Алексей Кулаков
Морана
Пролог
Наверное, во всех больницах СССР пахло одинаково: табаком и хлоркой в туалетах, лекарствами и карболкой в процедурных кабинетах, разными моющими средствами – в коридорах… Вот в палатах, где лежали больные, все было индивидуально. Где-то царил аромат свежесорванных цветов и фруктов, а где-то разило всеми оттенками пшенной каши и вареной рыбы, частенько разбавляемой все тем же табаком и запахом немытого тела. И ведь что странно: все больные во время пребывания в медучреждении пользовались исключительно казенными тапочками, а специфический душок застарелого пота и несвежих портянок все никак не желал исчезать… Разумеется, помимо всего прочего стойко пахло болезнями, и все теми же лекарствами; пирожками и газетами, мочой в суднах и всепроникающей хлоркой пополам с карболкой. Причем женские и мужские палаты в этом отношении были равны: и только детские немного выбивались из общего ряда. Потому что даже профессионально-циничные медики были все же в первую очередь людьми, и старались устроить больных деток хоть чуть-чуть, да получше.
Пик. Пик. Пик. Пик. Пик. Пи-ик!!!
Пока встрепенувшаяся на посту сонная дежурная медсестра сладко потягивалась, и пыталась не вывихнуть челюсть в могучем зевке, проснувшиеся в коридоре репродукторы известным всей стране голосом диктора Левитана сочно провозгласили:
– Внимание! Говорит Москва!..
В принципе, никто для пациентов специальных побудок не устраивал: люди болеют, так чего их зазря тревожить? Недаром же сам Гиппократ некогда говорил, что сон лечит. Так что хворобые могли спокойно себе спать… Вот только градусник у медсестры принять и сунуть под мышку – и можно досматривать самые сладкие сны. Разве что через десяток минут ненадолго проснуться и отдать стеклянные палочки с запаянной в них ртутью обратно, чтобы медработник мог записать показания шкалы в карточку-планшет, висящий на спинке кровати. Еще через полчаса в коридоре зычно начинали звать на утренние процедуры, после них призывы уже возвещали о начале завтрака, состоящегоиз жиденькой каши и кусочка жареной рыбы: съел свою тарелку, похлебал бледненького чая, и опять дрыхни дальше – хоть до обхода лечащего врача! Ну, если на очередные процедуры не надо, конечно. Или уборщица-поломойка не выгонит из палаты, чтобы все протереть и проветрить. А может и строгая медсестра придти, дабы отконвоировать больного на рентген, или тому подобные процедуры. Потом наставало время посещений, и вот тогда да, спать уже было сложно: но если человек действительно хотел этого, ему и «всадница» с персональным шприцом не могла помешать… Правда, не все посетители шли в палаты – некоторым назначали «свидание» в кабинетах врачей.
– Здравствуйте, я насчет Сашеньки Морозовой.
Окинув взглядом мнущуюся на пороге женщину средних лет, в которой чувствовалось что-то «педагогическое», заведующий нейрохирургическим отделением товарищ Фиренко приглашающе повел рукой:
– Да-да, заходите.
Едва устроившись на табурете для посетителей (стул мужчина убрал специально, дабы не баловать всех домогающихся его внимания), буквально вцепившаяся пальцами в свою сумочку женщина с явственной надеждой поинтересовалась:
– Доктор, ну как она?
Завотделением, будучи всего лишь кандидатом медицинских наук, поправлять представителя детского дома номер четыре не стал: вместо этого он, положив руку на медицинское дело Александры Морозовой, довольно кивнул:
– Сегодня в семь-тридцать утра пришла в себя. Не скрою, поначалу из-за ее комы у меня было подозрение на диффузное аксональное повреждение головного мозга, но теперь я склонен диагностировать не совсем обычный ушиб головного мозга средней степени.
Похлопав глазами и осознав, что из прозвучавшего она поняла только вторую половину фразы (и то не всю), посетительница въедливо уточнила:
– Не совсем обычный – это как?
– Ну, все-таки у девочки два раза была продолжительная клиническая смерть. Такое, знаете ли, даром не проходит.
Рвано вздохнув, женщина понимающе кивнула.
