Алексей Митрофанов
Неглинная. Прогулки по старой Москве
Оркестр, кстати, очень громко играл самую скверную американскую джазовую музыку, которую нам когда-либо приходилось слышать. Барабанщик, явно не лучший последователь Крупа, в экстазе доводил себя до исступления и жонглировал палочками. Кларнетист, судя по всему, слышал записи Бенни Гудмэна, поэтому время от времени его игра смутно напоминала трио Гудмэна. Один из пианистов был заядлым любителем буги-вуги, и играл он, между прочим, с большим мастерством и энтузиазмом.
На ужин подали 400 граммов водки, большую салатницу черной икры, капустный суп, бифштекс с жареным картофелем, сыр и две бутылки вина. И стоило это около ста десяти долларов на пятерых, один доллар – двенадцать рублей, если считать по курсу посольства. А на то, чтобы обслужить нас, ушло два с половиной часа, что нас сильно удивило, но мы убедились, что в русских ресторанах это неизбежно».
Впрочем, сам отель писателю понравился: «Гостиница „Метрополь“ была действительно превосходной, с мраморными лестницами, красными коврами и большим позолоченным лифтом, который иногда работал. А за стойкой находилась женщина, которая говорила по-английски».
Но поселиться в «Метрополе» Стейнбеку, увы, не удалось – номер по чьей-то халатности не забронировали, а свободных комнат, разумеется, не оказалось.
* * *
Зато здесь в 1937 году жил другой классик – Александр Иванович Куприн. Он только что вернулся в СССР из эмиграции. Возвращение было безрадостным.
Еще за границей Куприн впал в маразм. Писал всякую ерунду. Никто ее, естественно, публиковать не рвался.
Куприн завел себе кота. Назвал его Ю-ю. Александр Иванович писал, а кот Ю-ю лежал рядышком на столе и смотрел на своего хозяина.
Время от времени писатель говорил своим знакомым:
– Презирает меня этот кот. Презирает. А за что презирает – понять не могу. Наверное, за то, что я неудачник.
Николай Телешов писал: «Уехал он если и не очень молодым, то очень крепким и сильным физически, почти атлетом, а вернулся изможденным, потерявшим память, бессильным и безвольным инвалидом. Я был у него в гостинице „Метрополь“ дня через три после его приезда. Это был уже не Куприн – человек яркого таланта, каковым мы привыкли его считать, – это было что-то мало похожее на прежнего Куприна, слабое, печальное и, видимо, умирающее. Говорил, вспоминал, перепутывал все, забывал имена прежних друзей. Чувствовалось, что в душе у него великий разлад с самим собою. Хочется ему откликнуться на что-то, и нет на это сил. Ушел я от него с невеселым чувством: было жаль сильного и яркого писателя, каким он уже перестал быть».
Навещал Куприна и Валентин Катаев: «Раньше я не был знаком с Куприным. Я пришел к нему в гостиницу «Метрополь» вскоре после его возвращения на Родину. Я увидел маленького старичка в очках с увеличительными стеклами, в котором не без труда узнал Куприна, известного по фотографиям и портретам. Он уже плохо видел и с трудом нашел своей рукой мою руку. Трудно забыть выражение его лица, немного смущенного, озаренного слабой, трогательной улыбкой. Из-за толстых стекол очков смотрели очень внимательные глаза больного человека, силящегося проникнуть в суть окружающего. Это же выражение напряженного, доброжелательного удивления не покидало лицо Куприна все время, пока мы сидели на открытой веранде «Метрополя», а потом гуляли по центральным улицам Москвы – советской Москвы – такой нарядной, веселой и деловитой в этот яркий осенний день, полный солнца и цветов.
С жадным любопытством всматривался Куприн в черты нового мира, окружавшего его. Медленно переступая ногами и держась за мой рукав, Александр Иванович то и дело останавливался, осматривался и шел дальше с мягкой улыбкой на лице, как бы одновременно и встречаясь и навеки прощаясь со своей утраченной и вновь обретенной Родиной».
Умер Куприн на следующий год, от рака языка.
