Алексей Марьясов
18
Глава 2
Я всегда просыпаюсь раньше. Лена, если ее не будить, может открыть глаза лишь тогда, когда утреннее солнце начнет светить ей в лицо. А я не могу так, самые неприятные мысли всегда приходят ко мне именно по утрам, когда я беззащитен. Иногда я не могу сопротивляться своим мыслям, и тогда точно можно похерить весь дальнейший сон. В детстве обо мне говорили, что я чрезвычайно впечатлительный человек. Каждый мой промах производит на меня гадкое впечатление, вот в чем дело.
Лена лежит рядом, я чувствую ее спокойное тепло и, если бы не это, то пробуждение точно было бы отвратительным. Она не знает, что я уже не сплю, она видит сон, и ее глаза вздрагивают под смеженными веками. Ее тонкая нерусская бровь сведена к переносице. Наверное, это не очень хороший сон.
Но я не бужу ее. Более того, я хочу, чтобы она и дальше не догадывалась о моем пробуждении. Пусть она узнает об этом, лишь когда я сумею выскользнуть из постели и из дома.
Я медленно сдвигаю зеленоватую простынь к ногам и сажусь в кровати. У меня ломит поясницу, должно быть, я спал в неудобной позе. Я тру глаза и долго не хочу отнимать рук от лица. Лена шевелится, но так и не может проснуться из своего тревожного сна. Ее глазные яблоки синхронно движутся. Сплетенные ресницы трогательно дрожат.
Быстрым движением я встаю и окончательно освобождаюсь от простыни. Кровать слегка раскачивается, и Лена снова неопределенно шевелится. Было бы лучше, если бы она спала.
Я ступаю на ковер, и мои ступни тонут в его ворсе. Этот ковер, пожалуй, самая дорогая вещь в нашей квартире. Подарок на свадьбу.
Я смотрю на Лену, ее крупное белое тело (за несколько лет я приучил ее спать без ночной рубашки) сейчас не возбуждает меня, а заставляет улыбаться чему-то. Я опускаюсь в податливый ворс острыми коленями и с удовольствием нюхаю ее кожу. Но я не хочу, чтобы она просыпалась.
У меня масса дел, и некоторые из них буквально неотложны. Но мне кажется, что один день уже ничего не изменит, а когда я почувствую, что, наконец, оказался на краю, то моя больная совесть удержит меня.
Я снова укрываю Лену, мне не хочется, чтобы она осталась лежать вот так, голая, одна в пустой квартире. Сейчас главное – тихо одеться и уйти. Боров, должно быть, еще дома, но нужно торопиться, он так рано втыкается в разные движения. Хотя, если ты барыга и продаешь траву или белый, значит, ты должен сидеть дома. Ты должен быть всегда доступен, иначе грош тебе цена.
Я ухожу на кухню и выпиваю два стакана кипяченой воды. В животе словно конденсируется прохладное облако. Я торопливо отрезаю ломоть черного хлеба и жую его на ходу.
Стараясь не шуметь, натягиваю джинсы. Потом соображаю, что одеться лучше в коридоре или в ванной, тогда Лена не услышит шороха, а она очень чутко реагирует на звук, который производит одежда. Просто она знает, что я могу неожиданно уйти. Белая футболка слегка пахнет потом – я так и не успел ее постирать.
Когда много и часто куришь марихуану, то жизнь словно замирает вокруг тебя, и ты живешь в какой-то сладкой дремоте, по утрам забывая свои вечера. Тут уж не до стирки, а Лена не склонна к домашнему хозяйству. У нее благородная кость и изысканный цвет кожи. Ее предки – великие аланы, а наш брак – почти расовое преступление. Я не шучу. Мои прабабка и прадед после войны приехали селиться на новые места на телеге с запряженной коровой. Корова проковыляла из Арзгира добрую сотню километров, а после еще исправно телилась и давала молоко. Такие дела, как говорится.
