Алексей Летуновский
Несъедобный мёд травоядных пчел
Проехали новые театры, кинотеатры -такие же новые лоском неинтересные здания. Аптеки теперь не бело-зеленые, а оранжево-зеленые. Асфальт какой-то не такой. Небо, даже небо не белое или серое от снега и мороза, а зеленоватое. Въехали в родной, уже довольно старый район. Он выглядел грязным, продавшимся, но таким родным. Я смотрел на улочки, по которым когда-то ходил, смотрел на деревья старые, на деревья новые и понимал, что все это я потерял. Потерял. На глаза наворачивались слезы то ли сожаления, то ли обычной банальной ностальгической грусти.
А вот и дом. Два поворота: направо, потом во двор, налево. Я помял лицо, прическу. Пожал руку коллеге, я был в полном праве его так называть теперь, и только собрался выходить, как он сказал: – Слушай, Вань, а у тебя женщина есть?
– Не знаю, – ответил я.
Он рассмеялся: – Да не бойся, я про подругу ее хотел спросить. Не сосватаете ли?
Я улыбнулся и закрыл дверь грузовика. Грузовик плюнул пылью, гарью и запахом топлива и уехал. Я стал искать родное окно. Второй этаж, прямо над одиноким ясенем. Ясень, живой, старик ты этакий. А ветвями поник. Устал, поди? Устал. Вот и окно – сменено на пластиковое. Эх, пластик- пластик-пластик. Пластиковая жизнь. Фальшивая. Проигранная, утраченная. Но все-таки жизнь. Начинало темнеть и в окнах восьмиэтажного старого здания постепенно начал появляться свет. В одном окне-белый. В другом-ярко-зеленый. В третьем – свет как свет. А в окне родном, окне прошлого и единственного, что у меня оставалось, зияла мертвая темнота. Послышался мягкий говор чьей-то бабушки за спиной во дворе.– Никита, покатались с горки и хватит.
Я поник головой и посмотрел на ботинки. Они были в снегу, снегу мерзлом, проникающем сквозь кожу ботинок и добирающимся до ног. Холодно. Особенно темным снежным вечером.
Я бросил взгляд на окно еще раз и пошел прочь со двора. Еще долго я бродил по улицам старого нового города N. Смотрел на вывески, на лица людей настоящего. Нормальных людей. Я так захотел отдать свою душу, свою жизнь и фальшивую начитанность лишь за одно: чтобы стать нормальным, таким как все эти люди. Начать все заново, или начать все с юности. Исправить прошлое. Но, прошлое можно исправить лишь в мыслях. – Так и запишу, – прошептал я себе под нос, постепенно привыкая к изменившемуся голосу.
И пошел вниз по улице Чайковского, надеясь дойти до набережной реки города N. Мне было интересно, река стала еще уже, суше и черствей? Или ее и вовсе уж нет? Лишь мосты и полость, засыпанная снегом? Вдали, у набережной, горели оранжевые огни. Я почувствовал вибрацию в кармане брюк и достал телефон, тут же обрадовался. Это был будильник, но сам телефон включился, и это не могло не радовать. Тем более он не просил ввода пин-кода. Так что я смог просмотреть закладки, узнать несколько новых имен, ничего мне не говоривших, несколько имен старых, говоривших мне совершенно ничего. Дата была выставлена на 1987-й год. Наверное, настройки сбились. В одной из закладок был адрес моей квартиры. Я улыбнулся и поблагодарил автопилот за такую щедрость.
– Надеюсь, он не станет играть со мной в глупые шарады, – прошептал я.
Квартира оказалась в подвале девятнадцатиэтажного дома, она была обставлена совершенно нормально: одна комната, ковер, плазменный телевизор, отличный диван и фильмотека. Книжный шкаф, ноутбук, в углу – импровизированная кухня с линолеумом в шашечную клетку, старым холодильником, газовой печкой на одну конфорку и навесным шкафом с посудой и с двумя пачками гречки. Одежда висела на вешалках, а вешалки – на толстой с виду ненадежной трубе под потолком. В дополнение ко всему, прилагалась отдельная комнатка с унитазом и душевой.
Я уселся на диван и осмотрел комнату. Не сказать, что это была комната безработного человека так же, как и не сказать, что это была комната человека, который сжигал животных. Я кинул телефон на тумбу с фильмотекой, куртку и, как оказалось, свитер повесил на трубу. Снова присел и уставился в выключенный телевизор. В комнате не было холодно, скорее прохладно, как летом после долгой и упорной жары. Я попытался все обдумать, но в голову ничего не шло. Ни от полученной работы, ни от пробуждения, не было никакого удовлетворения, скорее наоборот – неприятная неуверенность и презрение к себе. Да и целая внутренняя опустошенность терзала меня, будто эта опустошенность была не с досады, а от внутренней злости, или от чрезмерного смеха или от астматической одышки. И эта опустошенность образовывала вакуум в груди, вакуум, в котором пропадал и не только все чувства, но и все люди, с которыми мне когда-либо доводилось знаться. Я подумал, что было бы неплохо набрать какой-нибудь номер из адресной книги телефона и расспросить о насущных делах случайного знакомого человека, но апатия начала главенствовать над не до конца проснувшимися чувствами. К тому же, с того времени, как я вошел в комнату, сильно давило в груди и хотелось спать.
