Алексей Корепанов
Нигде и никогда

Прикосновение

Солнце скрылось за лесом, но светлая полоса дороги еще виднелась в наступивших сумерках. Дорога устало расталкивала поле и неторопливо втекала под сосны, чтобы где-то далеко-далеко, изогнувшись в сотне поворотов и переползя через десяток деревянных мостиков над лесными ручьями, выбраться к бетонному чуду автострады. Там она замирала в изумлении, вслушиваясь в гул мчащихся неизвестно откуда и куда автомобилей, и ее теплая песчаная шкура, усыпанная хвоей и шишками, вдруг превращалась в холодный бетон, равнодушный к прикосновению колес.

Но все это было очень далеко, за лесом, а сюда не долетал рокот моторов. Он терялся среди сосен, глох в папоротниках, тонул в болотцах – и в поле под темнеющим небом было тихо. Длинные тела автомобилей со свистом стелились над бетоном там, за сотней поворотов и десятком мостиков, а здесь, на песке, еще не просохшем после короткого летнего дождя, четко отпечатались следы конских копыт.

Он присел, осторожно потрогал след. Песок послушно вдавился под пальцами, песок был шершавым и влажным, податливым и прохладным. Из такого песка можно было без труда соорудить башню на дороге, только – вот беда! – башня эта при солнечном свете потекла бы сыпучими струями к своему подножию.

Он бережно накрыл ладонью полукруглую гравюру, подаренную дорогой, выпрямился и медленно пошел дальше. Проплыл мимо сарай, в котором водились летучие мыши, и опять плотными упругими валами сдавили дорогу стебли пшеницы. Пшеница застыла в вечернем безветрии, но спокойствие ее было обманчивым: она просто ждала, когда совсем стемнеет, чтобы превратиться в море и выплеснуть к звездам жутковатый силуэт «Летучего голландца». И сосны прикидывались тихонями, шуршали, подражая камышам, а сами нетерпеливо тянулись к небу, мечтая ринуться вверх, подобно ракетам, как только погаснет бледная полоска на горизонте. И даже сарай был не прочь притвориться Таинственным островом, что укрылся где-то в безмятежных морских водах.

Он шел по уютной дороге, переброшенной через Вселенную, и улыбался чуть напряженно, и ждал. Он предчувствовал, что вот сейчас, сейчас!..

В лесу печально крикнула птица – и знакомая дрожь пробежала по телу. Она скакнула в сердце – и сердце провалилось на мгновение, затихло, а потом застучало еще быстрее; она ворвалась в голову – и тело стало почти невесомым, как бумажный змей. Казалось, вот-вот подхватит его теплый ветер и понесет над полями, выше, выше, сквозь темное небо, прочь от Земли, к звездам…

Но невидимая цепь приковала его к песчаной дороге с узорами конских копыт, обманчиво податливая, но прочная, как пружина. Который раз он пытается разорвать ее, и цепь поддается все больше и больше – и все равно продолжает удерживать, словно издеваясь, словно твердя о тщетности любых усилий. И кажется уже – пришел миг освобождения, и кажется уже – свершилось! – но чувствуешь вдруг, что цепь тут, на месте, как камень на шее, как клетка, мешающая расправить крылья и взлететь.

Слабость… Остается только обессиленно опуститься на дорогу. Он сдавил голову руками. Сквозь удары крови в висках просочилось насмешливое шушуканье сосен.

Неудача. Опять неудача… Но ведь можно, он уверен, что можно, стоит лишь захотеть еще чуточку сильнее, стоит сделать еще один шаг.

Впервые… Над тихой набережной горели светляки фонарей, окутанные зеленым туманом листвы. Семнадцатилетний мальчишка лежал на склоне, утонув в тусклом золоте одуванчиков, слушал плеск речных волн, глядел в небо.

Вы видели когда-нибудь звездное небо в городе? Звездный свет? Холодная голубизна фонарей, изогнувшихся над запрокинутым лицом. Вспышки неона, озаряющие улицы торопливым разноцветьем слов. «Храните… Пользуйтесь… Летайте… Звоните… Волна… Турист… Соки… Храните… Пользуйтесь…» Мигающие красные огни уходящих в ночь самолетов. Иногда, неизвестно откуда и почему – тревожные росчерки зеленых ракет, беззвучно падающих в зарево горизонта. Фонари, сияние окон и метание неона, огни и ракеты… а звезды?