* * *
А еще был моден здешний, пригостиничный кинотеатр. Он назывался так же – «Метрополь». Юрий Трифонов упоминал его в романе «Студенты»: «Возле кино „Метрополь“ царило обычное вечернее оживление. В пышном сиянии голубых, малиновых, ослепительно-желтых огней смотрели с рекламных щитов усталые от электрического света, огромные и плоские лица киноактеров. Они были раскрашены в фантастические цвета: одна половина лица синяя, другая – апельсиново-золотая, зубы почему-то зеленые».
Что поделать – таков он, советский гламур.
* * *
В 1960-е в «Метрополе» произошел курьез. Главным героем его стала Анна Ахматова. Надежда Мандельштам вспоминала: «Она приехала в Москву на съезд писателей. (Зачем она это сделала? Чтобы ощутить свою реальность на этом нереальном съезде? Не пойму.) Ей отвели комнату в „Метрополе“, где каждый вечер собиралась толпа друзей. Раз, когда я там была, пришла скромная женщина с Кавказа, тоже участница съезда и тоже Ахматова. Она специально явилась, чтобы извиниться: ей было совестно называться Ахматовой, да еще писать стихи (кажется, осетинские), но рука не поднялась отказаться от собственной фамилии. Ахматова весело разговаривала с Ахматовой и старательно „подавала первую помощь“ (домашний синоним глагола „утешать“). Две Ахматовы остались довольны друг другом. А после ухода одной Ахматовой другая горестно заявила: „А все-таки она – настоящая Ахматова, а я – нет…“»
И то – фамилия Ахматова (у той Ахматовой, что поизвестнее) в действительности псевдоним, притом не слишком-то любимый.
* * *
Ближе к восьмидесятым «Метрополь» несколько опростился. Дошло до того, что открылась, казалось бы, самая главная тайна – рецепты здешних фирменных блюд. Они были опубликованы в одной брошюрке, на потребу обывательницам-домохозяйкам. Правда, продукты были, мягко говоря, не обывательские. Вот, например, рецепт салата «Метрополь»: «Курицу, куропатку, вареный картофель, соленый огурец мелко порежьте, посолите, поперчите, положите соус и часть майонеза и перемешайте. Готовый салат выложите горкой в салатницу, а сверху полейте майонезом. Принарядите дольками фруктов, яйцом и икрой».
В то время «дольки фруктов» были, мягко говоря, проблемой. А уж о куропатках вообще не думали.
Зато котлета «Метрополь» – куда демократичнее: «Снимите кожу с филе курицы, выньте все косточки и сухожилия, а основную косточку оставьте, затем разверните филе на две части и отбейте тяпкой. Приготовьте паштет. Обжарьте в масле нарезанную кусочками печень курицы с луком, морковью и шпиком, пропустите вместе с растительным маслом через мясорубку, после чего паштет готов. На середину приготовленного филе положите паштет, сверните филе пополам, придайте ему форму котлеты, смочите в сыром яйце, обваляйте в белых сухарях. Котлету обжарьте на сковороде с обеих сторон до золотистой корочки. На гарнир подайте жареный картофель, зеленый горошек, морковь в молочном соусе, чернослив или маринованные фрукты. Выбор гарнира зависит от вашего вкуса».
Здесь, по крайней мере, ингредиенты более-менее доступные – курица, морковь. Правда, сам процесс несколько трудоемок, ну да этим хозяек, умеющих готовить черную икру из килек, не запугать. А гарнир – по вкусу. Мало ли, может быть, обыватель больше любит макароны, а вовсе не морковь в молочном соусе и уж, тем более, не маринованные фрукты.
Вполне обывательским оказался и бифштекс «Метрополь». Готовый бифштекс, на который можно было положить кусочек жареной печени, рекомендовалось подавать с крокетами и острым соусом.
Нечто подобное московские хозяйки и делали на своих тесных кухоньках. Разве что печень на мясо не клали. Печень в то время большей частью покупали для котов.
А уж пломбир «Метрополь» и вовсе обескураживает своей скромностью: «Положите сливочный пломбир в блюдце или вазочку, полейте сверху шоколадным соусом (сгущенное молоко перемешайте с какао), посыпьте миндалем, сверху положите кусочек бисквита или печенье».
Подобного добра не только на московских кухнях, а и в буфетах привокзальных было предостаточно.
