила, друг предал, ударил кто-то… А как по мне, тут гораздо важнее другой вопрос: как сделать так, чтобы люди вообще друг друга по щекам не били.
– Ха! – Артём выпрямился на табуретке. – Вот именно! А то как-то интересно выходит – как реагировать, когда тебя бьют, сказано, а как жить так, чтоб не били? Там про это что-нибудь написано?
Дядя Гена вытер руки о полотенце и стал крошить картошку с луком на сковороду.
– Написано. Только давай потом об этом поговорим, а то уже Людмила, наверное, скоро придёт.
Соседка действительно пришла минут через пятнадцать с полной тарелкой толстых, поджаристых и горячих оладьев. Картошка тоже удалась на славу, и обед получился что надо. Дядя Гена ещё достал из погреба квашеной капусты и солёных груздей.
– М-м-м… – Артём блаженно улыбался, с удовольствием хрустя упругими грибками. – Груздочки… да с картошечкой жареной. Мечта!
– Ты, я смотрю, совсем деревенскую еду позабыл. В городе-то чем там питаетесь?
– Да чем… Эльвира готовить-то не особо любила. Так… макароны, спагетти, в обед в столовке супчика похлебаешь и ладно. Пиццу какую-нибудь иной раз заказывали.
– Ну-у, разве же это еда? – улыбнулась Людмила. – Давайте вот оладьи в варенье макайте. – Она ещё принесла с собой небольшую баночку клубничного варенья.
– Люда, ну зачем ты варенье-то принесла? У меня же своё есть, малиновое, да и мёда полно, – ворчал на неё дядя Гена.
– Малиновое, это малиновое, а моё клубничное, полевое, оно вкуснее.
У Артёма на какое-то время на душе сделалось вовсе спокойно и хорошо. В избе было тепло, уютно, под ногами лежала кошка, никто ни с кем не ругался, не спорил, не выяснял отношения. Однако он понимал, что та, городская реальность никуда не делась, что есть на этом свете изменившая жена, есть предавший друг, есть куча других проблем. Дядя Гена говорит много чего интересного, рассказывает про то, что написано в Библии, но для него эти слова всё равно звучат как-то очень уж непривычно и нереально, словно из какого-то другого мира, как ни старался он вникнуть во всё это.
После того как Людмила ушла, а дядька с племянником убрали со стола и вымыли посуду, они снова ушли в горницу и сели на диван.
– Ну так что там говорят о том, как жить надо, чтобы тебя вовсе по щеке никто не бил? – спросил Артём.
Дядя Гена усмехнулся:
– Не забыл, о чём говорили перед обедом?
– Так интересно же, раз речь зашла. Давай уж до конца рассказывай.
– Да с этим тоже всё довольно просто, и ты наверняка слышал это уже не раз.
– А конкретно?
– Возлюби ближнего своего, как себя самого, – спокойно сказал дядя Гена и с улыбкой посмотрел на Артёма.
Тот непонимающе качнул головой:
– И всё, что ли?
– И всё, – кивнул дядька. – Чего уж проще.
– И как это поможет, чтоб тебя по щеке никто не бил?
– Так ведь это же сказано абсолютно всем, а не только тем, кого ударили. Как ты думаешь, если человек любит ближнего своего, он станет бить его по щеке?
– А-а, – протянул Артём, – вон ты о чём.
– Да это не я.
– Ну это понятно. Только, как по мне, так это ещё более нереально по сравнению с тем, что вторую щёку подставить нужно.
– Почему же?
– Дядь Ген, ну ты как с луны свалился. Ты посмотри вокруг! Не видишь, какие люди тебя окружают? Какая любовь? Где она? Смеёшься?
– Ну что ж, если говорить только про «сейчас», то ты, наверное, прав, но это же сказано в целом, без привязки к какому-то конкретному времени. Ты подумай, если бы все люди так жили. Тогда и не надо было бы говорить про прощение, так как просто некого и не за что было бы прощать, не надо было бы говорить про вторую щёку, так как просто никто бы никого не бил ни по каким щекам. Разве не так?
– Ну это же утопия! Неужели ты такой наивный? На земле, сам говорил, почти восемь миллиардов человек, и чтобы все друг друга любили? Чушь!
