полная версия

Алексей Мельников
Беседы о науке

Философ Всеволод Катагощин

До него настоящих антикоммунистов я видел только в кино. Скажем, свирепо размахивающего косой в направлении коллективизации Ивана Лапикова. Помните – в бессмертном фильме «Председатель», где великий Михаил Ульянов растрогано мнёт кепку и со слезами на глазах горячо зовёт: «И чтоб – до коммунизма!» Или – Петра Глебова в образе врага народа в экранизации шолоховской «Поднятой целины». В иных, чрезвычайно идейных и не столь высокохудожественных творениях советской эпохи.

Калужский философ и идейный антикоммунист Всеволод Катагощин не походил ни на одно из экранных воплощений своего alter ego. Щуплый, седенький, маленького роста. Впервые увидел я его уже довольно пожилым и с виду не совсем здоровым. Немного вытянутое вперёд лицо, несущее на себе печать одной, мучающей человека на протяжении многих лет, большой, неизлечимой мысли.

Мысль эта сразу давала о себе знать при первом же рукопожатии с подпольным калужским философом. Катагощин тут же выпускал её на волю и горячо, едва переводя дух, начинал разматывать клубок своих антитоталитарных размышлений. Иные у Всеволода Всеволодовича оставались на задворках. До времени. Главенствовал антикоммунизм. Попытки спасти репутацию коммунистического эксперимента в российской транскрипции вызывали у Катагощина бурный протест, выливающийся в обширные публицистические спитчи.

При первой (и, увы, последней) встрече в 2003 году мне сразу показалось, что в этом чрезвычайно щуплом теле жизненные соки подпитываются исключительно борьбой с тоталитарной системой. Разоблачением её античеловеческой сути. Отключи её, эту систему, и Катагощин умрёт, лишённый смысла жизни.

Так и произошло: к 2008-м страна начала бракоразводный процесс с коммунистическим прошлым (увенчанный в той же Калуге в 2017-ом ночным перетаскиванием памятника Ленину от обладминистрации с глаз долой, в тенистый парк), в этом же году не стало и наиболее бескомпромиссного калужского борца с этим самым прошлым. Катагощин умер, коммунизм – почти, между тем тоталитаризм в стране пошёл новыми всходами. Уже не коммунистический.

«Ни в старых диктаторов не верю, ни в нынешних, – провидчески предугадывал очередной, теперь уже посткоммунистический накат самодержавия Всеволод Всеволодович. – Может быть, в глубине души они и убеждают нас в том, что действуют из любви к людям, но это в лучшем случае самообман. В основе, скорее всего, ими же (диктаторами) не осознаваемое самоутверждение».

В 2003-ем мне указали на его квартиру в одной из старых калужских пятиэтажек на улице Глаголева. Я нашёл Катагощина в довольно бедной обстановке: потёртый диван, старые шкафы, скромный, не обращающий внимания на бедность, обитатель. Как выяснилось, кадровый архивист и страшный вольнодумец. Диплом Московского историко-архивного института конца 50-х. Вольнодумные столичные кружки. Высылка в Калужскую губернию. Работа в облархиве. В кочегарке. Небольшой, но сплочённый кружок совестливых антисоветских смутьянов конца 70-х. Точнее даже не кружок, а минидиссидентская ось Москва-Калуга. В промежутке – Обнинск.

Естественно, повышенное внимание местных органов КГБ, которым, впрочем, Катагощин в ходе встречи вовсе не бравировал. Как и не признался, что к философскому пульсу, пробившемуся в ту пору непонятно с какой стати в сонно-купеческой Калуге, прислушивался даже сам Андропов. Но сажать не велел. Хотя с соседом катагощинского кружка по диссидентству, обнинским учёным Жоресом Медведевым, распорядился жестче: отправил «на лечение» в Калужский дурдом. «Я старый демократ», – так, впрочем, коротко рекомендовал себя при первом разговоре вечно неудобный режиму Катагощин.