Словом, кухня «Метрополя» оказалась не особенно деликатесной. Разве что куропатка несколько спасала ситуацию.
* * *
Приблизительно тогда же вышел справочник-путеводитель по гостиницам Москвы. Было там и описание «Метрополя», не слишком волнующее: « К услугам гостей: стирка и глажение белья, срочная химчистка одежды, срочный мелкий ремонт одежды, гладильные комнаты, срочный ремонт часов.
По желанию гости могут получить на этаже чай, кофе, печенье, вафли, минеральную воду. Из номера можно заказать телефонный разговор с городами Советского Союза и других стран.
Для иностранных гостей имеются билеты на культурно-зрелищные мероприятия, различные экскурсии, дегустации блюд, для деловых поездок предоставляется по желанию легковой транспорт.
Здесь можно заказать билеты на поезд, самолет, теплоход… В гостинице работают: почта… парикмахерская – мужской и дамский салоны, косметический кабинет… портновская… киоск по продаже сувениров… магазин «Березка»… Ресторан «Метрополь» при гостинице состоит из четырех залов… В барах установлена высококачественная радиоаппаратура, магнитофоны с современными записями. Во всех залах играют эстрадные оркестры».
В принципе, в том описании есть информация о некой «дольче вита» – о четырехкомнатных номерах, рассчитанных всего лишь на одного-двух человек, о том, что в паре номеров имеются старинные фортепиано и о валютном баре под названием «Ночной». Но подавалось все это как-то неаппетитно. Складывалось впечатление, что вафли у дежурной все-таки гораздо круче, чем четырехкомнатный президентский люкс.
* * *
И все равно «Метрополь» почитался как лучший московский отель. Здесь побывали многие мировые знаменитости – Марчелло Мастрояни, Пьер Ришар, Жерар Депардье, Майкл Джексон, который, сидя в ресторане и наслаждаясь игрой пианиста, растрогался настолько, что сам сел за рояль, и даже руководитель восточногерманской разведки Маркус Вольф – ему почему-то особенно нравился судак «орли» в ресторане гостиницы. И именно здесь познакомились два выдающихся музыканта планеты – Галина Вишневская и Мстислав Ростропович.
Разве что вся эта звездная жизнь недоступна простым обывателям. Старой же интеллигенции осталось только вспоминать о временах, давно и безвозвратно испарившихся. Юрий Нагибин писал в книге «Всполошный звон»: «Старые москвичи очень любили ресторан «Метрополь». Не могу понять, почему казался таким уютным огромный, с высоченным потолком зал. Посредине весело журчал фонтан, водяные струи осыпались в бассейн, где плавали рыбы – караси, карпы, сазаны, судачки. Вы могли выбрать рыбу и заказать ее в сметане, фри или запеченную в картофеле. Я никогда этого не делал, хотя частенько ужинал в «Метрополе»: не могу есть знакомых. На большой эстраде играл отличный джаз с сильными солистами, очень достойным репертуаром. Танцевали вокруг бассейна, освещение менялось – рубиновое, синее, серебристое, оранжевое, – соответственно окрашивались вода в садке и струи фонтана. Это было красиво. Сюда частенько захаживали писатели, режиссеры, артисты – московская интеллигенция. Поразительно, как ныне дисквалифицировалась ресторанная жизнь. Теперь в ресторан ходят лишь командировочные, фарцовщики, рыночные торговцы да военные не старше подполковника.
Было еще кафе «Метрополь» с летней верандой. Там давали чудесный кофе, фирменные бриоши, пончики, смуглый аппетитный хворост.
«Метрополь» долго был на ремонте, который вели финны. Наконец-то он вновь распахнул свои высокие двери. Может быть, и перестройка когда-нибудь достигнет такого размаха, что вернется душистый кофе, вкусное тесто. О рыбе я не говорю – с рыбой, похоже, разделались окончательно. Во всяком случае, с прилавка соскользнули даже те странного названия обитательницы водоемов, о которых в пору моей молодости никто не слышал, – все эти нататеньи, бельдюги, простипомы и загадочная ледяная. Но вдруг отыщут еще каких-нибудь уродцев в темных пучинах? В конце концов, это не главное. Не рыбой единой жив человек – была бы гласность. Пословица «Соловья баснями не кормят» обнаружила свою несостоятельность. Ныне соловьев кормят только баснями, и ничего – живут, хлопают крылышками, даже поют».