– Но уже сейчас можно с уверенностью констатировать, что худшее позади и Александра уверенно идет на поправку: думаю, недельки через две-три мы ее переведем под дальнейшее наблюдение в неврологию. Мелкая моторика сохранилась почти в полном объеме, головные боли слабо выражены – а слабость и сонливость вполне укладываются в… Кхм-да. Но, вместе с тем, не обошлось и без потерь: часть ее памяти с личностной составляющей все же утрачена. И цвет радужки в глазах изменился: на моей памяти подобного еще не происходило, но медицине такие факты известны.
– Э-э?..
Оценив выражение лица самой обычной советской воспитательницы, нейрохирург пояснил:
– Она не помнит никого из своего окружения. Собственно, даже страну и город проживания назвать поначалу затруднилась…
Нервно сжимая пальцы в кулачки, молодая женщина с надеждой поинтересовалась:
– Так она, наверное, со временем все вспомнит?
– Вполне возможно. Простите, я забыл поинтересоваться: вас как?..
– Татьяна Васильевна. Я воспитатель в группе Сашеньки.
– Да, вполне возможно, что девочка со временем восстановит память в полном объеме. Хотя хватает примеров и обратного: человек после серьезной травмы головы начинал, так сказать, с чистого листа, и со временем все наверстывал. Мы ее, конечно, будем вести и внимательно наблюдать, все же неоднократная клиническая смерть… М-да. И еще: мне бы хотелось уточнить, что было причиной травмы? А то, знаете ли, многочисленные ушибы по всему телу и «неоднократные удары твердым тупым предметом» оставляют довольно много простора для различных предположений.
Порозовев и беззвучно шевельнув губами, воспитательница немного помялась, но все же выдала необходимые подробности:
– Понимаете, мальчикам из старшей группы поручили смазать петли и замки на дверях… Они просто очень неудачно уронили жестянку с машинным маслом на лестничной площадке второго этажа, и не успели подтереть… Они – ничего такого, понимаете?.. И милиция тоже не нашла злого умысла…
– Получается, обычный несчастный случай?
Перебирающая пальцами по своей многострадальной сумочке, педагог осторожно кивнула, подтверждая, что никто ничего такого не хотел. Просто все вот так случайно получилось… Как получилось.
– Н-да. Что же, при сохранении нынешней положительной динамики, месяц-полтора мы девочку понаблюдаем, а потом на выписку. Пойдемте, я вас заново познакомлю…
Из приоткрытого на проветривание окна в торце больничного коридора неслись звуки мелодии, и пока они шли до нужной палаты, их сопровождал знакомый до последней буквы и нотки «Марш авиаторов»:
– …рождены, чтоб сказку сделать бы-ылью; преодолеть, пространство и просто-ор! Нам Сталин дал стальные руки-крылья, а вместо сердца-а пламенный мото-ор: все выше, и выше, и вы-ыше, стремим мы полет наших пти-иц…
В палате интенсивной терапии взгляду воспитательницы открылась очень бледная и худенькая девочка десяти лет. Почти полностью лысая – волосы на голове пришлось удалить для процедур, и теперь тем «колосился» короткий белый пушок…
– Саша, просыпаемся!
Глубоко вздохнув, юная пациентка медленно открыла глаза, позволив посетительнице наглядно убедиться, что прежний серый цвет радужки сменился на… Гм? Блеклый синий? Тусклый лиловый? Пожалуй, что-то среднее, ближе к фиалковому.
– Саша, это твой воспитатель Татьяна Васильевна… Эм?
– Белевская.
Переведя взгляд на женщину, Александра спокойно и почти неслышно прошелестела:
– Здркх-авств-кха!..
Присев на краешек кровати, завотделением самолично напоил еще очень слабенькую девочку. Которая, по правде говоря, самостоятельно пока могла только уверенно открывать-закрывать глаза, тихо говорить, ну и едва-едва шевелить руками и ногами.
– С-спасибо!
– Ах да!
Вытянув из кармана медицинского халата свернутую трубочкой детскую и юношескую газету «Ленинские искры», и значительно поглядев на Татьяну Васильевну, медик расправил печатное издание и показал его бледненькой (но все равно на диво любознательной) пациентке:
– Вот, как и обещал: попозже медсестра тебе немного почитает. Номер конечно не самый свежий, но все равно – за апрель этого, тысяча девятьсот тридцать седьмого года.