При всей неспособности рождать собственную свободолюбивую мысль Калуга (больше частью вынужденно) дала приют немалому количеству советских нонкомформистов. В иных случаях этот «приют» оказывался зарешёчен, в иных – нет. Иногда: и так, и эдак – поочередно. В Калуге почему-то особенно любили судить диссидентов, приговаривать к различным срокам, сюда их ссылали, привозили и прятали в областную психбольницу, в Калугу же некоторые из них потом возвращались сами, а были даже случаи (как, например, с Андреем Сахаровым и Еленой Боннэр) – диссиденты на калужских судилищах обретали свою любовь и намечали свадьбы.

Но об этом в Калуге вспоминать не принято. И вы вряд ли найдёте на тех зданиях, где, скажем, коротал время Нобелевский лауреат Андрей Сахаров, хотя бы намёк упоминания о нём. Или признаки многолетнего присутствия в Калуге ещё одного вольнодумца – писателя Юлия Даниэля. После приговора и тюрьмы он в начале 70-х поселился здесь, в Калуге, где-то на улице Московской (вряд ли кто сегодня сможет точно указать этот адрес). И тут же постучался в дверь своего старого знакомца по московским диспутам – Всеволода Катагощина. Тот усердно кочегарил и не менее горячо проповедовал на калужских кухнях запрещённые в ту пору христианско-демократические ценности. Попутно клеймил сталинизм и ужасы ГУЛАГа.

Даниэль, несколько лет пожив в Калуге и дождавшись, когда шум вокруг дела Синявского и Даниэля пойдёт на убыль, перебрался-таки в столицу. Катогощин остался философствовать о предназначении человека здесь. Впрочем, пребывая по-прежнему незаметным для широкого глаза и неслышимым для широкого уха. Отмечался редкими публикациями в журналах РХД, ещё менее назойливыми мельканиями в местных диспутах. Всякий раз, впрочем, вызывая ропот калужского официоза своим неприятием тоталитаризма в любом обличье, какое бы тот ни принимал, прячась за самые популистские декорации.

Непреклонный Катагощин умудрился снискать своим упрямым антикоммунизмом оппонентов даже в среде местных демократов, не так остро, как он реагирующих даже на малейшие проявления чуждой Всеволоду Всеволодовичу идеологии. Оную тот отыскал в изобилии в творчестве Маяковского, на которого Катагощин как-то яростно ополчился в местной прессе, обвинив пролетарского поэта в «удивительной сопротивляемости» всем постсоветским попыткам сбросить его с пьедестала классической литературы. «А ведь мы порой имеем дело с весьма тёмными фигурами, – сетовал Катагощин. – И одна из этих фигур, безусловно, Маяковский».

Ни могучий литературный талант последнего, ни его ранний, гениальный, по сути, период творчества – ничто не могло искупить в глазах Всеволода Всеволодовича грех трибуна революции, закрутившего роман с большевизмом. И Катагощин бросает в среду калужских почитателей автора «Облака в штанах» перчатку ненависти к гению, дерзко копируя бунинскую желчь, выпущенную будущим Нобелевским лауреатом в адрес «агитатора, горлана, главаря»: «Ненавидеть Маяковского – значит делать ему много чести».

Катагощин всегда был бескомпромиссным идейно. Даже в диссидентствующей братии выглядел радикалом. Не смог (или не захотел?) из своего призвания – антикоммунизма – сделать в постсоветские времена какую-никакую карьеру. Оставался нонкомформистом даже тогда, когда многие из его однокашников по антисоветизму смогли в капиталистической России расслабиться и зажить. В конце 90-х и в начале 2000-х тусовки экс-диссидентов и радикал-демократов могли похвастаться щедрыми банкетами с красной икрой и коллекционными винами. На первых Ходорковских чтениях, помню я, как подошёл к ведущему одной из секций Александру Даниэлю и поинтересовался, помнить ли он калужского знакомца их семьи Катагощина. «А, Сева! Ну, конечно. Как он там?» Ответ Александр Юльевич дослушать не успел – отвлекли важные гости.

