Алексей Михайлович Величко
Национальный дух и единство Кафолической Церкви
В последующем на православном Востоке почему-то стало считаться нормой, что каждая национальная церковная община потенциально вправе получить автокефалию. За основание этой практики взяли древние каноны (17 правило IV Вселенского Собора и 38 правило Трулльского Собора), согласно которым территориальное устройство Церкви основывается на административно-территориальном делении государства. «Распределение церковных приходов да последует гражданскому и земскому порядку» и «аще царской властью вновь устроен, или впредь устроен будет град: то гражданским и земским распределениям да следует и распределение церковных дел».
Между тем очевидно, что этот принцип, применявшийся в границах единой Римской империи, вовсе не предполагал, будто Церковь может существовать в нескольких государствах. Его главной целью было определить статус предстоятеля местной церковной общины, кто он: хорепископ, ординарный архиерей или митрополит? Именно основываясь на нем, Церковь создала институт епархиальных архиереев, митрополитов, а затем и патриархов. В противном случае Россия и Болгария, например, должны были создать свои автокефальные Поместные церкви еще в X и IX веках. Но получилось иначе: даже став самостоятельным государством, Болгария, в частности, пребывала в церковных границах Константинопольской (в некоторые времена – Римской) патриархии. Великий князь Киевский также считал себя в политическом отношении свободным от власти Византийского императора, однако Русская церковь являлась митрополией Константинопольского патриархата, и именно греческий патриарх ставил митрополитов на Киевскую кафедру.
Тем не менее процесс создания новых автокефальных Церквей на Востоке быстро овладел умами христиан. Как будто кто-то провозгласил, что только через обособление своей национальной Церкви народы могут сохранить самоидентичность. «Если вы сумели создать собственное национальное государство, то, следовательно, должны иметь и суверенную церковную власть» – стало лозунгом на многие столетия для православных Церквей. И шаткость канонических оснований такого движения никого не смутила.
Напрасно на Константинопольском соборе 1872 г. (который, к слову, Русская церковь проигнорировала) было принято определение с весьма жесткой редакцией: «Мы отвергаем и осуждаем племенное деление, т.е. племенные различия, народные распри, народные рвения и разногласия в Христовой Церкви. Приемлющих такое деление по племенам и дерзающих основывать на нем небывалые доселе племенные сборища мы провозглашаем, согласно священным канонам, чуждыми единой Святой Кафолической и Апостольской Церкви и настоящими схизматиками». Национальный дух при помощи национальной политической власти легко разбивал все канонические преграды, заставляя Константинопольского патриарха в силу необходимости принимать новое положение вещей.
Нагляднее всего «локальность» его власти проявилась в XIX столетии. В 1822 г. Элладская церковь вопреки мнению Константинопольского патриарха объявила о своей автокефалии, и схизма продолжалась 17 лет, пока патриарх не смирился с этой утратой. В 1870 г. вопреки его воле и решениям синода Константинопольской церкви болгары получили автономию, а потом, в 1872 г., и автокефалию по фирмаму турецкого султана. Напрасно греки предлагали созвать Вселенский Собор, дабы разрешить спор: «Веруем и всемерно желаем, чтобы братья болгары, сознав наконец чрезмерность и противозаконность своих требований, заключили домогательства свои в пределы возможного», все свершилось иначе14. И на этот раз духовное единство братьев по вере было забыто во имя национального церковного суверенитета.
И в последующем Константинополь не раз выражал вполне обоснованное нежелание признавать каноничным выделение новых национальных автокефальных Церквей, все было напрасно. В скором времени помимо указанных выше национальных автокефалий образовалась Черногорская церковь (конец XVII в.) и Румынская (1885 г.)15.
Впрочем, это явление не обошло собой и новые территории, где в XIX веке проводилась активная миссионерская деятельность. В 1887 г. В.С. Соловьев горестно констатировал в письме своему контрагенту, что святитель Николай, епископ Японский (память 16 января) в какой-то момент времени пережил крушение своей миссии: японский священник, которого сам Святитель называл «святым Павлом» новой Церкви, отделился от своего архиерея и образовал чисто национальную Японскую церковь со своим епископатом. После этого все новообращенные японцы тут же перешли на его сторону, а русские священники вернулись в Россию, оставив своего архипастыря в одиночестве16.
«Начало национальности, – с горечью отмечал столетие тому назад русский публицист, – вызвало междоусобную борьбу в самом лоне Церкви. Тут то и сказались вредные последствия отсутствия реального единства между Православными Церквами. Православная Церковь существовала только в идее, а в действительности существовало несколько православных национальных Церквей, в которых дух национализма заглушил идею Церкви Вселенской»17.
К каким последствиям привел этот «парад суверенитетов», мы знаем: одна за другой явочным порядком объявили о своей независимости Грузинская церковь (в 1917 г., признана таковой Москвой в 1943 г., Константинополем – в 1990 г.), Польская (в 1924 , признана таковой Русской церковью лишь в 1948 г.), Албанская церковь (в 1929 г., признана в этом статусе в 1937 г.) и т.д. Константинопольская церковь не состоит в Евхаристическом единстве с Американской православной церковью, Румынская – с Иерусалимской, последняя – с Антиохийской, Русская – с Константинопольской, Александрийской, Элладской и Кипрской, хотя никто из нас ни в чем не погрешил против веры, не нарушил догматов. Горькие и справедливые, к сожалению, оценки даются такому положению дел: «В христианской истории мы видим не больше единств и согласия, чем в истории внешней, не-христианской. В христианских обществах не только не сняты и не изжиты те разделения, которые разлагают и разрушают «естественный» порядок жизни, – ведь не примирены и не погашены и здесь расовые или национальные антагонизмы» 18.
