Сергей Петрович не любил и не собирал произведения общества внешности. У Грошева он приобрёл прекрасный этюд, когда того ещё не засосало это общество, и он ещё не был «известным портретистом». Тогда же они познакомились, Грошев с женой заходил к Сергею Петровичу, и тот с женой бывал у Грошевых. Они виделись всё реже. Когда у Сергея Петровича описали имущество, – ему пришло в голову посоветоваться с Грошевым. Оказалось, что Грошев уже два месяца живёт в Москве у миллионера Дарина и пишет портреты Дариных и некоторых других московских миллионеров. – «Чего же лучше? – подумал Сергей Петрович, – в Москве удобнее всё устроить – меня там никто не знает и не так мне стыдно будет… И Грошев как раз в среде московских меценатов вращается, – ему ничего не стоит помочь в моём деле».
Сергей Петрович взял отпуск на неделю и собрался в Москву. Жена ему навязала кроме шести вещей, отобранных им, «которые меньше жалко», ещё и картину Зимина:
– Бог знает, удастся ли тебе на эти вещи к сроку найти покупателя… На случай крайности, возьми картину Зимина, – его всякий купит, в каждую минуту… Только, ведь, на случай крайности возьми…
– Всё равно я не продам эту вещь, даже и в крайности… Я не могу продать эту картину… Она подарена мне…
– Должен будешь продать, если другого исхода не будет… Лучше самому продать, чем ждать, пока её опишут.
Сергей Петрович вздрогнул, вспомнив Кусанова и его оценку… И привёз в Москву так же и картину Зимина, – «на случай крайности».
– Пожалуйте-с, Кирилл Данилович зовут вас, я им передал карточку… В постели они ещё…
Вслед за лакеем Сергей Петрович пошёл в маленькую дверь. Они прошли две комнаты с весьма скромной обстановкой и с неубранной кроватью. Это были комнаты лакея, – дальше были роскошно отделанные комнаты старшего сына Дарина, – Виссариона. В этих комнатах все стены были увешаны картинами в золочёных рамах. В спальне на кровати под шёлковым на пуху одеялом ещё нежился Грошев.
– Вы не взыщите, что я вас так принимаю…
Грошев протянул из-под одеяла руку.
Сергей Петрович пожал неумытую руку Грошева.
– Это я должен извиняться, что не во время беспокою вас…
– Ну, мы старые знакомцы… Потому я и принимаю вас, чтобы вам не ждать, пока я оденусь… Какими судьбами в Москву попали?
Сергей Петрович рассказал Грошеву о своей нужде, о том, что нужно расстаться хотя кое с чем из собранных картин и этюдов, что он уже привёз сюда несколько штук и рассчитывает, что Кирилл Данилыч поможет ему устроить это дело.
Грошев лежал и слушал, заложив руки за голову и глядя в потолок. На его довольно красивом лице, подёрнутом здоровым румянцем, не отразилось никакого удивления; он только спросил:
– А какие именно вещи вы привезли?
Всю коллекцию Воронина знал Грошев очень хорошо и помнил каждую вещь. В душе Грошев давно уже относился к Воронину враждебно, за то, что тот, очевидно, не интересовался произведениями «Общества внешности» и собирал только вещи художников другого типа. Когда случалось молодому, но знаменитому портретисту вспоминать о бедном меценате Воронине, он каждый раз думал: «Буржуй… Зазнался! Зимин и К® к нему благосклонны… Наши работы аристократия раскупает, а он… зазнался»… Теперь Грошев обрадовался случаю показать этому «зазнавшемуся» нищему меценату, – чего могут иногда стоить произведения «Зимина и К®».
Сергей Петрович назвал шесть вещей, которые он привёз. О картине Зимина не упомянул.
– Всё это хлам вы привезли, – решил Грошев, – здесь этого и показывать, пожалуй, не стоит… За это пустяки дадут. Если вам деньги так экстренно понадобились, – вы бы картину Зимина привезли: за неё сразу деньги возьмёте…
Сергей Петрович тяжело вздохнул:
– Я и Зимина привёз… Оставил у себя в номере гостиницы, а к вам взял только шесть маленьких вещей…
– Отлично сделали, что Зимина привезли: с деньгами будете. Впрочем, и вашу мелочь пока можно будет показать…
Сергей Петрович поднял голову и отшатнулся от изумления: перед ним, за изголовьем кровати Грошева, стоял высокий, сухой старик с длинной седой бородой, в серой пиджачной паре, без галстука, в мягкой утренней сорочке, в мягких туфлях. Не слышно было как он подошёл по толстым коврам.
Сергей Петрович поднялся и поклонился.
Старик приветливо улыбнулся, поклонился и протянул руку:
– Дарин…
– Давайте вместе будить художника, совсем разнежился наш Кирилл Данилович, – сказал Дарин ласково, – Что же это вы гостей принимаете в постели, Кирилл Данилович?