– На сегодняшний день, с сегодняшним уровнем сознания – чушь, но если хочешь знать моё мнение, то мне кажется, что у человечества просто нет другого выхода. Мы рано или поздно либо банально уничтожим себя, либо же придём к необходимости жить именно так.
– Да ну брось ты! Любовь… Даже говорить не хочется. Я вот тебе тоже уже рассказывал, что любил Эльвиру больше всего на свете. И что в итоге? Плевала она с высокой колокольни на мою любовь! Любовь… – повторил Артём. Его почему-то взяла злость. Он встал и начал ходить по комнате. «Правда, дядька ерунду какую-то несёт. Любовь выдумал…» – вспомнил он Светкины слова. – Да и как я могу любить всех подряд? Ну ладно мать, дочку, жену, а чего мне до… ну не знаю, вот, например, до продавщицы вашей, Зинаиды этой, которая детям водку продаёт? Её-то мне чего любить? Да и как ты это себе представляешь?
Дядя Гена тоже встал с дивана и подошёл к окну. Он делал вид, словно и не слышал слов племянника. Или, может, снова давал ему выговориться, выплеснуть первые мысли и эмоции.
– Опять дождь пошёл Неделю уже, считай, солнца нет, – пробормотал он, вглядываясь куда-то вдаль. – Ну что ж, на то она и осень. А чего нам ещё делать? В огороде всё убрано, можно дома сидеть с чистой совестью.
Он вернулся и снова сел:
– Любил, говоришь, Эльвиру свою? Я, Артём, ещё одно небольшое отступление сделаю, – он глянул на племянника, продолжавшего ходить по комнате. – Ты не против? Ещё одну лекцию тебе прочитаю. Иначе ты не поймёшь, о чём речь.
Тот раздражённо пожал плечами:
– А чего я против буду? Читай, раз считаешь нужным.
– Вот смотри… Что такое язык? Не тот, который у тебя во рту, а тот, с помощью которого мы общаемся друг с другом. Грубо говоря – набор слов, так ведь? Но каждое слово в свою очередь, это не просто набор букв. За каждым словом прячется некий образ, который мы представляем, когда говорим или слышим это слово. К примеру, я говорю «стол» и тут же представляю некую плоскую твёрдую поверхность, стоящую на ножках. В других языках тот же самый образ будет выражаться через иной набор букв, то есть иным словом. И стол по‑английски будет уже «table», а по-немецки – «tisch». Но образ, я повторяю, за этими разными словами один и тот же – плоская твёрдая поверхность на ножках. Когда в жизни людей появляется что-то новое: вещь, событие, явление, то формируется некий новый образ, и под него придумывается и новое слово, новый набор букв. Если это новое приходит извне, то одновременно может прийти и слово, обозначающее этот образ. Кстати, в русском языке вообще довольно много слов, заимствованных из других языков. Почему? Потому что многие вещи, новые образы к нам приходили извне, а с ними и уже готовые названия. Мы просто переделывали их на кириллицу, адаптировали под наш язык и в таком виде использовали. И это, в принципе, нормально, так как если ты живёшь не на необитаемом острове, то происходит постоянный обмен, взаимопроникновение культур, экономик и прочего. Во времена монгольского нашествия в наш язык с новыми понятиями-образами пришло много слов из тюркских языков. Пётр Первый, прорубив своё «окно в Европу», наряду с новыми знаниями, техникой, архитектурой, вещами и прочим открыл дорогу в Россию также и новым словам, читай – новым образам, тем, которых раньше у нас и в помине не было. Так у нас появилось много слов, адаптированных с голландского, немецкого языков. Сейчас очень много заимствуется из английского языка.
Артём вспомнил табличку «бизнес-ланч» на столе в кафе, где он обедал:
– Да уж, это точно, заимствуем что надо и не надо. Только подчас это смешно выглядит. – Он немного успокоился и сел на стул у окна.