Или другая, не менее пессимистическая: «Вчера переживал то, что так очевидно: боязнь взглянуть правде в лицо, боязнь «пророческого» слова. Или, вернее, масса «пророческих» слов – о единстве, о призвании Православия в мире и т.д. но слов, так сказать, заведомо «на воздух». Это, может быть, самое страшное в современном Православии: слова ни к чему не обязывают, они часть ритуала. И причина этому простая: Православие отказалось признать факт крушения и распада православного мира. Решило жить в его иллюзии, больше всего – в иллюзию превратило Церковь»19.
Мы забыли, что «один Господь, одна вера, одно крещение, один Бог и Отец всех, Который над всеми, и через всех, и во всех нас» (Еф. 4:6), что «человечество не абстрактное существо, его субстанциональная форма реализуется в христианском мире, во Вселенской Церкви»20. Зато любим утверждать, что Православие стало лицом русского народа («русский – значит, православный!»), не желая замечать, что для греков, сербов, болгар характерно такое же отождествление своей нации с Церковью.
Насколько это соответствует природе Церкви? Ответ на этот вопрос очевиден: «Назначение и цель Православия не в «увековечении» и «сохранении» русской или греческой национальной идентичности; наоборот, функция греческого и русского «выражения» Православия в том, чтобы увековечивать кафолические его ценности, которые иначе могут быть утрачены. «Национальное» здесь обладает ценностью не само по себе, но ровно настолько, насколько оно кафолично, т.е. способно нести и сообщать живую истину Православия, гарантировать органическую непрерывность Церкви. Если Православие должно оставаться лишь носителем и выражением национальной «субкультуры», оно неизбежно разделит ее гниение и разложение. Православие не может без конца противиться социологическим законам, которые неумолимо обрекают такие общности более или менее корой гибели. И потому требуется не только единство и взаимодействие разных национальных «юрисдикций», но и возврат к реальной идее единства как выражению единства Церкви и кафоличности ее веры и Предания. Не «объединенная церковь», но Церковь» 21.
Конечно, нынешние картины совсем не способствуют повышению «религиозности» национальных обществ. Исследования показывают, что бурный всплеск церковной жизни в 90-х годах прошлого века был связан, отнюдь, не с ростом духовности, а с попыткой национально-культурной самоидентификации этих народов. Потому после краткого оживления церковная жизнь вошла в свои естественные границы. И, согласно статистики, количество лиц, которых можно назвать воцерковленными, не превышает 2,4% населения России, к примеру22. Хотим мы признать это открыто или нет, но сегодня для очень многих православных христиан национальное единство стало ближе, дороже и роднее духовного родства с братьями во Христе. Какая уж тут Кафолическая Церковь…
Конечно, практика Римо-католической церкви с ее централизмом не способствовала развитию национального духа окормляемых ею народов, хотя папы старались всегда соотносить свои методы действий с конкретными обстоятельствами места и времени23. В отдельные периоды это оказывалось спасительным для христианских народов Запада, в другие приводило к серьезной конфронтации с зарождающимися европейскими нациями. Достаточно напомнить историю противостояния Французского короля Филиппа IV Красивого (1285-1314) с папой Бонифацием VIII (1294-1303) по вопросу налогообложения церковных приходов.
Когда понтифик своей буллой «Clericis laicos» в 1296 г. запретил французскому духовенству платить налоги без разрешения Римской курии и пригрозил церковными наказаниями тем, кто посягает на церковное имущество, король тут же предпринял ответные меры. Он созвал Собор в храме Notre Dame, в Париже, где папская булла была торжественно сожжена в присутствии представителей всех сословий и галликанского епископата. Папского легата с позором изгнали прочь, а все сословия Франции подтвердили, что папа не является источником власти для их короля24. Последующее «Авиньонское пленение» пап, длившееся почти 70 лет, показало, насколько может стать шаткой власть Римского епископа и провальной его политика универсализма. Объективности ради скажем, что такие прецеденты все же были довольно редки в те волнительные времена25.
Односторонность такого подхода к решению вопроса о развитии национальной церковности очевидна. Но никак не может считаться здоровой альтернативой и положение дел в Восточной церкви. Надежда на то, что при внешнем равноправии православные Поместные церкви, якобы, «образуют кафолическое единство», поскольку «взаимно соподчинены»26, для правоведа выглядит совершенно иллюзорной. Следует выбрать что-от одно: или обеспечить равноправие всех Поместных церквей, если, как уверяют, каждая из них представляет сама для себя источник власти ее органов управления, или, опираясь на исторические факты, признать, что они не равны друг по отношению к другу «по чести». Что, собственно говоря, на протяжении двух тысячелетий и так было очевидным для всех.