«Перестройка», «гласность», «ремонт, который вели финны», – фактически уже забытые реалии эпохи Горбачева. Проблема виделась в отсутствии хорошей рыбы. И даже в голову не приходило, что на нее просто нет денег.
Щепка
ЗДАНИЕ ТЕАТРАЛЬНОГО УЧИЛИЩА ИМЕНИ ЩЕПКИНА (Неглинная улица, 6) построено в 1822 году по рисунку архитектора О. Бове.
Первая достопримечательность по правой стороне – гостиница «Арарат». Она относительно новая, и историями еще не обросла. Ранее же здесь располагалась гостиница «Европа», в которой останавливались писатель Достоевский, актер Сумбатов-Южин и публицист Юлиус Фучик. Затем на ее месте возникла гостиница под названием «Армения», а уж потом – «Арарат».
Слева же от гостиницы – старейшая в Москве школа актеров, Театральное училище имени Щепкина (а на московском сленге – «Щепка»), бывшее Императорское театральное училище.
Поначалу здесь располагалось так называемое Военно-сиротское училище – в нем воспитывались дети скончавшихся военных. И только в 1863 году стараниями знаменитого актера Михаила Щепкина разместилось театральное училище. Вполне логично – ведь рядом расположены и Малый, и Большой театры. Его оканчивали мировые имена – Яблочкина, Ермолова, Остужев, Садовский, Гельцер, Пашенная, Турчанинова и многие другие. Цель училища формулировалась так: «Усовершенствование российских спектаклей и балетов, пополнение и, если возможно, самое составление оркестров и замещение иностранных художников театральными воспитанниками».
Из чего можно сделать вывод о плачевном состоянии русского театрального искусства в 1809 году – год основания училища.
Одним из энтузиастов, много сделавшим для «Щепки», почитается управляющий Московской конторой казенных театров Леонид Львов. Актриса Г. Федотова расхваливала Леонида Федоровича: «Львов не ограничился более правильной постановкой драматического класса, но, заботясь и об общем образовании будущих артистов, коренным образом изменил также научные классы. К нам были приглашены лучшие тогдашние учителя… С этого времени началась серьезная, горячая, лихорадочная работа! Не хватало дня, чтобы исполнить все заданное, и вместе с тем эта работа доставляла нам невыразимое счастье, т. к. наполняла нескончаемым интересом весь наш мирок! За это время все мы жили особенной жизнью – в мире поэзии, в мире дивных классических образов. Никогда уже во всю мою долгую жизнь не повторялось этого. Всем, что так обновило нашу жизнь, возвысило нас, зародило способность относиться к себе и ко всему окружающему сознательнее, сохранить и развить в себе все лучшее, – а это присутствие чего-то лучшего день ото дня чувствовалось все больше, – я глубоко убеждена, что всем этим я несомненно обязана дорогим учителям».
До этого здешнее, московское училище не то чтобы влачило жалкое существование, но, во всяком случае, было в тени у петербургского, столичного «коллеги».
Увы, в 1864 году на должность Львова заступил новый управляющий, В. С. Неклюдов. Он решил, что нравы здесь чрезмерно либеральные, и начал активно завинчивать гайки. Главное же – упразднил драматический класс. Актер П. Рябов вспоминал: «Вскоре от главного директора последовало строжайшее предписание о запрещении в школе заниматься драматическим искусством всем воспитанницам… Вследствие этого было приказано сломать и саму сцену в школе, но почему-то эта сломка не состоялась».