– Согласен, не без этого, – продолжал дядя Гена. – И когда кто-то переводит с одного языка на другой, главное – это уловить тот образ, который стоит за изначальным словом, а потом подобрать правильное слово на другом языке, означающее тот же самый образ и применить именно его. Тогда перевод будет точным и наилучшим образом передавать смысл сказанного. Здесь может быть очень много разных нюансов, поэтому настоящих, грамотных переводчиков не так уж и много, поскольку такому человеку нужно очень хорошо разбираться в обоих языках, различать эти самые нюансы. И если с такими вещами, как стол, дело обстоит проще, то с эмоциями, чувствами всё может быть намного сложнее. Поэтому-то определённую литературу иногда лучше читать вообще в первоисточнике, то есть на языке автора (конечно, для этого надо самому знать этот язык). А уж про множественные переводы с языка на язык я вообще молчу. Там в итоге, как в игре «глухой телефон» может получиться: автор изначально имел в виду одно, а читатель потом читает совсем другое.
Так вот, на мой взгляд, у нашего русского языка (который, конечно, и великий, и могучий) со словом «любовь» как-то не сложились отношения, а в последнее время так вообще происходит что-то не то. Если говорить про любовь к природе, к еде, к наукам, то тут ещё более-менее всё понятно. Скажет кто-то: «Я люблю географию» или «Я люблю кофе», и всем вполне ясно и понятно, что за этим стоит: это почти как «нравится», только посильнее. Но вот когда речь заходит о любви человека к человеку, то тут образ, стоящий за словом «любовь» в последние годы как-то очень уж сузился. Я бы сказал, опошлился, что ли. Скажет Вася: «Я люблю Петю», и сразу ухмылочки, усмешечки начинаются. Васю этого, того гляди, в сексуальные меньшинства запишут. А почему, спрашивается? Или скажет какой-нибудь взрослый дядька: «Я люблю детей», так и на него коситься начнут. А с чего, вдруг? Детей уже любить не надо? Или это имеют право делать только родные мама да папа с бабушками-дедушками? А если мужчина говорит, что любит какую-то женщину, то обязательно это понимается как любовь плотская, любовь самца к самке. Понимаешь? Мне кажется, что проблема в том, что вот тот самый образ, который стоит у нас за словом «любовь» применительно к человеческим отношениям, в последние годы сузился до какого-то узкого сексуального контекста. А между тем, раньше ведь такого не было. Скажи, Артём, ты читал «Мёртвые души» Гоголя?
– Читал, в школе проходили, – кивнул тот.
– Ну… В школе это ерунда, такие вещи, племяш, надо в зрелом возрасте перечитывать. Так вот там Ноздрёв Чичикову как-то заявляет (точно не помню уже, но примерно): «Поцелуй меня, брат Чичиков, смерть, как люблю я тебя!». И ничего, нормально это воспринималось читателями, никто не хихикал. Или более поздний пример – фильм про войну «Два бойца» видел?
– Конечно.
– Ну вот… Там один герой, который «Паша с Уралмаша», говорит командиру про своего друга, которого Бернес играет и с которым они перед этим поссорились: «Я люблю его, товарищ майор». И это тоже нормально воспринималось, никто из зрителей не ёрничал и ухмылочки не строил по этому поводу. А сейчас я не представляю, чтоб такое какой-нибудь здоровенный мужик о другом сказал.
Вообще русский язык как-то скуповат оказался на названия всех тех образов, которые прячутся у нас за одним единственным словом – «любовь». Этим набором из шести букв называют всё: и любовь к природе, и любовь к жареной картошке, и любовь матери к ребёнку, и любовь мужчины к женщине. А согласись, Артём, какие это всё разные любви, а? Разве можно сказать, что любовь ребёнка к своей матери ничем не отличается от его же любви к мороженому? Разве это одно и то же?
Артём усмехнулся:
– Да уж, совсем не одно и то же.
– Вот видишь, какие разные образы, а у нас лишь одно единственное слово – «любовь». Я думаю, что отсюда и возникает непонимание этой библейской фразы «Возлюби ближнего своего, как себя самого». А с учётом того, что образ, стоящий за словом «любовь» применительно к отношениям между людьми, вообще в последнее время опошлился, о чём я только что тебе говорил, так вообще швах получается. Вот и ты говоришь: чего это я вашу продавщицу Зинаиду любить должен? Естественно, если свести дело лишь к сексуальному контексту, то не должен. И не просто не должен, а в христианстве это вообще грехом будет считаться, блудом.