О Катагощине в Калуге твёрдо забыли. Похоже, что с облегчением. Мещанский город никогда не тяготел к вольнодумцам. К демократам. Всячески сторонится он их и сейчас. Особенно, когда пришла пора взывать к новым самодержцам. Коммунистические уступили место имперским. Свободу вновь разменяли. На этот раз –  на скипетр и державу. Конечно, во имя счастья подданных. «Нет страшней позиции, – твердил непреклонный калужский философ-диссидент Всеволод Катагощин, – чем вытаптывать свободу человека во имя его же блага. Это – тупик. Мы в нём уже были».

Физик Александр Дерягин

У него было что-то от Ломоносова: родная глухомань где-то на краю Архангельской земли, бедная отцовская изба с вымораживаемыми по зиме тараканами, ранняя жадность до всевозможных книг и отважное паломничество юного крестьянского самоучки до советских научных мекк – сначала Ленинграда, а затем Свердловска.

К 40 годам многообещающий ломоносовский земляк Александр Дерягин становится одним из самых авторитетных в Союзе корифеев в области физики редкоземельных магнитов, доктором физ.-мат. наук. Его примечают в министерстве электронной промышленности СССР и в начале 80-х рекомендуют возглавить соответствующее научное направление в сооружаемом в Калуге центре электронного материаловедения «Гранат» – этаком ответе советской электроники на Силиконовую долину, кующую компьютерную мощь США.

Взятый Дерягиным научный темп к началу 90-х привёл его в Академию наук в ранге члена-корреспондента по отделению общей физики и астрономии, параллельно – в Верховный Совет РФ в качестве председателя Комитета по науке и народному образованию, наконец, – в кресло первого постсоветского губернатора Калужской области.

Были ли до него в России губернаторы с классическими академическими регалиями физика-теоретика – сказать трудно. Есть подозрение, что Александр Дерягин был первым. А год вступления его на губернаторский пост – 1991-й – говорит ещё и о том, что талантливый физик был брошен на расстрельный по сути пост: управлять тем, что в какой-то момент времени в России было неуправляемым в принципе – региональным хозяйством. Талоны на мыло, талоны на сахар, на водку и даже в некоторых районах Калужской области – талоны на хлеб.

Бывшая местная партноменклатура рада была списать характерные проявления общекоматозного состояния российской экономики на бюрократическую неискушенность, научную заумь и излишний либерализм нового главы региона. А тот, забросив свою любимую квантовую физику, должен был теперь начинать свой рабочий день с главной для областного центра на тот момент проблемы – контроля длины очереди за водкой в главном универмаге города «Звёздный». Удлиняется хвост – стало быть, социально-экономическая стабильность в регионе под угрозой. Сокращается – можно перевести дух и заняться реальной экономикой. Правда, всякий раз при удобном случае перемежая её с любимой физикой.

Как-то на открытии в середине 90-х в городе Кирове первого по сути в области предприятия с иностранным инвестированием – молочного завода, построенного по линии фонда «Калуга-Швейцария» – губернатор Дерягин искренне восхищался не столько щедростью западных инвесторов, сколько … качеством сварных швов в молочных емкостях и молокопроводах, установленных на новом предприятии. Очевидно, талантливому физику и инженеру Дерягину было ясно, что о высоком качестве экономики при косо сваренных трубах говорить бессмысленно. Поэтому он в разговорах с непривыкшими к такого рода нотациям областными начальниками начинал «плясать от печки».

На его еженедельные планёрки в областном правительстве мы, калужские журналисты, ходили, как во МХАТ. Точно на царившего незадолго до того в Художественном театре Смоктуновского: фантастически талантливого, умного, пронзительного, временами едкого, но всегда открытого и честного профессионала. В расстегнутом пиджаке, упёршись руками в пояс, Дерягин метался по залу облправительства, всякий раз горячо и по существу обсуждая очередную тему заседания. И всякий раз поднимаясь над ней гораздо выше, чем то было предусмотрено в ранее утвержденной повестке дня. А именно: философски осмысливая любое, даже самое ординарное постановление. Впрочем, вся эта циркулярная возня была второстепенной в деятельности губернатора Дерягина. Ключевой задачей было – выстоять в кризисный тайфун 90-х. А может и еще сложней – принять на себя удар ответственности за его разрушительные последствия. Не потому, что ты виноват, а потому, что некому больше.