А в 1862 году в жизни училища произошло, на первый взгляд, заурядное событие – среди прочей детворы в класс приняли некую М. Ермолову. Впрочем, нельзя сказать, чтобы она была совсем ничем не примечательная. Один из педагогов, А. Данилов оставил воспоминания о десятилетней Ермоловой: «Большие умные глаза, строгое, серьезное выражение лица, осмысленный, не по возрасту, взгляд, – всем привлекал к себе этот ребенок. Едва я начинал объяснять что-нибудь, она не спускала с меня глаз, боясь проронить слово. Если шаловливая, живая подруга шептала ей свои детские речи и отвлекала тем ее внимание, – она, не оборачиваясь к ней, отводила ее рукой, тихо отодвигалась и все с тем же сосредоточенным вниманием слушала меня, как наставника. Писала она уже тогда почти безукоризненно, хотя не знала никаких правил языка. Это далось беспрерывным чтением книг, которыми снабжал ее отец, суфлер Малого театра. Читала она, разумеется, без всякого выбора водевили, трагедии, драмы и, вероятно, перечитала всю наличную библиотеку театральную. Заметив в ней эту страсть к чтению, я стал носить ей книги, и могу сказать, что она их просто поглощала, так что собственного собрания моих книг хватило ей ненадолго. Пришлось доставать у других и, наконец, брать и в библиотеке. Можно сказать, что к выходу из школы М. Н. прочла все, что стоило прочесть в современной литературе нашей. К счастью, в дело чтения не мешались ни начальница, ни инспектор школы и не считали наших лучших поэтов зловредной пищей для молодых умов».
Конечно же, Ермолова самым активным образом участвовала в школьных постановках и, соответственно, была одной из главных жертв «преобразователя» Неклюдова.
* * *
Адресная книга «Вся Москва» за 1908 год об этом учреждении писала: «Императорское московское театральное училище, угол Софийки и Неглинного проезда, имеет два отделения, балетное и драматическое. В балетное отделение принимаются дети русских подданных христианского исповедания от 9 до 11 лет. Обучение для приходящих бесплатное. На драматическое отделение принимаются русские подданные всех сословий христианского вероисповедания не моложе 17 лет и имеющих свидетельство об окончании не ниже 5 класса среднего учебного заведения или выдержавших испытание на экзаменах при училище. Плата на драматическом отделении 100 рублей в год. Окончившим драматическое отделение присваивается звание неклассного художника».
В наши дни такие правила могут кое-кого и покоробить – еще бы, мягко говоря, не слишком либеральные ограничения по вероисповеданию. Но в царской России подобное было делом привычным, а то, что на плановое драматическое отделение принимаются абитуриенты из любых сословий, делало «Щепку» учреждением достаточном передовым.
* * *
В Первую мировую войну здесь был оборудован военный госпиталь. «Обзор лазарета Императорских театров для больных и раненых воинов» об этом писал: «Оригинальную картину представляла из себя, вчерне, внутренность ремонтируемого здания, походившего на улей, где, как трудолюбивые пчелы, с раннего утра до позднего вечера работали над окраской кроватей, столов, скамеек, дверей и окон не только артисты и артистки Императорских театров, но и ученики Императорского Московского театрального училища. Можно было видеть рядом с оперным певцом, преобразившимся в рабочего, окрашивающего двери, одну из звезд московского балета, стоящую на подоконнике и промывающую стекла окна, а дальше в запачканных краской передниках кордебалетные танцовщицы усердно красили эмалевой белой краской железные кровати, на которых они так еще недавно сами спали, будучи в интернате Училища.
Тут же артисты балета покрывали краской стены палат, а в свободные от занятий часы с разрешения начальства прибегали им помогать маленькие ученики балетной школы, сияя радостью, что и они могут послужить общему делу».
Впрочем, эта эйфория завершилась очень быстро. Раненых поступало все больше и больше, новости с театра военных действий приходили неутешительные, сильно мешал жить сухой закон. Дело шло к семнадцатому году.
* * *
Атмосфера в училище была вполне домашняя – что чувствовалось с первых же минут, еще при поступлении. И до революции, и при советской власти. Актер Евгений Весник вспоминал:
« – Басня у вас есть в репертуаре? – услышал я из зала. Слово «репертуар», сказанное в мой адрес, меня почему-то преобразило. Я почувствовал себя уже наверняка принятым в училище, в котором преподавали все знаменитости, которые, конечно же, почувствовали во мне «что-то». И для меня это «что-то» было достаточно, чтобы бойко объявить, что знаю басню испанского автора «Осел и Флейта», и прочесть ее так же бойко. Но до сих пор не понимаю, почему басом – за Флейту и фальцетом – за Осла!