– Так объясни тогда, о чём речь, – нетерпеливо спросил Артём. – Как мне её любить?
– Объясняю. Наше Евангелие, ну или Новый Завет, – Дядька кивнул на книжный шкаф, – переводное. Ведь не на русском же языке Иисус говорил, а на древнеарамейском. Какими словами он пользовался, когда говорил про любовь к ближнему, может, ещё и есть возможность как-то выяснить, но вот какой именно образ в древней Иудее за этим словом скрывался, я думаю, сейчас, наверное, никто уже не скажет, а было бы неплохо. Но для этого надо жить в то время. И вот получается, что сначала греки перевели Евангелие на свой язык, а мы уж потом с греческого на русский. А известно тебе, что в греческом языке в отличие от русского есть, как минимум, четыре разных слова, обозначающих те виды любви, о которых я тебе говорил? Вернее, те образы, которые за ними скрываются.
– Четыре? Это какие, интересно? Первый раз слышу, – удивился Артём.
– Думаю, что не первый. Некоторые из них ты наверняка уже слышал, просто не знал об этом. Так вот, я постараюсь коротко говорить, не вдаваясь слишком глубоко в филологические тонкости, а то и так тебе голову загрузил по полной. Ты наверняка слышал слово «филия».
– Конечно.
– В греческом за словом «филия» скрывается весьма широкий образ, означающий некую общность, единство с чем‑то, привязанность к кому-то, дружба, наконец. Конечно, в определённых случаях, сюда тоже и сексуальные отношения можно привязать.
– Ну да, я в этом контексте и слышал, – кивнул племянник.
– Это уже в русском так стало, я же про греческий образ тебе говорю. А на наш язык эту «филию» переводят словом «любовь». Идем дальше… Есть такое слово «сторге», которое несёт образ семейной, родственной любви: матери к ребёнку, брата к сестре и так далее. А у нас опять же – «любовь». Дальше поехали… Слово «эрос» слышал?
– Конечно, – Артём улыбнулся, – бог любви, кажется.
– Вот видишь – бог любви. А какой любви?
– Ну… секс и всё такое, я так понимаю.
– Правильно понимаешь. Это то, что ты к своей Эльвире испытывал – «эрос». Это любовь чувственная, страсть, вожделение. Понятно? Отношение самца к самке, продолжение рода и всё такое. А на русский этот «эрос» снова переводится как «любовь». Ты видишь? Три разных слова в греческом, а на русском – одно единственное. И последнее, и, думаю, самое главное, то, к чему я всё веду – слово «агапэ».
– Вот такого не слышал, – признался племянник. – Хотя погоди, у нас в армии был Вовка Агапов, так, помнится, он как-то говорил, что его фамилия означает «любовь». Точно! Мы ещё тогда посмеялись. Только он говорил «агапы».
– Ну вот видишь, и это тебе, оказывается, знакомо. Так вот, «агапэ» в греческом означает сострадать, приносить пользу, ценить, относиться с сочувствием, по справедливости. Да, сюда тоже можно при определённых условиях отнести и дружеские отношения, и даже отношения между супругами, но оттенок этих отношений уже совсем другой, понимаешь? На первое место выходит совсем другой образ. И греки, когда переводили слова Иисуса о любви к ближнему, использовали именно «агапэ», то есть именно такой образ они увидели в первоисточнике. Это же слово использовали они, когда писали про любовь к Богу и про любовь Бога к людям – тоже «агапэ». Любовь-забота, любовь-благоговение, любовь-сострадание, милосердие, ценить человека, вот что это такое, уважать его, в конце концов. А у нас на русский это «агапэ» опять же как «любовь» переводят и всё. А с учётом того, что эту самую «любовь» каждый трактует, как ему ближе, ну или в меру своей испорченности, в итоге и получается – как это я буду любить ближнего как себя самого? Кто он мне такой и как такое вообще возможно? А сейчас скажи мне: кто тебе мешает любить нашу Зинаиду-продавщицу, как под этим «агапэ» подразумевается?
– Не знаю, я об этом не думал, – Артём улыбнулся в ответ. – Слушай, так, а почему тогда в Новом Завете так и не написать: относись к ближнему по справедливости, с состраданием, ну и что ты там ещё говорил… Ведь было бы понятнее тогда.