Я принимаюсь искать носки в шкафу с зеркальной дверью, отодвигающейся вбок, словно в купейном вагоне. Целлофан предательски хрустит. Искусству подбирать шмотки меня научила Лена. Сама она одевается просто безукоризненно, и ее гардероб не в пример дороже моего. С ужасным хрустом чертового пакета, наконец, достаю одну пару.
Лена ворочается на кровати и тихо вздыхает.
Я не закрываю шкаф – дверца может запросто заскрипеть. На цыпочках приближаюсь к выходу из комнаты. В дверях торопливо натягиваю носки.
Затем оборачиваюсь и внимательно смотрю в лицо жены. Она неожиданно поднимает веки и сонно глядит куда-то мимо меня.
– Куда ты? – так просто говорит она, что я не сразу нахожусь с ответом. Лена плотно подтягивает простынь к подбородку и резко садится. Сумею ли я придумать что-нибудь сейчас, стоя вполоборота в дверях, бросить это на ходу, запросто, как человек, спешащий по неотложным?
Я гляжу ей в глаза – она сверлит меня черными точками. Еще несколько секунд – и она заметит, что в глазах у меня ни единой мысли, а лишь растерянность. И тогда она не поверит ни единому слову из той лжи, что я придумаю для нее как поэт-импровизатор. Это все из-за того, что захрустел пакет, – она же спала еще минуту назад, черт возьми! Я смотрю ей в глаза и изо всех сил стараюсь, чтобы она не угадала, какая эмоция тормошит меня сейчас за воротник.
– Стас?! – в ее голосе злость и раздражение. Еще через пару мгновений она будет готова встать и загородить мне дверь, и тогда, чтобы уйти, мне придется хватать ее за мягкие руки.
– Я сейчас приду, – говорю я ненатурально, словно на школьном КВН.
– Я за салатами, – я улыбаюсь. Я готов ненавидеть себя, сейчас я сыграю на ее слабости, она любит, когда я что-нибудь покупаю ей к завтраку. – И молоком. Можешь пока подремать, я приду и все приготовлю.
– С чего бы это вдруг? – будто бы по слогам говорит она и откидывается на подушку. Надо уходить, лопоча на ходу всякий вздор о том, как я забацаю сейчас завтрак. А ведь это могло бы быть семейной идиллией. Он просыпается раньше и приносит ей в постель наивное человеческое счастье.
Мне делается стыдно, но отступать я уже не намерен.
– Я счас буду, – бросаю небрежно и принимаюсь обуваться. Лена молча смотрит в потолок, по-детски закусив губу. Она мне не верит, но она любит меня, а я ее. Почему бы мне не остаться?
Все, я обут и готов идти. Смотрю на часы. Сейчас она спросит меня, во сколько я собираюсь прийти. Мне кажется, что съездить к Борову, взять у него план и вернуться можно за час. Это при благополучном раскладе. Борова просто может не оказаться дома. Будет ли тогда реабилитирован мой подлый утренний уход? А допускать скандала я просто не могу, поймите меня правильно. У меня сердце разрывается, когда я вижу, что моя ложь мучает ее.
Я молчу и поворачиваюсь спиной.
– Я тебе не верю! – вдруг почти выкрикивает она.
Я выдавливаю улыбку. В ответ она принимается плакать. Стискивает руками внезапно покрасневшее лицо, словно пытаясь пальцами удержать набегающие слезы. Она не произносит ни слова, даже ни разу не всхлипывает. Я знаю, Лена считает это унизительным – плакать передо мной, вернее, стала так считать, а когда именно, – я просто не заметил. В ее жилах течет кровь аланов. Ее воспитывала сильная личность до того, как за это принялся я.
– Перестань устраивать истерику, – зло говорю я. – Я сейчас приду!
– Пошел к черту! – кричит она, и я, хлопнув дверью, направляюсь в этом направлении.