Пошарив в холодильнике, я доел холодный плов, пошарив в книжной полке, я встретил книжку с закладкой. Недочитанная. Дочитал. Сюжет стал понятен сразу, кульминация не заставляла себя ждать, а в комнате стало душновато. Затем я пошарил на тумбе с фильмотекой, нашел всякие письма с переписками с незнакомыми людьми, в которые вникать совершенно не хотелось. Тут я заметил, что узор на светло-зеленых обоях начинает двигаться, плыть в глазах. Я протер глаза, но узор продолжал плыть. Он складывался в изображение какого-то животного, вероятно того непонятного и обесцвеченного, столовой кошки и хвостом кита, которого я видел еще будучи в зоопарке. Наконец, узор полностью превратился в животное и резко протяжно и громко мяукнул. Я пошатнулся и повалился на диван. Свет в комнате отключился.
На улице что-то цокало, будто непрерывно и кругами ходила лошадь. В груди было тяжело и больно, а затем грудь будто бы взорвалась внутри. Меня начало тошнить, и вырвало на ковер, начало трясти и сбросило с дивана. Я ударился головой и потерял сознание.
Узор на обоях был на своем месте. Свет был выключен, а за маленьким окном подвала было утро. Я всмотрелся в потолок. Над потолком было девятнадцать этажей.
Это девятнадцать семей, со своими жизнями, своими проблемами и чувствами. Я стал представлять эти семьи. В первой у меня был муж-усатый высокий дядька, сгорблен и в бордовом пиджаке и в шерстяных штанах. Его жена – маленькая, белая, но румяная. Их единственный ребенок-девочка-подросток, которая очень сильно напоминала своим внешним видом ту единственную девочку из прошлого: длинные светлые волосы, невероятно простое и беззаботное выражение лица, наивные ушки, ресницы как у аиста. На шее висит фотоаппарат, готов снимать и запечатлеть кадры из повседневной жизни пионером. Полосатая майка. Короткие шорты. Шлепанцы. Улыбается. Колени в ссадинах, видать, бегала по крышам и фотографировала, и фотографировала. Я вздохнул, и весь образ семьи с первого этажа выветрился из головы. Остальных семей представлять не особо хотелось. Интересно, как ее звали? Вроде бы. Катя. Да, Катя. И фамилия у нее была смешная. Настолько, насколько бывают фамилии смешными в воображении подростков. То ли Негодяева, то ли Распутина.
Эх, хоть бы она была счастлива. Хоть бы она была.
И это желание росло лишь потому, что Катя была единственным светлым пятном в моей недалекой жизни. Как бы сильно я не желал ей счастья, я очень хотел ее увидеть, может, хотел большего – хотел поговорить.
С такими мыслями я окончательно проснулся, принял душ и решил посвятить день разбору прошлого. В дверь постучались. Я не стал ее открывать, взял стопку бумаг и писем на тумбе с фильмотекой и лег обратно в постель. В замочной скважине зашептал ключ и дверь раскрылась. В проеме встал высокий усатый дядька, сгорбленный и в бордовом пиджаке, и в шерстяных штанах. Такой, как в моих представлениях о семье с первого этажа. Увидев меня, высокий покраснел и начал изрядно кланяться, извиняясь.
– Прошу прощения, Иван, я думал, что вас нет дома.
Я встал с постели и, направляясь к мужчине в дверях, стал подбирать в голове слова, которые никак подбираться не хотели.
– Как не странно, вы ошиблись. Я дома. Заходите, великодушный, – я пожал ему руку и втянул в комнату, чуя его боязливое упрямство.
Осмотревшись, усатый засиял от спокойствия комнаты, и был готов что-то сказать, но я его перебил, отчего он скорчил лоб. – Представьтесь, пожалуйста, – сказал я. Он прищурился и снова пожал мою руку. – Артем Зайцев.
– Прекрасно.
У него задрожал голос и через дрожь голос буквально запел: – Я, Иван, собираю деньги на свадьбу Продовольственной Варвары, из 54-й квартиры.
– Но вы же знаете, что я безработный.
– Знаю, – замял он. – Но вот вчера мне позвонили из зоопарка…
– Понятно, – перебил усатого я и потер ладонью лоб.– В любом случае, денег у меня нет.
– Ох, как неудобно получилось, Иван. Тогда я пойду.
Только он собрался прошмыгнуть в раскрытую дверь, как тут же остановился и обернулся. – Иван, моя жена, Фадия, хотела вас позвать на завтрак. Не согласитесь ли..?
– Ох, конечно, конечно, – согласился я и нацепил поверх белой майки свитер, теплый свитер от нагретой трубы.