– Согласен, только кто же сейчас на такое отважится – Евангелие править? Так что, думай. Ты парень неглупый, думаю, поймёшь, что к чему. И, кстати, – думай сам! Мои слова все на веру не бери, я тоже могу ошибаться. Я же не богослов, не ученый, не теософ какой-нибудь, я с тобой лишь своими взглядами делюсь, теми выводами, к которым сам пришёл. Может, тебе что другое на ум придёт, – дядя Гена улыбнулся. – Ладно, я тебя оставлю ненадолго, мне надо пойти угля да дров набрать на вечер.
Когда он ушёл, Артём подошёл к книжному шкафу и снова достал Новый Завет. Открыв наугад, он прочитал: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём». Он пролистнул пару страниц назад, это было первое послание апостола Иоанна. «Гм… Пребывающий в любви, пребывает в Боге», – повторил Артём вслух. Поставив книгу на место, он тоже вышел на улицу, впервые за весь день.
Дождь перестал. Выйдя на крыльцо, Артём вдохнул полной грудью свежий, но вполне тёплый ещё осенний воздух. Подойдя к бочке, полной дождевой воды, он зачерпнул её в пригоршни и плеснул на лицо. Вода была холодной, бодрящей. Фыркнув и стряхнув капли, Артём прислонился к забору. Прямо перед домом чуть слышно шумел остатками листвы прозрачный березник. Понемногу смеркалось. Достав сигарету, Артём закурил. Из углярки с охапкой дров и полным ведром угля пришёл дядя Гена:
– Что, тоже проветриться вышел?
– Да надо бы, а то дома весь день сегодня просидел. Хоть сигарету выкурить. Кстати, первая за сегодня.
– Ну вот видишь, – рассмеялся дядька, – так и совсем перестанешь.
– Если б у тебя жить остался, наверное, и перестал бы.
– Так, живи сколько хочешь, не жалко. Мне всё веселее.
– Ну-у… Отпуск же не бесконечный, сам понимаешь. Всё равно рано или поздно надо будет возвращаться на работу. Да и семейные дела выруливать куда-то придётся, как ни крути. Завтра вот хочу ещё в райцентр съездить.
– Зачем?
– Да у меня там дружок армейский живёт. Лет пять уже не виделись, думал, повидаться заодно, пока в этих краях. Когда из деревни автобус туда идёт? В районе обеда примерно?
– В двенадцать есть автобус, к часу на месте будешь.
– Нормально. Джинсы, поди, высохнут к тому времени?
– Надо к Людмиле зайти, спросить. Да она сама принесёт, как сухие станут.
Постояли какое-то время молча, глядя на лес.
– Слушай, дядь Ген, я ещё вот что хотел у тебя спросить, – Артём вернулся к крылечку и присел на верхнюю ступеньку.
– Спрашивай. Что знаю – скажу, – дядька сел рядом, поставив ведро с углём и положив дрова на лавку.
– Ты вот про разные религии говорил. Они ведь каждая только себя правильной считают. А у тебя получается, что они часть одного целого. Как это?