Глава 3
Я шагаю к остановке и сам готов заплакать. Я много раз воображал себя в детстве на месте злодеев из книг. И я высокомерно изучал их слабости, подобранные литератором для достоверной характеристики своего героя. Вести себя хорошо мне казалось таким пустяком. Я искренне ужаснулся своей первой подлости. И у меня до сих пор, порой, не хватает мужества не быть злодеем.
– П…, – шепчет мне вслед черно-балахонный урод, которого я нечаянно толкаю, выходя из троллейбуса.
Я оборачиваюсь и смотрю, как его скуластое лицо исчезает и теряется за спинами пассажиров. У меня холодеет в груди от бешенства. Просто школьник с проблемами самоидентификации.
– Да пошел ты..! – кричу я ему на прощание, и люди на остановке неодобрительно смотрят на меня. Что-то я такой раздражительный в последнее время. Меня так легко вывести из себя.
Я обязательно должен сегодня накуриться, у меня даже есть для этого повод – я поругался с женой и меня оскорбил какой-то недоумок.
Напротив, через дорогу, сияет вымытый супермаркет. Надо не забыть вернуться сюда после, хотя я слабо верю, что салаты способны исправить то, что произошло утром. В лучшем случае, мы сможем просто помолчать. Вот и пригодится умение понимать друг друга с полуслова. Иногда мне кажется, что мы когда-то решили быть вместе просто потому, что нам было удобно молчать вдвоем.
Я сворачиваю в подворотню. Сам не знаю, почему этим старинным словом называют четырехугольные проходы между свечками девятиэтажек. Краской из баллончика, небрежно, словно на бегу, кто-то оставил на стене знакомое имя.
Земфира – одно время ее песни слушало полстраны. Я тоже слушаю и немного удивляюсь тому, что мне это нравится. Мне бы подошла такая женщина.
Впрочем, вздор, мое самолюбие в момент истощило бы меня, как раковая опухоль. Я бы не смог мириться с таким талантом по соседству. Как бы я думал о том, что какой-нибудь идиот дрочит на ее фотографию, а огромные толпы на концертах просто испытывают экстаз.
Я патологически ревнив. А моя Лена обожает сидеть на полу. Я просто прошу не делать этого при посторонних, а между тем сам всегда с удовольствием рассматриваю ее попу и изгиб спины, когда она протягивает руку, чтобы взять книгу с низкорослого столика. Но я не хочу, чтобы другие догадались о том, какую прелесть скрывает ее аланское тело, и не сделали ее соучастницей греха даже в своих плотоядных мыслях.
Меж двух домов, в одном из которых и живет Боров, свежий ветер несет летнюю пыль. Я хочу, чтобы этот ветер означал перемену погоды, чтобы вдруг потемнело небо, грянул гром, хлынул дождь.
Кстати, вот Боров, стоит с каким-то бичом у своего подъезда, и удача, должно быть, сама идет в руки. Барыги обламывают чаще, чем продают то, что ты хочешь. Набирая номер, не стоит надеяться на то, что тебя попросят приехать в любое удобное время. «Сейчас нет, может быть, завтра» или «мне нужно перезвонить» или «остался один бутор, вот-вот подвезут лучше» – это их обыкновенные ответы на ваше угрюмое «ну как?».
Боров замечает меня и машет в ответ. На ногах он стоит как-то неуверенно, наверное, пьян или просто не спал ночью. Я почти бегу. Удивительно, но воспоминания об утренней ссоре уже не тревожат меня. Я думаю о ней рационально и даже начинаю казаться себе не виноватым.
Я протягиваю руку, и Боров, словно он и впрямь так рад меня видеть, крепко пожимает ее, широко улыбаясь мне в лицо. Его зубы омерзительны. Если бы я был женщиной, вряд ли я сумел бы заставить себя с ним поцеловаться. А каково бы мне было, пососи я у него?
– Ну как? – спрашиваю я.
– Ништяк, – почему-то вместо Борова отвечает бичуган и тоже протягивает руку.