Да – в глубоком колодце двора. Высоко над тополями в дальнем углу городского парка. На склоне у реки, оборвавшей размеренную поступь фонарей по асфальту.

Недоступные… И разве станут они ближе даже в век звездолетов? Совсем другие масштабы. Что значили раньше сто восемь минут? Неторопливый путь вдоль реки или через лес от селения до селения. Теперь – виток вокруг планеты, превратившейся из плоскости в школьный глобус. А дальше, к Марсу, Юпитеру, ближайшим звездам? Эти минуты затеряются, растворятся в бесконечной круговой скачке стрелок по циферблату. Тысяча раз по сто восемь, и еще тысяча, и еще…

Совсем другие масштабы. И человеческая жизнь так коротка для космических просторов…

И пусть до гигантских размеров разрастутся башни космических кораблей, пусть все больше мощи будет скрыто под их сверхпрочными корпусами, но все-таки даже до ближайшей звезды – три года и назад – три года, а на Земле – пятнадцать лет… А ведь это только соседка, первая пригородная станция на пути в Большой Космос. Выходит, впереди красные огни семафора? Три года ради встречи с такой же пустотой у бесплодной звезды… Огромные, неописуемые расстояния – и короткая человеческая жизнь, и не спасают никакие сверхскорости, и на дорожке космического стадиона световой луч всегда будет обгонять самый быстрый корабль.

Одиноки и бессильны перед космосом… Да с теми ли мерками подходим мы к совсем другим расстояниям? Земля огромна, если шагать по ней, поменьше под копытами коня, еще меньше под колесами автомашин и совсем маленькая, когда мчишься над ней в самолете или космическом корабле. Значит, нужно как можно быстрее двигаться в пространстве, и далекое станет близким? Но ведь космос – не Земля. И почему обязательно – «в пространстве»?

Древние греки, гениальные дети человечества, считали космос живым существом. Живой космос… Но человек – его частица, и не обязан ли он знать, что происходит в любом уголке космического тела без громоздких и могучих и в то же время таких бессильных и хрупких коробок звездолетов, ползущих сквозь пустоту? Что если человеку нужно только научиться использовать свои еще не раскрытые способности – и он сможет мгновенно добираться до звезд?

Да, такие вот мысли когда-то пришли в голову мальчишке, оставшемуся один на один со звездами в тихом уголке большого города. И что-то тогда изменилось в мире, где медленно текла река, поймавшая звездные отражения. Окутались дымкой и расплылись многоэтажные здания на другом берегу, и порывом ветра ворвалась в тело дрожь и пьянящая невесомость. Только цепь держала еще крепко, а звезды вдруг притворились голубыми фонарями, испугавшись веселья гитар на скамейках набережной.

Мальчишка ушел в неоновую пляску – «Храните… Пользуйтесь… Звоните…» – но способность на мгновение прикоснуться к зыбкой мечте не пропала навсегда, а притаилась в нем до поры…

…До северного поселка с деревянными тротуарами и огромными темными избами, разлегшегося на холмах над быстрой холодной рекой. Река день и ночь волокла на спине вереницу бревен, и на поворотах течение прибивало сучковатые туши к берегу. Иногда вдоль реки, осторожно ступая по каменистому дну, проходили люди с баграми и сталкивали неуклюжие бревна назад, в мелкую неприветливую волну. У причалов лепились баржи, мужики в выцветших рубахах таскали ящики и мешки к грузовикам, шагая вразвалку по шатким трапам. В песчаной ложбине громоздились бетонные плиты и томился под солнцем подъемный кран. А за ним, совсем уже далеко от реки, лежал на боку буксир, вывалив черно-рыжее облезлое днище к подножию холма, изрытого гусеницами тракторов. За поселком шла большая стройка.

Тогда, в тот вечер, только что укатил последний самосвал. Сбросил из кузова на деревянный настил жидкую, еще теплую бетонную кашу и полез на холм, подпрыгивая на ухабах. Красные звездочки стоп-сигналов погасли, потом еле заметными искрами возникли на следующем холме, словно шли там двое, куря папиросы.