– Ты правильно говоришь, это у меня так получается, а не у них, – засмеялся дядя Гена. – Любой поп ведь меня в еретеки сразу запишет. А что до религий… Я тебе уже сказал: я не богослов, не теософ и не отношу себя к великим мыслителям, просто сам думать пытаюсь, вот и всё. Но вот смотри… И христианство, и ислам говорят, что человек живёт лишь единожды. Обе религии также утверждают, что спасти свою душу (ну или попасть в рай – считай, как хочешь) может только адепт именно этой религии. Как по мне, так при таком подходе все люди должны на свет появляться в абсолютно равных условиях, стартовать с одного места, так сказать. Родились все одинаковые, с одинаковыми характерами, с одинаковыми способностями, возможностями и наклонностями, всех одинаково воспитали до определённого возраста и в одинаковых условиях, сказали им: вот есть такие правила жизни, за их соблюдение вам будет то-то, за несоблюдение то‑то. Всё, дальше живите как хотите, у вас полная свобода выбора. Ну и живут потом все, как считают нужным, а в конце каждому и воздаётся по заслугам. А у нас что получается? Представь, где-нибудь в дебрях Амазонки в каком-нибудь племени родился человек. Живёт он среди таких же соплеменников, которые и связи-то с внешним миром не имеют. Живёт, взрослеет, умирает. За всю свою жизнь он толком и не узнает, что такое ислам, кто такой Христос, а если и услышит, то для него это всё пустым звуком, по большому счёту, останется. Может, конечно, придёт в те края какой-нибудь мессионер и начнёт завлекать в свою веру. Но как этот человек примет её? Скорее всего, просто заменив своего бога на Христа, если убедит его в этом проповедник, но поймёт ли он по‑настоящему суть учения? То, о чём я уже говорил. Но, скорее всего, он так и умрет, поклоняясь своим духам. И что, после этого Бог милосердный, Бог, который есть любовь, откажется от этой души? А жил он, предположим, абсолютно так, как в Библии написано: не воровал, никого не убивал, любил маму-папу, жену, детей своих, других соплеменников. То есть любил ближнего, как себя самого. Неужели же его в ад отправлять только за то, что крестик не носил или намазы не совершал? Разве это справедливо, разве это милосердно, разве это по любви?
– Во-во, – поддакнул Артём, – я как раз прочитал, когда ты выходил: «Бог есть любовь», апостол один сказал.
– Правильно. Апостол Иоанн. Я как-то с одним священником разговаривал, спрашиваю его, а откуда вообще души берутся? Они до рождения человека уже где-то пребывают, а потом их – раз! – и в какое-то тело на землю? А после, как помрёт, на суд божий и без права на обжалование? Нет, говорит, нигде они не пребывают, их вообще нет до самого момента зачатия, и лишь в этот момент молодая душа и зарождается, так сказать, одновременно с телом. Ну, говорю, тогда вообще здорово получается – душу эту никто не спрашивает, хочет она, не хочет, но папа с мамой дитя сделали, вот и живи. Я про Амазонку тебе пример приводил, но представь другую ситуацию: родился такой ребёнок, допустим у нас в России в семье идейных коммунистов в каком‑нибудь 1920-м году. Ему с детства твердят про то, что бога вообще нет, про атеизм и всё такое. А ребёнок ведь родителям верит, он как губка – всё в себя впитывает, они для него авторитеты непререкаемые, что вполне естественно для человеческой натуры, и он растёт именно с этим пониманием мира. И его ведь за это даже винить нельзя, потому что устроен так человек, тем более маленький. Он ещё сам соображать не научился, не разбирается в жизни. Потом война, он идёт на фронт в двадцать один год и его убивают. И что дальше? Была у такого человека хоть какая-то возможность прожить свою жизнь иначе? Был у него выбор, кем стать: христианином, мусульманином, атеистом? Ведь нет же! А если и был такой выбор, то это скорее будет исключение из правил, такие люди какие-то особые условия имели, чьё-то влияние со стороны помимо родительского. Но разве можно такой душе поставить в вину то, что она досталась атеисту и именно в такое время? Её же, как мы понимаем, никто и не спрашивал, когда и где родиться. И за что же её потом судить да на муки вечные в ад отправлять? И таких примеров можно сотни придумать. Да они и были.
Нет, Артёмка, такой подход моя душа принять не может. По делам Бог судить будет, по тому, как жил человек, была ли в нём эта самая любовь к ближнему, а не по тому, к какой вере он формально принадлежал, да и принадлежал ли вообще. А ближнего любить и коммунист может, вот в чём дело. И мне даже кажется, что одной жизни мало для того, чтобы человеку такой вердикт выносить. Слишком уж неравные условия у нас у всех. Я думаю, каждый несколько шансов получает, рождаясь в разных ситуациях и в разное время. Не знаю, ты можешь и не согласиться со мной, но мне здесь буддийский подход более верным кажется. И что перерождаемся мы, и что карма есть у нас, от которой зависит, где и когда ты потом опять на свет появишься. Как там Высоцкий пел? Если туп как дерево, родишься баобабом? Может, не до такой степени, конечно, но лучше хорошим человеком при жизни быть, если не хочешь потом облезлым котом по подворотням бегать. Вот так как-то у меня с другими религиями. И я лично в этом ничего предосудительного для себя не вижу.