Я понимаю, что оба они пьяны в стельку. Особенно Боров. Главное – суметь объяснить ему, чего я хочу.
– У тебя есть? – спрашиваю я уже более определенно.
В ответ он идиотски смеется. Это, конечно же, не ответ.
– Иван, – говорит Бичуган и подмигивает мне, словно я шлюха. Значит, надо знакомиться.
– Стас, – бросаю мимо и гляжу тоже мимо.
– П-п-пойдем, – говорит Боров. Он заикается даже тогда, когда трезв, просто в его несчастном мозгу что-то сломалось. Прежде он жил в Грозном, у него были жена и дочь. Потом бежал. Его семья уцелела, но она перестала быть его семьей. Теперь он кочует по квартирам, снимая жилье у алкоголиков, которые вместе с остальными человеческими качествами почему-то утратили и жадность и приобрели вместо всего этого один порок.
Боров зарабатывает на жизнь тем, что продает анашу. Механизм прост – покупаешь по дешевке и спекулируешь. Крыши, насколько я знаю, у него не было. А значит, с Боровом могло произойти все, что угодно.
В лифте пронзительно воняет мочой. За тонкими стенками скрежещет металл. Мы входим в квартиру. Судя по голосам, здесь полно народу. Какая-то женщина, похожая на состарившуюся проститутку, выходит нам на встречу.
– Антоша?! – она хватает Борова за руку, и тот шарахается в сторону. Я понимаю, что эта баба тоже пьяна. Похоже, что здесь вообще все надрались. – Пойде-е-ем, – тянет она, – ну мы же ждем. Ты куда?
Боров открывает своею комнату, бесцеремонно вталкивает внутрь нас с Иваном и захлопывает дверь, зачем-то подперев ее плечом. Некоторое время с другой стороны доносится неопределенный скулеж.
Боров, тихо матерясь, открывает лоджию, затем включает стационарный магнитофон. Играет какой-то хэви-метал.
Мы рассаживаемся в дряхлых, но очень удобных креслах. Я сажусь поближе к лоджии, чтобы дышать воздухом с улицы. В комнате у Борова воняет сигаретами и носками. Так часто бывает. И только тут я замечаю, что нас в комнате четверо. Юля, подруга Борова, молча сидит на диване без спинки. Она улыбается всем нам, и мы разыгрываем чудесную радость от встречи.
– Привет! – она принимается пощелкивать пальцами перед нашими глазами, словно на приеме у ветеринара-невропатолога. В ответ мы трясем головами. Юля крупная девушка. Ее ноги бутылкообразно расширяются у бедер, и она беспрестанно одергивает задирающуюся черную юбку. Колготок в такую жару, понятное дело, нет. Пупырчатое раздражение сплошь покрывает ее недавно побритые голени.
Вообще-то, она хорошая. Туповатая хорошая девушка, на три с щедрым плюсом. Я знаю Борова уже три года, и все это время она была с ним. Даже странно: ей светит высшее образование, место учителя информатики в школе, родительская забота до конца дней и лихая свадьба в столовой «Военторга».
Не так уж и мало, если задуматься. Борова ожидали прогрессирующая наркомания и алкоголизм, наглые менты на улице, одиночество и тихое отчаяние. До какого-то времени они будут вместе, а затем она непременно сойдет с дистанции. Она еще будет умнеть, а вот он вряд ли.
И тогда ей однажды откроется иной мир – достойный ее, без винной отрыжки, полный других мужчин. Придется изменить своей привычке, замещающей любовь, дважды сделать очень больно – себе и ему. Завести новый телефонный номер и по-новому применить накопленный сексуальный опыт, как следует научившись трахаться в зад. И слава богу. Если, конечно, до того она не успеет стать наркоманкой.