В свете прожектора они быстро залили бетон в опалубку и разлеглись на телогрейках прямо тут же, на строительных лесах. Руки отдыхали от вибраторов, прожектор погас – и наступила темная тишина. Настоящая тишина, без шума далеких поездов, нечаянных автомобильных гудков, пыхтения речных буксиров. Настоящая тишина, потому что вокруг на десятки километров стояли леса, по реке лишь изредка и только днем ходили водометные суда – по течению быстро, а против течения не очень – и где-то ближе к верховьям до сих пор возвышался над водой огромный камень с плоской верхушкой, на котором, говорили, пил чай сам великий царь Петр.

Он спустился почти к самой воде и опять, как когда-то, лег на склоне. Только на этом склоне, у этой реки, не было одуванчиков, а росла жесткая темно-зеленая трава, и в маленькой песчаной ямке, заботливо прикрытой куском фанеры, прятался родничок с прозрачной и очень холодной водой.

Здесь звезды были чище и ярче, и как-то ближе… Их не могли вспугнуть ни громкие голоса, ни надрыв электрогитар с танцплощадки, ни вопли пожарных машин. Здесь были только он и звезды. Неслышно трепетал живой космос, и опять что-то неуловимо быстро изменилось в мире. Тело тянулось вверх, стремясь коснуться звездной пыли, раствориться в тишине, которая превратилась в тишину космических глубин, шорох леса слился с летящими по Вселенной голосами далеких миров – и он чуть не заплакал от досады, когда оказалось, что цепь не пропала.

И все же уверенность в том, что он сможет, пусть не сейчас, но все равно сможет, еще больше окрепла в нем.

А потом был третий, и четвертый, и пятый раз, и он продолжал верить.

…Неудача. Опять неудача. Он поднялся и побрел по дороге со следами конских копыт назад, к сараю, в котором жили летучие мыши. Потом свернул к соснам и сел на нейтральной земле между полем и лесом, где среди сухой хвои росли невидимые в темноте васильки.

Если прищуриться – от каждой звезды побежит тонкий лучик.

Он прищурился, и серебристые нити протянулись между его лицом и небом, и звезды внезапно повлекли его к себе. Мир привычно изменился, превратившись в свое слегка расплывчатое отражение, сместились и задрожали контуры сосен, а звездная паутина опутывала все крепче и крепче. Повинуясь ее натяжению, он встал и застыл, приготовившись к самому необычному.

И – свершилось! Не было даже удивления, слишком часто и отчетливо представлял он себе этот миг. Он не чувствовал уже под ногами земли и словно поднимался все выше и выше по тонкой, но очень прочной нити, пронзал пространство, тек по невидимому руслу в черные дали.

Как, оказывается, просто! Надо было давным-давно догадаться прищурить глаза, чтобы звезды повлекли его к себе. Как просто!

Куда исчез земной вечер? Он видел мир словно сквозь тончайшие красные лепестки, трепетавшие перед глазами, мягко касаясь лица. Вот оно – неземное… За лепестками он, прищурившись, рассмотрел призрачное море бледно-красных цветов, паривших в зеленоватой неяркости чужого неба. Вокруг, то здесь, то там вспыхивали багровые шары; они появлялись и исчезали, разбегались кругами, менялись как узоры в калейдоскопе…

Он не удержался, широко раскрыл глаза, хотя почему-то знал, что этого делать нельзя – и бледно-красная долина внезапно потускнела, съежилась и начала растворяться в возникшем словно ниоткуда мраке. Он торопливо нагнулся и сорвал бледно-красный цветок, и пальцы его сжались так, что никакая сила не могла бы вырвать из них тонкий стебель.

И все. Исчезла сказочная долина, глаза закрылись, и к векам прикоснулся сначала мимолетных холод черных пустот, а потом теплый воздух, пропитанный запахом хвои.

– Что ты здесь делаешь?

Он вздрогнул и открыл глаза. И разглядел в темноте бледный овал знакомого девичьего лица.

– Так… Гуляю…

Он стоял и прислушивался к шороху звезд.

– Что с тобой?

Он медленно поднял лицо к небу.

– Я только что был среди звезд…

Девушка затаила дыхание.

– Я был где-то там. Там цветы. Много цветов… До самого горизонта. Смотри…

Он поднес к ее лицу руку с неземным цветком, и девушка, подавшись вперед, вгляделась в то, что сжимали его пальцы.

– Да это же просто василек! – чуть разочарованно воскликнула она.

Потом посмотрела на него, вновь перевела взгляд на его раскрытую ладонь – и надолго замолчала…

1976

Когда мнения совпадают

– Что бы это могло быть?

– Понятия не имею! Торопился домой и вот вижу – лежит в песке.