Артем Зайцев был управдом. Его жена, Фадия Зайцева, выглядела абсолютно так же, как я ее и представлял. Румяный лоб, румяные глаза, щеки и подбородок. А кожа бледно-белая. Говорила она быстро и громко, каждое ее слово казалось морозным, возможно, от того, что форточка на довольно прибранной кухне без запахов была открыта. Управдом все ластился к своей жене во время нашей беседы. Почти через каждое предложение говорил, что любит ее. Она на такое отвечала фырканьем, но фырканьем понимающим и взаимным.
Я удивлялся тому, как он уживался с женой. Он шутил – она смеялась. Я завтракал с ними и понимал: вот они – нормальные люди.
Как же мне этого не хватало.
И тут мне стоило ожидать того, чего стоило и бояться. На кухню вошла их дочь. И я обомлел. И я представлял ее так, и тем более она выглядела не только так, как я ее представлял, но и так, как выглядела Катя из прошлого. Я почувствовал, как сгустки крови в сосудах сжимаются и с силой отталкиваются ластами.-Катя… – вырвалось у меня. Я упал на колени и ничему не подозревающей девочке-подростку стал целовать руки. Она одернулась. – Фу! – вскрикнула.
Артем и Фадия стояли в исступлении и не понимании. А затем и я будто бы очнулся. Встал с колен, медленно сел за стол и стал допивать чай из красной кружки чая. Девочка так же стояла в исступлении. Вся семья управдома стояла в исступлении и смотрела на то, как я допиваю свой чай.
Совесть меня терзала примерно до обеда, а потом я принял свою выходку и забыл о ней.
Покопавшись в бумагах, лежавших на тумбе с фильмотекой, я узнал, что университет так и не закончил. Организму не было это важно, он действовал рефлекторно, он действовал согласно инстинкту.
Я все потерял, я это знал.
Тем не менее, ком и в горле и в мыслях рос с постоянным давлением. Этот ком был чем-то недосказанным. Я решил, что, несмотря на то, что лет 10-15 жизни я потерял и не запомнил, потеряв, следует начать не совсем все с начала, скорее просто начать жить, продолжая стареть. Так сказать, встать на ноги. Так сказать, закончить жизнь нормально. Сильно я этого хотел.
Ближе к вечеру позвонил Вова и позвал меня в бар у реки. Бар у реки действительно находился у реки. Прежде чем войти в него, я остановился на заснеженном береге и посмотрел на ноябрьскую реку.
Из бара доносилось радио, оно играло любопытно странную музыку.
Звучал саксофон, иногда пианино, но это не был ни джаз, ни тем более блюз. Это было что-то пластиковое, фальшивое. А когда под сакс запевал колючий женский голос, хотелось уйти в свои мысли и сидеть в мыслях, да поеживаться от холода. Белая, холодная, пустая набережная. Я скрестил руки на груди и смотрел на реку. Река, как я не представлял ее черствой, высохшей, была жива. И, казалось, что нет более ничего живого на свете, кроме этой реки.
За спиной послышались шумные снежные шаги и запах сигарет. Ко мне подошел Вова и пожал руку.-Стоишь?-начал он.-Стою,-закончил я.
Мы отправились в бар. На удивление, помещение бара было светлым, светло-серым и просторным. Из радио несся колючий женский голос, непрерывный, сильный, не живой.
Мы сели за столик, на столик с потолка упала скатерть-самобранка, на скатерти появился чан с водкой и рюмки. А затем мы с Вовой разговаривали и пили. Пили через каждое свое предложение:
– Почему ты пошел в зоопарк работать? – спросил я его.
– На Турцию себе и девочке какой-нибудь там смогу заработать.
– Не плохо.
– Что не плохо то?
– Турция.
– Египет лучше. Кораллы и другая ерунда! Но в Турции пиво лучше!
– Да. Но с Болгарией не сравнить.
– Верно. Но вся твоя Болгария отдохнет по сравнению с Венецией. Туда хочу.
– Именно в Венецию? А как же Рим, Флоренция?
– Флоренция? Там, наверное, цветы… «Flowers» – цветы ведь, вроде?
– Не знаю. У итальянцев язык вообще красивый.
– Да мне без разницы, что у них там красивое! Венеция!
– В Венецию съездить хорошо, пожить там какое-то время, а вот в Болгарии вообще хочу навсегда остаться.
– Что там делать?
– Жить.
– Жить… эх, не-е-ет. Россию невозможно ни на что променять. А дальние страны на то и дальние, что… – и тут он замолчал. И мы сидели, глушили рюмку водки за рюмкой водки в тишине, молчании и своих мыслях. Бар действительно умолк сначала помехами радио, а затем и радио выключением.
– Спать хочу, теперь спать хочу, – прервал тишину я.
–Дурак.
– Да
– Пойдем сов настреляем, пожарим и съедим!
–Сов?
–Ну.
–Птиц?
– Ну, с большими глазами которых!
– Есть такая легенда про сов. Однажды мудрец увидел в своем азиатском городе сову. Сова летела меж высоких зданий и, не рассчитав чего-то в своем совином деле, грохнулась об окно одного здания, в котором мудрец и работал офисным служащим. Увидев сову, мудрец встал, подошел к окну и выпрыгнул в окно, не открывая его, и разбился, не разбив окна.
– Не понял.
– Другими словами, лучше зайцев настрелять.