– П-пить бу-у-удут все, – угрюмо говорит Боров, выставляя на журнальном столике четыре рюмки. Бутылка водки уже почата и наверняка теплая. Он разливает всем до краев, проливая на стол. Я пью двумя глотками и сразу же хватаю воду, опасаясь, что меня сейчас стошнит. Закусывать нечем. Мне кажется, что временами Борову вообще приходится голодать.
Мы тут же закуриваем и молча выдыхаем дым, стряхивая пепел в чрево лежащей на спине черепахи из крашеного гипса. Боров курит «Марку», ну просто полное говно. Затушив сигарету, он подсаживается на диван к Юле. Он обнимает ее за плечи, как фронтового товарища, и трется лбом о ее мягкие волосы. Должно быть, это нежность. Она не допивает свою водку, ставит рюмку на стол и принимается гладить Борова по руке.
– Ну Антоша, – говорит она. Он чмокает ее в щеку и усаживается обратно. Тут же пытается налить по новой, но я переворачиваю свою рюмку вверх дном. Сигаретный дым попадает мне в глаза, и я плачу.
– Погоди ты, – говорю сквозь слезы. – Дай мне один пакет, и я пойду.
– П-пакет? – растерянно переспрашивает Боров. Он оглядывается и внимательно осматривает свою комнату. – А у м-меня щас нн-нету.
– Вообще нет?! – я разочарован. Я потерял пятнадцать минут, а меня, в конце концов, ждут дома.
– А то, что мы вечером курили, Антош? – Юля пододвигается ближе к краю дивана и снова одергивает юбку.
– А-а, – говорит он и ухмыляется.
– Давайте еще выпьем, а потом накуримся, – предлагает Иван.
Я пожимаю плечами и переворачиваю рюмку обратно, снимая мораторий на пьянство.
Мы пьем не чокаясь. На стене верещит телефон, и Боров, пошатываясь, отправляется брать трубку. Я снова закуриваю, вонючий дым перебивает вкус теплого алкоголя в моем рту. Пожалуй, это даже хорошо, что я выпил. В глазах Лены выпивка – это меньшее зло.
Интересно, как бы я вел себя, если бы это она, а не я, курила шмаль и якшалась со всякими подонками? Наверное, я бы бросил ее. Немедленно, чтобы не мучаться. А вот она мучается и продолжает жить со мной.
– Але! – кричит Боров. Он машет нам рукой, чтобы мы заткнулись, но никто и не думает трепаться.
Он вешает трубку и криво улыбается. Безадресно.
– Есть в-вариант х-х-хороший, – сообщает он. – Взять с-сигарет на оп-птовом и продать их п-п-потом. На с-сто штук. А потом м-можно в П-питер!
Он выходит, задевая плечом косяк. Я делаю музыку немного громче. Алкоголь уже всасывается в кровь, и появляется смутное желание покуролесить.
– Он в Питер собрался? – спрашиваю я у Юли.
– Он давно хочет. Говорит, что там можно раскрутиться, заработать и все такое. Он потом вернется.
– А ты с ним не едешь? – вставляет Иван. Он снимает свой перстень и кладет его на стол, как зажигалку в кафе. Юля как-то резко пожимает плечами. Ну ребенок, ей богу!
Теперь мы чокаемся, и я допиваю последнюю водку. Курить больше не хочется, и я принимаюсь рассеянно кружить пальцем по краю рюмки. Если Боров и впрямь куда-нибудь уедет, то он точно пропадет. Тем лучше для Юли.
Боров возвращается. На одной щеке у него багровеет подозрительное пятно.
– А м-мне че не на-налили? – спрашивает он, с неодобрением глядя на меня и Ивана, развалившихся в креслах.
– Антош, тебе уже хватит, – тихо и ласково говорит Юля, – хватит, Антош, а?
Она берет его руку в свои ладони и пытается усадить рядом с собой. Он нехотя плюхается и прячет прыщавое лицо за кулаками.
– На-наливайте, давайте выпьем за-за б-будущее, – наконец говорит он.
Очень хороший тост, но пить я уже не хочу. Мое будущее, каким я себе его представляю, все же лучше поганой водки за пятьдесят рублей.