Дерягин был не похож на настоящего чиновника. Того, как известно, отличает взгляд не «на», а «сквозь». Холодный такой, стальной зырк сквозь всякого, кто ненароком попадается высокому российскому начальнику на его пути. Прожиганию глазами «лишних» похоже сегодня даже учат восходящих звёзд провинциальной политики. Те делают большие успехи в сих царедворских премудростях, в коих первый калужский губернатор был абсолютно не искушён. Неискушённость эта губернатора-физика в общем-то впоследствии и сгубила. Когда уже его самого, так и не научившегося «жечь глазами холопов», в 1996 году прожгли, но уже в президентской администрации. Не привыкший к навязываемой ему холопьей роли, гордый Дерягин послал всех к чёрту, хлопнул дверью и вернулся в науку. Точнее – в то, что от неё осталось.

В период своего пятилетнего губернаторства Александр Дерягин пережил одну из самых своих тяжёлых профессиональных драм – крушение российской электроники, под обломками которой было погребено и его родное ПО «Гранат». «Что Вы об этом думаете?» – опрометчиво спросил я как-то Александра Васильевича на пресс-конференции. Сразу почувствовал, что Дерягин вот-вот заплачет, и уже проклял себя за нетактичность. Тот какое-то время помолчал и, следуя своему неукоснительному правилу – честно отвечать на любые вопросы прессы, – печально глянув, начал неизбежный и мучительный для себя комментарий со слов «Вот, взял и расковырял самую больную в душе болячку …»

Свобода слова для губернатора Дерягина была, в самом деле, не пустой звук. Прессу он чтил, но никогда с ней не заигрывал. «Я успеваю прочитать все местные газеты, пока поднимаюсь утром на работу в лифте с первого этажа на четвертый», – услышал я как-то от него убийственный комментарий по поводу цены всех наших журналистских усилий. Горькую пилюлю пришлось проглотить, ибо знали: Дерягин всегда искренний, и ни один местный журналист никогда не бросит в него камень, мол, губернатор зажимает критику. Раз даёт честно высказаться всем, почему ему – губернатору Дерягину – нельзя сказать то, что он о нас думает.

Впрочем, к теме прессы мы много позже с Александром Васильевичем вернулись. Когда он уже избавился от губернаторских регалий и пребывал в должности президента Калужского научного центра (КНЦ). Было ясно, что местные газеты он всё-таки читает дольше, чем время подъема лифта на четвертый этаж. Я понял это в том числе и по хорошему знанию материалов нашего независимого еженедельника. Оценке остроты затронутых в ней тем. А также –  неожиданному вопросу: «А ты в союзе журналистов-то состоишь?»  «Нет. А зачем?» «Хочешь, дам характеристику для вступления?» Честно говоря, я минуту колебался: соглашаться или нет? В предложении Дерягина меня прельщало лишь одно: возможность получить развернутый автограф известного физика-теоретика, члена-корреспондента Академии наук. Показал бы на старости лет детям и внукам. Но стойкое нежелание говорить … точнее, молчать строем всё-таки перевесило, и я отказался. Дерягин понял.