Александра в ответ едва заметно, но определенно благодарно улыбнулась и скосила глаза на газету, которую положили-подсунули под ее безвольную руку. Не выдержав всего этого, Белевская прижала руки к полной груди и тихо заплакала:
– Сашенька… Бедная ты моя девочка…
Моргнув, больная как-то странно замерла, потом ненадолго прикрыла глаза, уходя в себя – а когда вновь открыла, в них плескалось чистое, и ничем не замутненное изумление:
– Я ш-што… Д-хевочка?!?
Глава 1
Выписали Сашеньку Морозову в середине июня: могли бы и раньше, но заведующий нейрохирургическим отделением заинтересовался случаем двухкратной и довольно продолжительной клинической смерти – и тщательно (скорее уж пристрастно) наблюдал юную пациентку, настойчиво выискивая любые возможные патологии. Ради того, чтобы собрать как можно более полную клиническую картину, он даже пробил дополнительные фонды для приобретения особой расходной бумаги для установки по снятию электроэнцефалограммы головного мозга. Ответственные товарищи из горкома и обкома передвигались по области на автомобилях, ну а те, случалось, попадали в аварию, вот и «подстелили соломки» на всякий случай, закупив в Германии несколько новейших аппаратов. В обычном случае Фиренко наверняка бы сделали строгое внушение и поставили на вид за такое расточительство, но завотделением городской нейрохирургии как бы просто нарабатывал статистику и обучал персонал работе с новым диагностическим оборудованием на подходящем пациенте… У которой с показателями ЭЭГ все оказалось в пределах нормы, но опытный медик не расстроился и все равно «нашел» у нее легкую степень атаксии в виде нарушений координации движений, и диагностировал гипостатуру, то есть недостаток массы тела для ребенка ее возраста. Ну и конечно анализы! Много анализов и обследований, по результатам которых советская медицина была вынуждена отступиться и нехотя признать Александру условно здоровой. С некоторыми оговорками, конечно, в которые входили регулярные осмотры в течении следующего календарного года, и строгие рекомендации как по питанию и физическим нагрузкам – товарищ Фиренко в свободное от работы время писал большую монографию с прицелом на докторскую диссертацию, и случай с девочкой удачно дополнял тему его работы…
– Не устала? Голова не кружится?..
Отрицательно покачав головой, бледненькая «выпускница» поправила новенькую косынку на голове и вопросительно поглядела на забравшую ее из больницы Татьяну Васильевну. Обратно в четвертый детский дом они поехали на чуточку пыльном трамвае, и пока дребежащий вагон веселой красно-желтой расцветки постукивал колесами по стыкам рельс, десятилетняя сирота с явным интересом вертела головой по сторонам, время от времени забавно удивляясь некоторым видам летнего Минска. Кстати, учитывая особые обстоятельства Александры Морозовой, ей тихонько оформили переводные экзамены в пятый класс, проставив в табелях и экзаменационных ведомостях подходящие оценки. В смысле, выведя среднеарифметические на основе ее отметок по предметам до попадания в больничную палату – и конечно же, обязав нагнать пропущенную школьную программу за оставшиеся летние каникулы.
– Ну, вот мы и пришли. Это твоя кровать и тумбочка, вон тот шкафчик для верхней одежды… Да, четвертый от окна, он тоже твой.
С интересом осматривая все сразу, и задерживая взгляд на разных мелочах скудной обстановки общей девочковой спальни, лиловоглазка осторожно присела на одну из дюжины аккуратно заправленных кроватей, сколоченных из гладких сосновых досок.
– Кушать хочешь?
Подумав, девочка кивнула, после чего ее отвели в столовую и организовали небольшой перекус в виде куска жареной салаки и небольшой плошки холодной пшенной каши. Небольшой по той причине, что на лето почти всех воспитанников младших и средних классов детский дом отправлял в лагерь-санаторий на берегу Свислочи – воспитатели и классные руководители тоже люди, и им тоже надо было отдыхать от своих подопечных. Ну и разный ремонт лучше всего делать в отсутствие лезущих куда не надо мелких почемучек… В общем, спальни на лето практически пустели, и в них оставались лишь старшеклассники-выпускники, готовящиеся к поступлению в разные учебные заведения – да и тех, в основном, было можно застать только в столовой.
– Если что, я до часу дня буду в учительской… Ты же запомнила, где она находится?
Саша уверенно кивнула.
– Когда меня не будет, можешь спокойно обращаться к любому учителю: все в курсе… Ну все, отдыхай.
– Угу-ум.