– Главное сейчас – побыстрей уехать, – повторяет Боров. Он кивает сделавшейся какой-то сонной от алкоголя Юле, – я потом и тебя переправлю.
Я мысленно представляю, что в таком случае ее ждет, и ужасаюсь про себя.
– Мы курить будем? – абсолютно серьезным тоном спрашиваю я. Вся эта ситуация уже начинает меня раздражать.
Боров неожиданно выходит прочь, захлопнув за собой хлипкую дверь с такой силой, что старая краска сыпется с нее, словно крошечное конфетти.
В магнитофоне щелкает реверс. Некоторое время мы вслушиваемся в шум летнего ветра в динамиках колонок, затем на кухне слышится какая-то ругань и звонкий удар, словно кто-то с разбега налетел на алюминиевую сушилку для посуды. Юля оборачивается и с тревогой смотрит куда-то, будто обладает способностью видеть сквозь стены. Говорят, что женщины раньше чувствуют любую опасность, но мне кажется, что они просто не стесняются преждевременно показать свой страх.
Кто-то громко матерится. В коридоре гремят шаги. В комнату вваливается Боров. Его губы разбиты в кровь и он, пытаясь вытереть ее рукавом рубашки, мажет красным лицо и шею. Багровое пятно на щеке распухло и потемнело еще сильнее, словно созрело.
– Антоша! – Юля тут же испуганно кидается ему навстречу, но он не замечает ее. Шатаясь он подходит к дивану, плюхается на давно мертвые пружины и дрожащими руками пытается налить себе еще водки.
– Антоша, что случилось? Что это? – она тянется к его щеке, и он по-лошадиному дергает головой.
– Сука! – говорит Боров, – СУКА! – кричит он в стену.
У меня моментально портится настроение. Я понимаю, что начинается дерьмо, и ничего я, скорее всего, здесь не получу.
Боров сглатывает слюну. У него такой вид, словно он намеревается блевануть.
– Хватит пить, Антон! – я тянусь за бутылкой, но Боров с неожиданным проворством опережает меня. Все происходящее пока что волнует одну лишь Юлю. В компании трех нетрезвых мужчин, у одного из которых в кровь разбит рот, она чувствует себя не совсем уютно.
Дверь несмело открывается, и в проем просовывается раскрасневшееся лицо состарившейся шлюхи:
– Не лезь, не лезь, – неожиданно визгливо приказывает кому-то эта пьяная баба, и дверь захлопывается.
– Что случилось? – спрашиваю я, проявляя ненужное никому участие.
– М-мне дали п…, – коротко объясняет Боров, – К-кто-нибудь видел ме-меня с такой х-харей? Да н-никто, нни-никогда не видел. П-пока вы здесь си-сидели, мне д-дали п…! А теперь н… отсюда!
– Да кто ж знал, что там? – оправдывается Иван. Он трет потную шею ладонью. Я выпячиваю нижнюю губу и пытаюсь сдуть налипшие на лоб волосы. По мне, так Борова хоть бы убили. Все равно.
Боров молчит с минуту, и мы молчим, делая вид, что слушаем музыку. Никакого страха у меня нет, я лишь раздражаюсь, прикидывая, сколько еще я могу задержаться в этой квартире. Время, необходимое для похода в магазин, давно истекло.
Боров кряхтит и, поднявшись, вновь направляется к двери.
– Ты куда? – Юля поднимается вместе с ним.
– Щас, – бросает Боров.
– Да что там такое? – спрашивает Юля, обращаясь к нам. У нее такой вид, словно она вот-вот заплачет. Я бы непременно рассказал ей, если бы знал. Снова раздаются крики и мат, теперь ближе.