– Ну да, я сразу заметил, что ты здесь что-то озадаченно разглядываешь.

– Тут призадумаешься! Материал твердый, гладкий, прозрачный… Отверстие с одного конца, для чего?

– Так-так-так… О, обтекаемая форма!

– Ты хочешь сказать…

– Да, средство передвижения! Не наше, конечно. Оттуда, сверху. Там давление намного ниже, как ты знаешь. Разведчик – а это, конечно, был разведчик – забрался внутрь, отверстие закрыли, и запустили. Обзор отличный, ведь стенки прозрачные…

– А как бы он вернулся назад?

– Н-ну, не знаю, наверное, у них есть способ. Но ничего не вышло. Видимо, крышку сорвало, и он погиб… Надо поискать поблизости, может, найдем крышку… и тело.

– …Уф-ф, устал! Брось, бесполезное дело. Мы же все обшарили.

– Наверное, катастрофа случилась еще на пути к нам, и тело снесло. А аппарат упал сюда.

– Интересно, кем они будут нам: друзьями или врагами? Они же не оставят попыток добраться сюда, раз уж начали.

– Мыслящие существа всегда найдут общий язык, так я считаю. А сотрудничество ведь разумнее войны, согласен?

– Конечно. Что ж, надо сообщить о находке и браться за ее изучение.

– Тогда – в город!

Две юркие рыбки заработали хвостами и быстро поплыли над песчаным дном, светясь в темноте.

* * *

– Что бы это могло быть?

– Кто его знает! Собирал грибы, пошел через поле и вот вижу – лежит на пашне.

– Так я тоже эту штуковину аж с дороги увидел! Гляжу, ты стоишь, в затылке чешешь, ну, я трактор бросил и сюда. Да-а, метра четыре в длину будет…

– Откуда она взялась-то вроде понятно: материал твердый, гладкий, форма обтекаемая… Гляди, как в землю зарылась!

– Думаешь, спутник?

– А что же еще? Только вот… Никаких следов, что пер сквозь атмосферу. Гладенький, как жеребенок. И материал непонятный.

– Не наш спутник?

– То-то и оно! И не их…

– Тогда…

– Во-во! Заметь: одно отверстие, а внутри пусто, я смотрел. Ни двигателей, ни аппаратуры… Есть у нас такие спутники? Нет!

– Разведчик! Долго ждали…

– Значит, правы ученые, да и я всегда же говорил: не может такого быть, чтоб никого, кроме нас, во всем мире. Ерунда получается: звезд тьма-тьмущая, а мы одни! Давай не будем ничего трогать, на трактор и в правление. Пусть сообщат куда надо.

– Вот радости-то будет! Братья по разуму, ну, совсем как Казанцев по телевизору говорил…

Два человека побежали через вспаханное поле к трактору.

* * *

– Что бы это могло быть?

– Да ясно что! Космический корабль, только не наш.

– Конечно, не наш. Размеры впечатляющие…

– Материал неизвестный, одно отверстие, а внутри пусто.

– Кто-то все растащил?

– Да нет, я смотрел. Стенки внутри абсолютно гладкие, никаких повреждений. Сдается мне, что он таким и был.

– Траекторию рассчитал?

– Да. Скоро должен упасть прямо на звезду. А пришел, если и был без двигателей, от созвездия Трех Цветов.

– А точнее нельзя было?

– Сам рассчитай!

– А что! Мне это как присоской шевельнуть! Так… Так… Хм! Точнее не получается. Ладно, в конце концов на то есть Счетчики.

– Что-то он мне напоминает, а что – не пойму…

– Ну, гадать не будем. Давай, берись! Отбуксируем его прямо в Совет, пусть там разбираются.

– Насколько я могу судить, эта игрушка где-нибудь на уровне нашей эпохи Пятого открытия.

– Не торопись с выводами! Ты ведь не знаешь, что ее движет. Может, какой-нибудь неизвестный нам вид энергии.

– А цель, как думаешь?

– Может, разведчик. А может, потерялся… Да мало ли что может случиться в космосе! Ну, потащили!

Два клепа ухватились присосками за гладкую поверхность неизвестного предмета и, набирая скорость, помчались сквозь пустоту, пронизанную ослепительным светом звезды.

* * *

…Не слышал разговора двух рыб Иван Васильевич Рыжиков, что плыл по туристической путевке в Австралию и от нечего делать бросил за борт океанского лайнера пустую молочную бутылку.