Проводив женщину взглядом, беляночка стянула с головы косынку и аккуратно сложила ее, устроив на потертой тумбочке. Заглянув с интересом внутрь, обнаружила на верхней полке стопочку детского нижнего белья – основательно застиранного, но притом явно чистого, и даже вроде бы глаженного. Баночку зубного мятного порошка с немного помятой крышечкой, зубную щетку с жесткой, и частью выпавшей шетинкой, пустую мыльницу со следами коричневого хозяйственного мыла… Нижняя полка хранила стопку исписанных тетрадок за третий-четвертый классы, треснувшую вдоль деревянную линеечку и книжку с жирным синим штампом школьной библиотеки, и тисненым названием «Три толстяка». За тетрадками прежняя хозяйка тела спрятала почти целую катушку черных ниток с коротенькой иголкой, а между пожелтевших страниц произведения детского автора Ю.Олеши – четыре фантика от шоколадных конфет и плотно сложеный кусочек кумачовой ткани. Определив в ней пионерский галстук, юная блондиночка как-то неопределенно поморщилась и без особого почтения запихнула его обратно в книгу. Плюхнувшись затем на свою кровать, прикрыла глаза, длинно выдохнула и затихла.
Бытие в теле девочки было… Непривычным, да. Очень непривычным, необычным, и далеко не тем, что желалось – но вместе с тем, он… Гм, теперь уже она: так вот, она же хотела новых знаний, опыта и впечатлений? Ну и вот, хлебайте полной чашей. Так что теперь Саша с переменным успехом боролась с привычками из прежней жизни и понемногу «разрабатывала» доставшуюся телесную оболочку, крохотными шажками изменяя ее в соответствии со своими вкусами и появившимися планами. Хотя, ну как это – меняя? Прежде всего, надо было исцелить все последствия закрытой черепно-мозговой травмы, повредившей часть нервов и нейронных связей. Треснувшие ребра тоже хотелось «склеить» получше. Обязательно требовалось «почистить» накопившийся всего лишь к одиннадцати годам неплохой набор детских болячек, вывести из тела остатки лекарств и продукты распада оных: одним словом, подготовить тот базис, на который затем можно будет опираться. Пока же лиловоглазая девочка лежала и просто отдыхала, наслаждаясь тишиной и отсутствием людей – и впервые за долгое время позволив себе просто расслабиться…
* * *
Незаметно пролетел июль и август, и в спальни минского детдома номер четыре вернулись загоревшие, отдохнувшие и даже соскучившиеся по своим воспитательницам дети. Наполнились шумом юных голосов коридоры и общие помещения, и как-то разом трехэтажный корпус с двумя флигелями перестал казаться большим, приняв почти полторы сотни разновозрастных сирот. Так как почти все они были в курсе произошедшего с Морозовой, то с вопросами к ней не приставали, а соседок-подружек по комнате и вовсе предупредили-проинструктировали дополнительно. Впрочем, это не помешало троице бойких девочек прямо в день прибытия целенаправленно отыскать соседку по спальне, и сходу поинтересоваться:
– Са-ашк, а ты правда нас не помнишь?
Подняв голову от какой-то толстой книжки (какой-то, потому что ее обложка была завернута в старую газету), беляночка окинула полненькую ровесницу спокойным и абсолютно равнодушным взглядом фиалковых глаз, и отрицательно качнула головой. И как-то сразу стало понятно что да: она их действительно не узнала, и почему-то не испытывала никакой тревоги или хотя бы расстройства по этому поводу. Смешавшись, щекастенькая татарочка неуверенно оглянулась на двух других девочек, с болезненным любопытством разглядывавших вроде бы давно знакомую, и в то же время ставшую чужой одноклассницу и одногруппницу.
– Эм… Прямо совсем-совсем ничего?
Вновь отрицательно мотнув головой, Морозова раздраженно поморщилась и заправила под косынку непослушную прядку молочно-белых волос – на которую тут же уставилась троица ее бывших подружек. Рослая рыженькая девчонка, что выглядывала из-за левого плеча говорливой «предводительницы», с легким подозрением поинтересовалась:
– А чего молчишь?..
Справившись со своевольной прядкой, беляночка той же рукой прикоснулась к горлу и очень понятно изобразила, что ей-де, пока сложно говорить вслух – после чего вернула внимание к книге, лежавшей на ее коленях.
– Что читаешь?!