Тема прессы всё-таки продолжала связывать нас с Александром Дерягиным ещё долгое время. Как член-корреспондент РАН он регулярно получал журнал «Вестник РАН», который приходил в Калужскую область всего-то двум подписчикам, действующим членам Академии – Александру Дерягину и академику Владимиру Кирюхину с Калужского турбинного завода.    Вот за этим интереснейшим научным изданием, а также просто поговорить с мудрым собеседником о науке и людях в ней я регулярно и захаживал к Александру Васильевичу в его маленький кабинетик в КНЦ. Брал почитать «Вестник», дабы не прокисли мозги на провинциальных анекдотах. После Александр Васильевич относил журналы в областную библиотеку – в качестве подарка всем любознательным. Пусть, мол, народ просвещается…

Он и остался в памяти многих как губернатор-просветитель, интеллектуал, убежденный либерал и просто чрезвычайно порядочный управленец. Впрочем, эта стезя сегодня не особо котируется. Скажем так: она не в тренде. Если и выпадает некоторым на неё ступить, то, видимо, в качестве исключений. Отдельных элементов. Слишком, видимо, редкоземельных…

Физик-атомщик Олег Казачковский

Свой век физик Казачковский почти что выровнял с календарным – прожил долгие 98 лет. И в той же степени соотнёс его с веком событийным: война гражданская, нужда послевоенная, всевобуч, ленинский завет, патриотический подъем, индустриализация, ранние побудки по заводскому гудку, рывок к знаниям, университет, комсомол, первые научные труды, аспирантура, военные сборы, война… Последняя – «от звонка до звонка». И даже – дольше. Не многие будущие научные светила отметились столь героическими и бурными мытарствами по передовым полкового разведчика-артиллериста, коим в звании гвардии-капитана при трёх боевых орденах и нескольких медалях завершил свой суровый фронтовой путь будущий основоположник первого российского атомграда.

В Обнинске его называли просто – человек-легенда. Или ещё проще – патриарх. В прежние времена ещё и – отец города. Это, когда Олегу Дмитриевичу пришлось возглавить в середине 70-х Физико-энергетический институт (ФЭИ) – градообразующее обнинское ядро. Тот самый ФЭИ, что выносил внутри себя первую в мире АЭС. И – не только её. Но с лёгкой руки Александра Лейпунского вышел ещё и на такие уникальные направления, как разработка ядерных реакторов со свинцово-висмутовым теплоносителем для подводных лодок, космических аппаратов с опять же ядерными энергоустановками, наконец – реализация фундаментального направления ядерной энергетики – реакторов на быстрых нейтронах…

Мы поднимаемся с Казачковским по лестнице в актовый зал Обнинского дома учёных. Олег Дмитриевич осторожно, но вполне уверенно для своих девяти почти десятков лет преодолевает подъём, опираясь на разветвленную внизу на четыре опоры для пущей устойчивости особенную трость. На дворе – 2003 год. ФЭИ отмечает 30-летие пуска первого, по сути, промышленного реактора на быстрых нейтронах, что соорудили в пустынном казахском Мангышлаке. Встречающаяся по пути в зал почтенная публика уважительно раскланивается с моим собеседником. Чувствуется, что рядом с тобой тот, без которого заседание не начнут…

«Реактор БН-350 по решению Славского (глава Минсредмаша – прим.авт.)начали строить там, где была потребность в источнике энергии, – вспоминает на ходу патриарх обнинских атомщиков, – на полуострове Мангышлак, на пустынном берегу Каспийского моря. В пустыне казалось менее рискованно. Там как раз начиналась разработка богатых месторождений полезных ископаемых. В энергетическом отношении Мангышлак должен был длительное время оставаться автономным. В качестве ядерного горючего было решено применить уран, а не плутоний. БН-350 исправно работал длительное время…» Собственно, ему, первому промышленному быстрому ректору и был обязан приютивший его город Шевченко (теперь Актау) своим бурным расцветом: электричеством, пресной водой, новыми жилыми кварталами, парками, садами…

Чувствовалось, что столь отдаленный адрес во многом пионерского научно-промышленного объекта не долго радовал обнинских атомщиков. И Казачковского – в том числе. Безопасность – безопасностью, её, слава богу, удалось реализовать, а вот с политическими препонами разобраться не получилось – рухнувший Советский Союз придавил своими обломками надежду на функционирование уникального ядерного объекта. Оказавшееся в одночасье за границей детище обнинских физиков сразу же почувствовало острый дефицит квалифицированных кадров и вскоре БН-350 пришлось остановить.