Не слышал разговора двух людей клеп Бир, что гулял в окрестностях Солнечной системы с подругой Тиви и уронил нечаянно пустую бутылку из-под лвана.

Не слышал разговора двух клепов ронг О, что спешил домой со спортивного матча в туманности Андромеды и в расстройстве от поражения любимой команды швырнул по направлению к центру нашей Галактики пустую бутылку из-под верса…

1976

Двери закрываются

Поднял воротник повыше, сунул подбородок в шарф, чуть мокрый от снега, спрятал руки в карманы – и так уютно сидеть, привалившись плечом к полузамерзшему трамвайному окну, и глаза закрываются сами собой, и приятно от мысли, что ехать еще долго. А звонкий голос привычно объявляет остановки, и звучит традиционное: «Осторожно, двери закрываются», – и, бросив лениво взгляд в окно, видишь то замерзшие коробки домов, то неприступные заводские заборы, а то – заскребут по стеклу черные ветки деревьев.

Разгон – остановка, промерзло хлопают трамвайные двери, кто-то входит, а кто-то выходит, холодом тянет по ногам – и вновь разгон. Стоп – светофор. Трамвай подрагивает от нетерпения, тихо разговаривают за спиной, смеются на задней площадке, щуршат газетой – и опять с легким гулом бежит трамвай вперед, привычно и усердно катится по знакомому маршруту.

Разгон – остановка. Разгон – остановка. Разгон… Кто-то сел рядом. Я подвинулся, уступая место, потеснее прижался к стеклу с подтаявшими льдинками. И вдруг стало так холодно, будто на ходу выскочил из трамвая и угодил в сугроб.

Стоит закрыть глаза, глубже спрятаться в пальто, отвернуться – и все исчезнет. А холод змеится по телу, и онемели пальцы сжатых в карманах рук, и ноги словно провалились в безжалостно ледяную прорубь. И можно даже не поворачиваться, потому что знаешь: это не ошибка.

Исчезли коробки домов за окном, не царапают по стеклу голые ветки. Посыпал мелкий снег – и ничего не разглядеть. Сплошная белизна, и непонятно: едешь или давно стоишь на месте?…

– Здравствуй.

Наверное, это правда, что звуки не исчезают. Затухая, они мчат над планетой, и если когда-нибудь будет создан удивительный чуткий прибор, мы сможем услышать, о чем говорили у походных костров свирепые воины хромого Тимура, и что на самом деле сказал перед смертью Галилей, и как воспринял Ньютон упавшее яблоко. Неужели я вдруг обрел способность слышать звуки из прошлого?

«Здравствуй». Это слово говорил знакомый голос давным-давно, в совсем другом мире. И вот оно долетело до меня из странного, неяркого прошлого.

Что такое наше прошлое? Ряд отдельных картин, череда лиц, тени ощущений. Что-то блекнет, что-то постепенно, с течением времени, предстает по-иному, потому что меняемся мы. И в итоге события, происходившие когда-то, становятся чуточку субъективными, преломляясь в сознании, в призме нашей памяти.

Все мы, живущие, – глубокие колодцы, в которых покоится прошлое. При помощи чудесной способности, дарованной нам от рождения, мы можем хранить прошлое в себе и бережно передавать его потомкам. Человек стал хозяином мира более всего не потому, что имеет руки и мыслит, а потому, что одарен способностью помнить. Отними у человека прошлое – и он исчезнет как личность.

Мы помним многое – и это иногда губит нас. Мы помним многое – и хорошее, и плохое – и забыть что-либо не в наших силах. Мы можем просто затолкнуть воспоминание на самое дно своей души, но забыть – никогда.

И вот это «здравствуй». И прошлое слилось с настоящим.

Светлые волосы под пушистой шапкой. Бледная замерзшая щека, воротник в снегу. Она сидит рядом со мной, трамвай чуть покачивается, за стеклом сумятица снежинок.

Она поворачивает голову. Печальные глаза, печальная улыбка.

– Здравствуй.

– Здравствуй, – отвечаю я, и ноги, наконец, выбрались из проруби, и пальцы в карманах вновь обрели способность сгибаться и разгибаться. Я принял ее как реальность – и снова стал самим собой.