– Это мой старый приятель… Петербуржец… Сию минуту встану.
Грошев взялся за кнопку звонка, Дарин и Воронин вышли в соседнюю комнату, – кабинет Виссариона, с резным массивным письменным столом, с венецианской мебелью. Лакей прошёл в спальню Грошева, там послышался плеск воды: художник умывался.
– Давно в Москву пожаловали? – спросил Дарин, показывая Сергею Петровичу на кресло, рядом с тем, на котором сам сел.
Сергей Петрович отодвинул кресло и тоже сел.
– Вчера вечером я приехал… По делу… Давно в Москве не был, – а люблю Москву: как-то душевней здесь люди, радушней… и небо здесь чище, – и погода не так переменчива… Про Петербург же сказал какой-то иностранец… очень метко, что это город, в котором всегда мокры улицы, сердца же у людей всегда… сухи.
Старик засмеялся и показал великолепные искусственные зубы:
– Всякие люди везде живут… Это большая ошибка считать один город населённым добрыми людьми, а другой недобрыми.
«Умный и симпатичный старик, – подумал Сергей Петрович, – этакий миллионер, – десятки тысяч на его фабриках кормятся… а какой не гордый… любезный. И, видно, очень добрый… И меценат… он оценит, как следует те вещи, которые я привёз… Может быть ещё и Зимина спасу от продажи».
– Это конечно, всякие люди везде живут, – согласился Сергей Петрович, – а всё-таки…
Грошев, умывшийся, но ещё не совсем одетый, сказал из-за двери:
– Арсений Кондратьевич, – а ведь Сергей Петрович – тоже меценат… У него интересное собрание картин, этюдов.
– Очень рад познакомиться! – сказал старик. – Вот, может быть, и мою коллекцию посмотрите… Приятно показать знатоку.
– У вас так много картин, Арсений Кондратьевич, – мне будет большое удовольствие посмотреть… А меня в шутку называет Кирилл Данилович меценатом: всего несколько этюдов, да две-три картины у меня.
Грошев вышел одетый щёгольски, гладко причёсанный без пробора, с надушенными и завитыми в колечки усами; носил он маленькую бородку, щёки брил; блондин с румяным лицом, он казался моложе своих тридцати двух лет.
Художник пожал руку Дарину и Воронину и улыбнулся:
– Вот и я совсем…
– Прошу, господа, пить кофе, – встал Дарин.
– Пойдёмте, Сергей Петрович, кофе пить, – позвал и Грошев.
Художник чувствовал себя здесь как дома; – его баловали, за ним ухаживали, и, он знал, – Дарины гордились тем, что у них гостит известный художник Грошев.
Все отправились пить кофе. Старик шёл впереди, засунув руки в карманы пиджака и, должно быть, по привычке на ходу окидывая взглядом картины на стенах.
Прошли три комнаты Виссариона Дарина, прошли небольшой роскошный кабинет самого Арсения Кондратьевича, прошли зал и вошли в столовую. Это была огромная комната, в два света; – в кадках стояли такие большие пальмы и драцены, что столовая казалась зимним садом. Белые с барельефами и позолотой стены и потолок, белые резные с золотом буфетный шкаф и стулья. Две большие люстры висели над столом и сверкали хрустальными украшениями. У буфетного шкафа стояла большая клетка. Попугай сидел на свободе, на жёрдочке с точёным пьедесталом.
– С-с-д-гасте, с-с-д-гасте… – закричал попугай.
– Здравствуй, попка, – ответил Грошев.
За пальмами, в клетках пели две канарейки.
Конец длинного обеденного стола был накрыт скатертью. Стояли сливки, масло и простой белый хлеб и маленький самовар.
Дарин сам наливал кофе в большие чашки. Первую чашку он протянул Воронину, потом налил вторую и протянул Грошеву, потом налил себе.
Старик расспрашивал художника, хорошо ли он спал, поздно ли окончился вчера винт у Ротовых, вместе ли с Виссарионом он уехал от Ротовых, много ли там было гостей и достал ли Кирилл Данилович билеты на концерт Гофмана, и в первом ли ряду.
В столовую вошла молоденькая девушка – красавица, с манерами институтки, в чёрной атласной кофточке; к спрятанным за поясом часам спускалась от шейки двойная цепь.
– Привет барышне… – сказал Грошев, вставая и расшаркиваясь.
Воронин также встал, барышня и ему подала руку, как знакомому, – Воронин себя назвал. Барышня ничего не сказала.
Она подошла к старику и обняла его.
«Дочь», – подумал Сергей Петрович.
Арсений Кондратьевич взял руку девушки, стал нежно гладить её в своих морщинистых руках и сказал:
– Билеты достали, барышня, – на концерт едем… Довольны?
– Merci.
Сергей Петрович взглянул на барышню: её лицо ничего не выражало, кроме некоторой скуки.
«Нет, не дочь, а воспитанница… избалованная»… – подумал Воронин.