О быстрых реакторах Казачковский вообще мог говорить часами: с датами, цифрами, фамилиями, именами и отчествами. Даром, что посвятил им почти 65 лет жизни. Часть из них – на пару с великим основоположником темы – Александром Лейпунским; часть – в товариществе с другими могучими соратниками не только по Физико-энергетическому институту в Обнинске, но и близкого ему по духу Институту атомных реакторов в Дмитровграде. В обоих Олег Дмитриевич успешно директорствовал и продвигал решение проблем реакторов на быстрых нейтронах по десятку и более лет.

А началось всё в далёком 1950-ом, когда только что взявший Казачковского к себе в Обнинск, в Лабораторию «В» Лейпунский довёл до руководства страны доклад о перспективах реакторов на быстрых нейтронах, где в отличие от традиционной технологии с использованием тепловых нейтронов удаётся осуществить воспроизводство ядерного горючего. То есть использовать в качестве топлива не только крайне редко встречающийся в природе изотоп урана-235, но и находящийся в достаточном количестве уран-238.

«Нам повезло, что во главе Проблемы стоял Лейпунский, – вспоминал подробности грандиозной научной эпопеи профессор Казачковский. – Это был учёный, обладавший глубокими всесторонними знаниями в области не только науки, но и техники. В успешном развитии работ по быстрым реакторам и, прежде всего, в начальный, самый ответственный период, когда требовались весьма неординарные решения, его неоценимая заслуга. И ещё нам повезло, что руководителем отрасли многие годы был выдающийся организатор Славский. Ефим Павлович, будучи по образованию инженером, неплохо разбирался и в основных принципах атомной науки. Он всегда доброжелательно и с пониманием относился к Александру Ильичу и был убежденным сторонником Проблемы РБН».

Судьба сводила Казачковского со многими выдающимися людьми: И.В.Курчатов, А.И.Лейпунский, Е.П.Славский, А.И.Алиханов, А.П.Александров, Д.И.Блохинцев, Г.И.Марчук, А.Б.Мигдал, Д.Ф.Устинов, Б.Н.Ельцин… Столь представительный арсенал визави не мог, естественно, не искушать их обладателя на написание подробных и глубоких мемуаров. И Олег Дмитриевич, не оставляя чисто научных изысканий и работу в родном ФЭИ, однажды (уже в преклонном возрасте) взял и засел за написание этих самых мемуаров. Пришлось начинать с самого начала – екатеринославского детства, учёбы в ФЗУ, Днепропетровском университете, комсомольской работы… Длинная жизнь вполне тянула на внушительную эпос о судьбе простого советского физика, шагнувшего из провинциальной постреволюционной нужды, из грохочущих машинстроительных цехов сквозь окопное военное лихолетье в настоящую большую науку. В ней физик Казачковский плодотворно и честно проработал три четверти века, будучи отмеченным однажды главной Премией, так почитаемого им Владимира Ильича.

Но только лишь кабинетной наукой неукротимый темперамент выдающегося патриарха обнинских ядерщиков никак не ограничивался. Казачковский постоянно балансировал между наукой и администрированием. Первая тянула, второе оттягивало. Долгие годы профессор Казачковский смотрел на любимую им ядерную физику сквозь призму ассигнований на оборудование, строительство жилья и детских садов для сотрудников ФЭИ или НИИАР, сквозь проблемы отопления жилфонда, газификации, докладов в обком и выделения автобусов для поездки своих сотрудников в подшефный хвастовичский колхоз на картошку…

И, тем не менее, каждую из пяти своих книг мемуаров Олег Дмитриевич озаглавливал всякий раз начиная с одного и того же, священного для него, слова – «Физик»: «Физик на войне», «Физик за границей», «Физик в нашей жизни», «Физик о войне и мире», «Физик на службе атома». Последняя лежит сейчас передо мною на столе с автографом автора…