Если очень не хочешь верить в происшедшее – можно заставить себя принять его за сон, что пригрезился на рассвете, когда обливаешься потом под жаркой толщей одеяла и вдруг с облегчением просыпаешься… И сон исчезает. Остается бледный рассвет за окном, и шорох дождя, и колышутся первые зеленые листья. Вновь заснешь, успокоенный, и никогда больше не вспомнишь, что приснилось тебе в то мокрое утро.

А я очень хотел забыть.

И вот она рядом. Сидит, полуобернувшись ко мне, улыбается печально, а трамвай окутан снежной пеленой, и все еще не понять – движемся мы или стоим на месте.

Она молчит, неторопливо поправляет прядь волос и глядит куда-то за мое плечо, в слепое трамвайное окно. А я не могу больше сказать ни слова.

И колодец стал гейзером. Забурлили, заплескались через край воспоминания. Вновь ожили тщательно спрятанные на дне души образы, череда предметов, тени ощущений, и понеслись, понеслись за трамвайным окном, вырываясь из летящего снега.

Картина, выплывающая ниоткуда и уплывающая в никуда полустертым пятном, потускневшим от времени: за окнами вечер, беззвучно кривляются под июльским небом вспышки реклам и, кажется, идет мелкий дождь…

Да, он шел, потому что мокрый асфальт тротуара тоже вспыхивал разными цветами, подыгрывая обезумевшему неону, и это было красиво. Да, он шел, потому что двое за окном, молча глядевшие друг на друга, укрывались под огромным пестрым зонтом. А я сидел за столиком по другую сторону окна, возле кадки с чахлой пальмой – очень ненадежной преграды от грохочущей музыки – и мне было грустно. Смеялись, громко говорили, танцевали, выкрикивали в микрофоны слова о любви, и те двое стояли под дождем и все теснее обволакивались жаркой паутиной взглядов… А мне было грустно.

И каждый представит себе это по-разному, каждый на свой лад – и не так, как это БЫЛО, как это видел я. Вот в чем тут загвоздка. Слова бессильны. Ими можно только описать, но не ПЕРЕДАТЬ. Все мы слишком разные…

И та, которая села за мой столик, отгороженный пальмой… Что я могу сказать о ней? Каждый может представить ее по-своему. Только не такой, какой она была на самом деле.

А музыка все играла, и мы пили вино, и танцевали, и говорили о чем-то. Может быть, о погоде, а может, о поэзии Блока…

А потом дождь перестал. Мягко светился асфальт под голубыми фонарями, мимо нас проезжали усталые троллейбусы, мерцающей синевой отливали окна домов – там сидели у телевизоров, – а мы шли под деревьями, единственные в пустом городе, и даже – вот глупости-то, наверное! – я немного пронес ее на руках.

И был вечер… День первый.

…Дверь дома, наконец, закрылась. В темном окне – бледное пятно. Лицо, прижавшееся к стеклу. До свидания…

Да, все нечетко, неярко, без деталей. Всего несколько линий. Присмотритесь повнимательней – если повезет, они, быть может, превратятся в узоры марсианских каналов. И выплывет лицо Аэлиты, и появятся образы. Жаль, что у каждого – свои…

…И был день. Второй.

Если поднять голову из высокой травы – увидишь озеро, зеленые сабли осоки, деревья. Но никак не оторваться от земли, потому что на щеке чужая ладонь. Нет, не чужая… И мысли какие-то дикие, и разговор странный, почти бессвязный, мучительно закрутившийся вокруг одного, как веревка на горле. Уехать. Куда? Все равно. Уехать. Вдвоем.

Почему – «мучительно»? Э-эх, современные трагедии! Куда делся былой эпический размах? Все просто до смешного, да только смеяться что-то не хочется…

Вот так всегда. Лениво ползем по кругу на карусели жизни, и опостылел этот круг, и хочется вырваться – да нельзя. Привязаны. И вдруг присмотришься – а узлы-то ослабли! Спрыгнешь сгоряча, постоишь, озираясь, – все незнакомое, чужое, неуютное – и поскорее назад, на карусель, на свое привычное, ну до того же, оказывается, удобное и славное место.

Потому и день третий. Последний. Так уж повелось: третий – всегда последний.

И когда в третий раз спросила красна девица: «Пойдешь ли со мной, оставишь ли жену, малых детушек?» – помрачнел добрый молодец. Склонил буйну голову, вздохнул так, что листья с деревьев посыпались, и молвил в ответ, потупив очи: «Прости, не пойду с тобой, вернусь к своим детушкам». Пригорюнилась красна девица, ничего не сказала в ответ – и растаяла.