Дверь снова распахивается, на этот раз открытая пинком. Боров влетает в комнату и падает на кровать с пружинистой сеткой, что стоит в углу. Какой-то мужик, голый по пояс и с волосатой, как у гориллы, грудью вваливается следом. Баба, та, что похожа на проститутку, держит его за одну руку, другой он пытается изобразить какой-то угрожающий жест. Глаза у этого типа налились кровью.
– Я тебе сказал! – орет он Борову, – я тебе сказал, не подходи к ней. Понял? А не понял, так я еще объясню.
Боров ворочается на кровати. Он так пьян, что с трудом может подняться, так что бить его сейчас – просто какое-то скотство.
– Держите его! – кричит нам баба, кивая на Борова. – Держите его здесь, чтобы он не выходил.
– Я тебя сейчас ух… – бормочет Боров, в очередной раз делая попытку встать на ноги. Вид у него совсем неважный – губы опять кровоточат, и на одном ухе какая-то ссадина, как у семилетнего шалопая.
– Да ты лежи-и-и! – протяжно и насмешливо заявляет гориллообразный мужик.
– Все нормально, Вася! Вася, он ее не ударил, – баба проститутского вида снова принимается тянуть за руку мужика, – ВСЕ НОРМАЛЬНО, ВАСЯ!
Но Вася ее не слышит, ему нравится избивать слабого. Со своей бабой они наверняка трахаются на четвереньках, а чтобы ей было больнее, одновременно с членом засовывает ей в зад два пальца. И они никогда не разговаривают во время секса, чтобы ему удобнее было представить на ее месте какую-нибудь грязную шлюху, без прав и сил сопротивляться. Но она наверняка это любит.
Вася толкает Борова в грудь и, когда тот опрокидывается навзничь, деловито несколько раз бьет его в лицо. Внезапно мне делается жаль Борова, за него даже некому заступиться. Нет у него ни семьи, ни берлоги.
– Что вы делаете? – спрашивает Юля у Васи тем интеллигентным тоном, каким разговаривают трусы, попадая в переплет. – Ну что вы делаете, не бейте его!
– Я ему сказал, – рычит Вася, – я ему все сейчас объясню!
Мы с Иваном поднимаемся с мест и беспомощно топчемся рядом. В конце концов, Боров мне никто. Просто чертов барыга, которому я отдаю деньги в обмен на траву. Но все же Борову уже достаточно, чего бы он ни натворил.
Вася встает с кровати и отходит в сторону, тяжело и часто дыша. Он победил. Все кончено. Его баба может быть спокойна.
Вся троица исчезает в коридоре, я закрываю за ними дверь и опираюсь на нее спиной. Юля садится рядом с Боровом, но она так растеряна, что даже не пытается дотронуться до него или сказать что-либо. Наверное, мне нужно уйти. И как можно быстрее.
Боров трет лицо ладонями, как проснувшийся от сладкого сна человек, и что-то при этом бормочет. Неясные, словно заштрихованные, тени от колышущейся на сквозняке занавески трепещут на его лице. Я замечаю, что правый глаз у него порядком заплыл, как будто его ужалила пчела, а из уголка рта сентиментально сочится темная кровь. Наверное, он просто не чувствует боли от водки и шока.
С внезапной резвостью Боров кидается к спортивной сумке, как попало распластавшейся под сервантом мебельной моды шестидесятых. Он запускает в сумку обе руки по локоть и некоторое время копошится там.
И тут я вижу, что в руках у Борова обрез. Размышлять о том, заряжен ли он, уже нет времени.
Внезапно на меня наваливается какая-то усталость. Это никогда не закончится. Или закончится только тогда, когда Боров выйдет на кухню и кого-нибудь застрелит. Я оглядываюсь на Юлю и Ивана. Он аж побледнел, а вот она, похоже, хорошо знала о том, что лежит в сумке. Она нисколько не удивлена, а только расстроена, что все зашло так далеко.
– О-ой, – Юля кусает себя за пухлое запястье и зажмуривает глаза, словно собираясь разреветься.