Медленно подняв глаза на настырных одногрупниц, сразу же залипнувших на их необычно-яркий фиолетовый цвет, любительница книг вежливо улыбнулась – и троица как-то разом почувствовала себя неуютно, вспомнив, что у них вообще-то куча дел в совсем других местах.
– Ну, мы пойдем. Ты это… Поправляйся!
За сентябрь похожие сцены повторились еще несколько раз – пока все одноклассники и просто любопытствующие не поняли несколько вещей. Во-первых, Морозова теперь крайне малоразговорчива и действительно никого не помнит – даже тех, по чьей вине едва не умерла. Во-вторых, ей ОЧЕНЬ не нравятся чужие прикосновения, из чего само собой выяснилось и третье: переход от спокойного состояния к агрессии у нее занимает неуловимо-короткое мгновение, и бьет она при этом на диво сильно и больно. К примеру, той старшекласснице, что решила полюбопытствовать необычным цветом ее глаз и ухватилась за лицо, заставляя его поднять вверх – она так саданула карандашом по руке, что тот сломался глубоко в мясе. Да и то, наткнувшись на косточку, а так имел все шансы пропороть ладонь насквозь. Короткое разбирательство в кабинете директрисы все прояснило (тем более что свидетелей хватало), к наказанию «для порядка» пятиклассница отнеслась с неподдельным равнодушием, поэтому неудивительно, что у ровесников Морозова получила стойкую репутацию отбитой на всю голову «психической», которую лучше обходить стороной. Ну а ближе к новому году, когда детско-подростковое сообщество постепенно разузнало, куда и в какие секции и кружки ее поназаписывала воспитательница Татьяна Васильна, то ее кличка закономерно сменилось на «Заучку», проиграв затем более наглядному прозвищу «Белая».
Сама же Александра ко всему этому относилась спокойно: большую часть ее внимания занимал новый мир вообще, и город в частности – в котором она оказалась. Все было другое, непривычное, иногда расстраивающее, а иногда сильно удивляющее. Те же люди вокруг нее были как-то… Открытее? Не проще, а именно доброжелательней к другим. К примеру, ее согласно рекомендации завотделением нейрохирургии Фиренко записали в класс рисования и в секцию художественной гимнастики – и стройная тренерша с пожилым наставником-художником тут же с большим энтузиазмом принялись за новую ученицу. Не отбывали время, не относились к своей работе как месту заработка денег – а именно что вкладывали душу в свое наставничество. Объясняя, раз за разом наглядно показывая, приободряя, раздувая в своих учениках и ученицах даже самую слабую искорку таланта, и не обращая особого внимания на повсеместную… Ну, не нищету пополам с нуждой, но жили в Советской Белоруссии тридцать седьмого года откровенно небогато. Одежду и обувь носили до тех пор, пока ее можно было латать и чинить; в еде не перебирали – главное чтобы побольше и посытнее, любые вещи предпочитали пусть и неказистые, зато чтобы были надежные и долговечные. И при всей этой повсеместной бедноте, взаимовыручка и дружба были для людей не пустыми словами: случись нужда, помогали всем миром. Еще Александру сильно удивляло отношение минчан к наркому внутренних дел товарищу Ежову: верней сказать, вполне официально развернувшейся под его чутким руководством уже второй по счету официальной «чистке» в рядах Всесоюзной коммунистической партии большевиков – кстати, стартовавшей еще год назад, в тридцать шестом. Люди боялись и опасались, это факт: но в то же время и одобряли, потому что карающая рука органов гребла в основном зажравшийся начальствующий состав фабрик и заводов, а так же перебирала тех, кого было принято называть партактивом на местах и старыми большевиками ленинского призыва. Что же касается пролетариата, то пресловутые «стальные ежовские рукавицы» его не давили, а так… Нежно поглаживали против шерсти: сами же работяги повсеместно и признавали, что с трудовой дисциплиной дела обстоят не очень хорошо. Можно даже сказать откровенно – херовые с ней были дела! А признав, советский гегемон с трудом перестраивался и отвыкал гнать брак, полагаться на привычные прадедовские «авось и небось», приходить на работу попозже и уходить пораньше, ну и разговляться «беленькой» прямо на рабочем месте. Вслед за ними и беспартийные директора с хозяйственниками привыкали к тому, что за регулярные срывы госзаказа и ложь вышестоящим товарищам с них могут очень больно спросить. Так больно, что если суд приговорит к «десятке» на лесоповалах, то это, считай «легко обделался жидким испугом». Кстати, военным с большими ромбами в петлицах было еще хуже партийцев: во-первых, они и сами поголовно были членами ВКП(б), во-вторых – врали, пьянствовали, морально разлагались и заваливали порученное им Партией и Правительством они как бы не больше гражданских генералов промышленности. Видимо, поэтому и наказывали их за это заметно строже. И там, где хозработник или партфункционер мог отделаться «четвертаком» или даже «пятнашкой» общего режима, старшему офицерскому составу непобедимой и легендарной рабоче-крестьянской армии Особое совещание при НКВД сходу прописывало оздоровительный расстрел.