Вот так. День последний понятен?

Над головой дощатый потолок. В окошко дачи втекает серый утренний свет. Ее глаза чуть припухли от слез. Сидит на стареньком диване, курит, резко отбрасывая светлую челку со лба. Разговор уже кончен. Думали – Волга, и потечет, потечет широко и спокойно за тысячи километров, а оказалось – речка, что все тоньше и тоньше – и вот только пунктиром на карте – и теряется в песках, испаряясь под солнцем.

Встали. Шагнули в открытую дверь, в серенькое утро. Ключ под порог – и ушла. А я остался стоять. Долго брела по длинному изгибу шоссе, не поднимая головы. Пылили автобусы, угарно, с хрипом дышали самосвалы – а она шла и шла, да так и скрылась, словно растворилась в утренней серости. Растаяла. Навсегда.

Что было, того не вернешь. Не воскреснет прошлое, не откинутся крышки гробов, не возникнут вновь дорогие нам лица. Не вернется любимая полянка детства, березовая роща, крутой спуск к пшеничному полю.

Как-то сошел с электрички на пригородной станции, расспросил, как пройти, и нашел-таки дорогу. И вот она вокруг меня – березовая роща детства. Совсем не та. И березы пониже, и обрыв вовсе не крутой, и старые окопы заросли травой. Не вернешь звонких голосов, огромных грибов, не вернешь себя, пятилетнего…

Не вернешь прошлое. И не поправишь.

Да и что изменилось бы, даже если окликнуть ее тогда, догнать? Ничего. Потому что три богини со странными именами уже готовы были разорвать нить. Потому что все уже было предопределено еще более ранним прошлым. Выручить могло только одно – устранение причины. Устранение первой встречи под чахлой пальмой. А разве это в силах человеческих?…

…И лишь через много-много дней я узнал, что ее нет больше среди нас, живых. Нетипичная, совершенно несвойственная нашему веку история. Ведь из-за этого сейчас не принято уходить. А она ушла. Слишком много снотворного.

Исчезла из-за меня…

Была поздняя осень. Я долго ходил по берегу озера, все искал то место, где мы были когда-то. Осока пожелтела, деревья-скелеты растопырили голые ветви. Дул холодный ветер, шуршала промерзлая трава, грязь буграми застыла в колеях проселочной дороги. Я нашел то место, сел на поседевшую от инея траву и долго смотрел на озеро и деревья. А что мне еще оставалось делать?

…За окном по-прежнему суетливо мечутся снежинки. Плывем сквозь зиму. Смотрит через мое плечо, улыбается печально. И опять нет слов для разговора, потому что разговор уже был и остался в далеком прошлом. «Не оставлю своих детушек», – сказал добрый молодец.

Она смотрит на меня, легонько кивает, и в глазах все те же слезы. Встала, медленно прошла к выходу – и трамвайные двери открылись. Растворилась в царстве миллионов снежинок.

«Осторожно, двери закрываются!»

– Не закрывайте!

Бросился к дверям, выпрыгнул на снег, в хрупкую вечернюю тишину проспекта. Пронзительно чистый воздух, холодные звезды над глыбами домов – и никакой пляски разыгравшихся снежинок…

«Скрип… Скрип…» – спешат прохожие. Не те, совсем не те. И только один стоит, изумленно смотрит на меня, дрожит у губ огонек сигареты. Никого. Пусто.

Молодой, лет двадцати, поднял руку к сигарете, да так и застыл, словно кому-то позирует.

– Трамвай… Трамвай… Ниоткуда…

Бормочет, смотрит на меня, огонек прыгает у губ.

– Пусто было аж до поворота… И вдруг – ниоткуда…

– А кто вышел?!

Кричу, будто заблудился в лесу и замерзаю, и жду ответного крика как спасения.

– Ниоткуда…

– Кто?!

– Вы…

– Кто «мы»?!

– Вы… Один…

– А передо мной?

Наконец-то упала сигарета. Покатилась в снег и глядит оттуда ехидным огненным глазком.

Повернулся и пошел, бормоча под нос. Оглянулся – и раздраженно:

– Никто! Только ты и вышел.

Пусто на проспекте. Ни машин, ни трамваев. Холодно блестят под фонарями замерзшие рельсы.

Двери закрываются. Никого. Никого…

1978