Боров делает несколько шагов к двери, дуло обреза опущено вниз. Я становлюсь у него на пути и медленно протягиваю руку, как к собаке, которая может укусить.
– Антоха, ты че! – Иван пятится назад.
– Лучше отдай, – тихо говорю я Борову, – отдай, а потом спасибо скажешь.
– Антоша, не надо! – Юля повисает на его руке, она плачет. Дуло обреза по-прежнему смотрит в пол. Я понимаю, что для выстрела необходимо вначале взвести затвор.
Наверное.
В конце коридора маячит Васина фигура. Сейчас Боров его замочит, это как пить дать.
– Перестань, – страстным шепотом говорю я ему, – перестань, ты что!
– Х…! – хрипит Боров. Вася быстро приближается к нам, и я не могу понять, видит ли он оружие или нет. Я хватаю обрез за куцый ствол и тяну к себе. Ослабевшая рука Борова подчиняется мне.
– Держи, – я передаю обрез Юле, – спрячь это быстро. Спрячь куда-нибудь.
Юля исчезает с обрезом в глубине комнаты. Обезоруженный Боров внезапно слабеет и начинает сползать, держась за дверной косяк. Я подхватываю его подмышки и волоку назад.
– Не надо его бить, – говорю я ухмыляющемуся Васе, – не надо, он очень пьян. Но Вася с неприятным чавканьем еще раз втыкает кулак в окровавленные губы. Боров дергается у меня в руках, а его голова, откинувшись, больно ударяет меня в подбородок.
– Успа-акойся, – Лариса, сучья душонка, ловит Васины руки, как ядовитых змей, – не на-адо.
Я усаживаю Борова на диван, и он медленно обводит комнату уцелевшим глазом. Остановившись на Юле, он щурится:
– Г-где ствол? – спрашивает он зло и истерично, – к-куда ты п-положила ствол?!
– Не надо, Антош, – умоляюще произносит Юля, и ее губы вновь начинают дрожать.
– Г-где ствол, я с-с-спрашиваю?!
Ему никто не отвечает. Я подхожу к окну и пытаюсь прикурить сигарету. Руки дрожат, и в голове штиль.
– Л-ладно, – как-то успокоившись говорит Боров. Он вскакивает, но ноги изменяют ему, и Боров падает на четвереньки. Даже не пытаясь подняться, он ползет к сумке.
Второй обрез выглядит еще кустарнее, чем первый. Но одного выстрела будет достаточно, чтобы снести Васе полбашки или отстрелить яйца. Я просто не верю своим глазам, это безумие. Боров поднимается на ноги. Черное отверстие дула блуждает, как стрелка компаса в магнитной аномалии.
– Ну перестань, – говорю я ласково.
– Т-ты понимаешь, ч-что я с-сейчас его у-убью? – спрашивает Боров, едва ворочая языком.
– Конечно, понимаю. – Я тяну руку, но Боров отходит назад. Он направляет обрез на меня. Я готов усраться от страха, ни разу в жизни я не был на прицеле у пьяного, избитого до крови человека. Я отвожу взгляд в сторону, стараясь, чтобы Боров не понял, куда именно я смотрю.
– В-вот этого, – говорит Боров, качая обрезом, – этого х-хватит…
– Для чего хватит, Антон? – я медленно приближаюсь к Борову, пряча глаза.
Иван неслышно подходит в Борову со спины. Я становлюсь ближе и снова протягиваю руку, и когда Боров отводит ее в сторону, Иван быстро забирает чертов обрез.
– Отдай ей! – кричу я ему, кивая на Юлю. Вряд ли Боров будет пытаться забрать у нее свой ствол.
И он не пытается.
Растерянно посмотрев на нас, Боров медленно направляется к выходу.
– Ты куда? – взвизгивает Юля.
– За п-подмогой, – роняет Боров.
Он уходит, крадучись и не хлопая дверью. На кухне слышится пьяный галдеж. Некоторое время мы молчим, затем, словно по команде, закуриваем все разом.