И вот на фоне таких репрессий те же уголовники спокойно ходили по Минску, ничуть не боясь ни грозных чекистов, ни бдящей за «социально близким элементом» советской милиции. С уголовниками, разумеется, упорно и непримиримо боролись, их ловили и сажали, самых отпетых и закоренелых приговаривали к высшей мере социальной защиты… Но все это было строго в рамках уголовного кодекса, и с соблюдением норм и правил советской законности. То есть мало было их поймать, требовалось доказать преступления так, чтобы суду показались убедительными доводы именно прокурора, а не адвоката. Адвоката!!! В то время как «клиенты» Особого совещания при НКВД обвинительное заключение получали на руки за сутки до суда, на котором ни адвоката, ни присутствия самого обвиняемого не предусматривалось. Нда-а…
Всемерно развивалась любая промышленность, и в то же время открыто работали частные артели, бригады и кооперативы. И не просто открыто, очень часто они имели государственную поддержку и более того – выполняли небольшие госзаказы, включенные в пятилетний план! Свободно можно было купить длинноствольное охотничье оружие с патронами для него: зато автомобили, любые, распределялись чуть ли не поштучно, и использовались как своеобразный аналог орденов. Люди живо интересовались внутренней и внешней политикой, и реально верили, что строят для себя и своих детей светлое и счастливое будущее… И да: новое поколение «хомо советикус» именно что целенаправленно растили, воспитывали и готовили – в пионерских дружинах, в различных спортивных и научных кружках, секциях, клубах. Всяческих объединений в СССР было столько, что у среднестатистического подростка было очень мало шансов избежать правильного с точки зрения властей досуга – это не упоминая очень разветвленное Общество содействия обороне, авиации и химическому строительству, в которое разными методами загоняли городскую и сельскую молодежь.
И вот так во всем: чего не коснись, все не соответствовало представлениям Александры о жизни в СССР конца тридцатых годов! Даже формальный повод для «Большого террора» был иной: в тридцать четвертом году безработный партиец Николаев застрелил в коридорах Смольного дворца не первого секретаря Ленинградского обкома, а заглянувшего к тому по делам Народного комиссара пищевой промышленности Анастаса Микояна. Он как раз здоровался с «хозяином» Ленинграда, когда пуля из нагана, прошив затылок и лицо наркома, потеряла убойную силу и завязла в плече Кирова. Всего один выстрел недалекого и обиженного на жизнь человека убил не только Микояна, но и запустил карательный механизм, уже успевший перемолоть в своих жерновах большую часть старой «ленинской гвардии», пришедшей к власти на волне успеха после Октябрьского переворота. Первыми расстрельные приговоры услышали Каменев с Зиновьевым, за ними два десятка партийцев более мелкого ранга, ну а там процесс партийной чистки, что называется, пошел сверху вниз и по-нарастающей.
Ах да, товарища Кирова после излечения ЦК ВКП (б) направило на Урал, курировать разворачивающуюся промышленность – в чем Сергей Миронович изрядно преуспел. Настолько, что результаты его работы опять же заставляли одну блондиночку усиленно копаться в памяти, в попытках разобраться: было такое? Или нет? Вообще, первые полгода после больницы для Александры прошли под знаком постоянного ох… Гм, изумления от реалий нового мира, и особенностей своего нового воплощения – к которому в некоторых моментах было очень трудно привыкнуть. Психика человека конечно гибкая, но даже самой закаленной порой требуется время для принятий новых реалий. Особенно когда помнишь из прочитанных некогда книг и статей одно, вживую видишь и ощущаешь совсем другое, а слышишь порой вообще третье…
